Студопедия — Чехов … 364 23 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Чехов … 364 23 страница






«Щи, моя душа, сегодня очень хороши, — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть в городе: там вам черт знает что подадут!»

 


«Возьмите барана, — продолжал он, обращаясь к Чичикову. — Это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется!.. У меня не так. У меня, когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».

Действительно, Собакевич «опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до последней косточки».

После бараньего бока подали ватрушки, «из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом с теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и нивесть чем, что всё ложилось комом в желудке».

Гоголь описывает целую категорию «господ средней руки», весьма родственных Собакевичу: эти «на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом, как ни в чем не бывало, садятся за стол, в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая растегаем или кулебякой с сомовьим плесом...»

Царство чревоугодия, ненасытной, циклопической еды.

Такова — «с одного боку», господского — Русь. И над всем этим обжорным рядом возвышается гигантской толщины фигура помещика Петуха — «такой же меры в вышину, как и в толщину, точный арбуз

или бочонок». Это чревоугодник неистовый, фанатичный.

«Закуске последовал обед. Здесь добродушный хозяин сделался совершенным разбойником». Чуть замечал у кого один кусок — подкладывал ему тут же другой, у кого два — подкладывал третий. Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей, надеясь, что хозяин ничем больше его не обременит. Не тут-то было: хозяин, «не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле, с почками, да и какого теленка!»

Еда заполняет жизнь, в ней смысл существования.

 


Засыпая, Чичиков слышит, как за стеной хозяин «под видом раннего завтрака» заказывает целое пиршество.

Монолог Петуха — еще один апофеоз чревоугодничества.

В бытовых повестях, комедиях, «Мертвых душах» Андрей Белый насчитал восемьдесят шесть не просто перечисленных, а «смачно поданных блюд или плотоядных упоминаний о них». Тут Гоголь, пожалуй, действительно осуществил свое «ничего не пропуская».

Можно было бы сопоставить эти описания с «Паном Халявским» Квитки-Основьяненко, где кушаний перечислено не меньше. Но у последнего это безобидные жанровые картинки, забавные страницы из полузабытой, давно прошедшей жизни захолустных украинских помещиков. У Гоголя же встает образ умственного убожества, грубой бездуховности.

Гоголь вовсю использовал действие массы подробностей, их множественность. Рассыпанные как бы невзначай по всей ткани повествования, они как бы сцеплялись магическим притяжением, сродством.

На натюрмортах голландской школы дичь, окорока, пироги, овощи, фрукты — все, что предназначено для еды, — изображено во всем своем природном великолепии. Все это услаждает человеческое существование. Здесь же, освещая паразитарное бытие Петухов, Собакевичей, Коробочек, полицмейстеров, все это обнажает их душевное омертвение.

От массовости, от совокупной тяжести подробности уплотняются. Так смерзается в льдину легкий, невесомый снег.

«Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг останавливается, распластанный на одном месте, и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца-перепела, — так Тарасов сын Остап налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку».

Так вцепился острым, ненавидящим взором Гоголь в обступающую со всех сторон низменную мелочность и с высоты своего художественного гения «бил оттуда стрелой» в скудость духа, в нравственную пустоту привилегированной и паразитической Руси «с одного боку».

 


Глава четвертая

 

 

Существует мнение, может быть и не сформулированное, но достаточно крепко укоренившееся, что открытия искусства относятся только к образной сфере. Языком образов художник говорит о том же, о чем и передовая мысль его эпохи. Он воплощает ее образно. Социальные же открытия — проникновение в глубь социальной структуры — совершаются не художниками, а идеологами.

В такого рода рассуждениях верное смешано с совершенно неверным.

Общественный анализ отнюдь не является монополией политико-экономов, историков, социологов, публицистов. Разумеется, раскрытие социальных закономерностей падает именно на их долю. Но вокруг социальных закономерностей, общественных отношений — «анатомии» человеческого общества — Складывается, так сказать, «физиология» его. Выражаясь другими словами, образуется некий общественный климат, разные зоны его в различных слоях и группах. Своя социальная атмосфера. Свой быт. Свой обиход жизни. Свой человеческий склад.

В этих сферах человеческой жизни истинный, большой художник, возвышающийся над своим временем, в силах совершить ценнейшие социальные открытия.

Напомним едва ли не самое знаменитое место из авторского отступления седьмой главы «Мертвых душ». Гоголь говорит о себе в третьем лице: «Но... другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую силу мелочей, опутавших нашу жизнь... и крепкою силой неутомимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!»

Страшная, потрясающая сила мелочей, опутавших жизнь, — замечательное социальное открытие гениального русского реалиста. Открытие, выходящее далеко за пределы «Руси, взятой с одного боку». Это черта денежного общества в целом, собственнического свинства. Отсюда дрязг, неотрывность людей от мелочей, их сращивание с мелочами.

 


 

Мелочи у Гоголя не только действенный, красноречивый художественный прием. Они сведены в системы.

Как существуют в человеческом организме кровеносная, нервная, лимфатическая системы, так и в общественном организме функционируют совокупности частностей, выражающие какие-то стороны общественного бытия.

В гоголевской прозе можно подметить одну характерную черту. Повествование развертывается ясно и экономно. И вдруг, бог весть откуда, появляются не идущие к делу околичности. Даже персонажи, которые никакого отношения к действующим лицам не имеют и в ходе действия решительно не нужны. Между тем автор останавливается на них с особенным вниманием, так что на время они заполняют собой «весь экран».

Чичиков вернулся в губернский город после своего успешного вояжа. Вся гостиница объята сном, «только в одном окошечке виден еще был свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты; и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук».

Поручик с новыми сапогами никогда больше на страницах «Мертвых душ» не появится. Не появится и подробно описанный молодой человек в канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушениями на моду, который высунулся вперед на первой же странице «Мертвых душ». На миг, но уверенно он оттеснит бричку, в которой ездят холостяки, и ее седока, о котором сказано вскользь несколько слов. Молодой человек описан с великим тщанием, вплоть до манишки, застегнутой тульской булавкой с бронзовым пистолетом. Отмечено также, что он оборотился назад, посмотрев на экипаж, придержал картуз, «чуть не слетевший от ветра», и пошел своей дорогою.

Хорошо известно, что Гоголь немилосердно сокращал при переработке свои вещи (из «Ревизора» выброшены, скажем, в окончательной редакции две превосходные сцены Хлестакова с помещиком Растаковским

 


и врачом богоугодных заведений Гибнером). Он добивался предельной экономии выразительных средств. Зачем понадобился ему явно затягивавший экспозицию молодой человек в канифасовых панталонах?

Присмотримся к аналогичным, с виду будто бы ненужным врезкам.

В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» при первом появлении городничего не только сообщено, что на его мундире было восемь пуговиц, но и добавлено, что была также девятая. Про эту отсутствующую пуговицу рассказано, при каких обстоятельствах она была потеряна («оторвалась она во время процессии при освящении храма»), когда именно это произошло («назад тому два года») и какие усилия были приложены, чтобы водворить ее на место («при ежедневных рапортах, которые отдают ему квартальные надзиратели», городничий всегда спрашивает, нашлась ли пуговица). Но — увы! Все усилия тщетны: до сих пор десятские не могут отыскать ее.

Так пространно осведомлен читатель о перипетиях судьбы пропавшей пуговицы.

В дневниковой записи Л. Толстого от 5 марта 1909 года я прочел поразившую меня фразу. Начав с того, что Гоголь — «огромный талант, прекрасное сердце», Л. Толстой замечает: «Лучшее произведение его таланта — «Коляска».

Свою необычайно высокую оценку гоголевского рассказа Л. Толстой подтвердил и в разговоре с В. А. Поссе: «Вот «Коляска» Гоголя анекдот, а между тем ее, пожалуй, будут читать, когда нас с вами забудут».

Признаюсь, долгие годы я не мог понять, почему Л. Толстой так восторгался «Коляской». Честно говоря, это суждение мне показалось странным. Почему и Гольденвейзеру он заявил, что «Коляска» — шедевр? Что в этом «анекдоте», как Л. Толстой сам выражается, он нашел значительного, художественно весомого, драгоценного?

Ответ на этот вопрос очень важен для нашей темы.

События рассказа разыгрываются в некоем уездном городке. С первых же слов взята интонация чего-то важного, случившегося в городке, каких-то интересных изменений.

«Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем сто-

 


ять *** кавалерийский полк. А до того времени было в нем страх скучно».

На улицах не встретишь ни души, разве только «дородных хрюкающих животных». Изредка протарабанит по мостовой на своей полубричке-полутележке захудалый помещик, владеющий одним десятком крепостных. «Но как начал стоять в уездном городке Б. кавалерийский полк, все переменилось. Улицы запестрели, оживились, словом, приняли совершенно другой вид». И дальше: «Офицеры оживили общество»; «Общество сделалось еще многолюднее и занимательнее, когда переведена была сюда квартира бригадного генерала».

«Все переменилось»: городок «очень повеселел», улицы «оживились, приняли совершенно другой вид»; «общество сделалось еще занимательнее». Тем сильнее контраст между ожиданием чего-то значительного, что вот-вот должно произойти, — и необъятной кучей безделиц, чепухи, по-прежнему, без каких бы то ни было изменений, заполняющих мирок помещиков, офицеров, чиновников.

Сценка с гнедой кобылой Аграфеной Ивановной, занимающей всеобщее внимание, возбудившей столько толков, не только прекрасно написанная бытовая картинка. Это воплощение паразитической, тунеядской пустоты помещичьей России.

«Идея города — возникшая до высшей степени пустота... Как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени... пустота и бессильная праздность жизни», — читаем мы в заметках Гоголя к первой части «Мертвых душ».

В этом глубокий художественный смысл и «Коляски», выраженный в артистически легкой и с виду непритязательной форме.

Отсюда и ажурное сюжетное построение гоголевского рассказа. Глупейшая история с помещиком, который зазвал к себе в гости офицеров, забыл об этом, спрятался от них в коляске и неожиданно был обнаружен ими в своем укрытии, вырастает в этом мирке «пустоты и бессильной праздности» до степени события.

Назойливо повторяются вопросы опьяневшего Чертокуцкого «в котором году?», «которого полка?». Они подчеркивают выморочность событий в бездельничающей среде. Какая в самом деле разница — в том или в этом году? В том или этом полку? Все ничтожно.

 


Только в круговращении дрожек, которые поочередно проигрывают друг другу в карты офицеры кавалерийского полка, заключена какая-то жалкая пародия на движение. Эта фикция движения -выразительно оттеняет неподвижность, застойность медвежьего угла застывшей в крепостных тисках России.

В описании городка фигурирует «модный дощатый забор, выкрашенный серою краскою под цвет грязи». Забор был «воздвигнут» городничим в годы его молодости, когда он «не имел еще обыкновения пить на ночь какой-то декокт, заправленный сухим крыжовником». Больше о городничем ни слова. Совершеннейшие пустяки, неинтересные и ненужные?

Напротив! Интересные и нужные именно тем, что они выстраиваются как звенья целой цепи. Пустяки — близнецы дрязга.

Молодой человек в канифасовых панталонах мигом исчезает. Но -описан он четко и подробно тогда еще, когда Чичиков подан крайне неопределенно: «не красавец, но и не.дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок...» и т. д. Можно прочесть в подтексте: и Чичиков, о котором потом говорится на многих страницах романа, и молодой человек в канифасовых панталонах, мелькнувший, чтобы пропасть из виду, и поручик, примеряющий новые сапоги, — равноценны. Как равноценны Иван Иванович, Иван Никифорович, городничий с пропавшей пуговицей.

Пустяковость вырисовалась как родовой признак паразитического, захребетного существования. Рядом с ней обозначилась еще одна примета — автоматизм, симптом омертвелости душ.

«— Чем прикажете потчевать вас, Иван Иванович? — спросил судья. — Не прикажете ли чашку чаю?

— Нет, весьма благодарю, — отвечал Иван Иванович, поклонился и сел.

— Сделайте милость, одну чашечку! — повторил судьи.

— Нет, благодарю. Весьма доволен гостеприимством! — отвечал Иван Иванович, поклонился и сел.

— Одну чашку, — повторил судья.

— Нет, не беспокойтесь, Демьян Демьянович! — При этом Иван Иванович поклонился и сел.

 


— Чашечку?

— Уж так и быть, разве чашечку! — произнес Иван Иванович и протянул руку к подносу..,.

— Не прикажете ли еще чашечку?

— Покорно благодарствую»; — отвечал Иван Иванович, ставя на поднос опрокинутую чашку и кланяясь.

— Сделайте, одолжение, Иван Иванович!

— Не могу; Весьма благодарен. — При этом Иван Иванович поклонился и сел.

— Иван Иванович! Сделайте дружбу, одну чашечку!

— Нет, весьма обязан за угощение. — Сказавши это,. Иван Иванович поклонился и сел».

Послушаем разговор Чичикова с Собакевичем о продаже мертвых душ.

Чичиков начинает весьма отдаленно. Красуясь официальным красноречием, он превозносит величие русского государства и отзывается «с большою похвалою об его пространстве». Собакевич, указано в скобках, «все слушал, наклонивши голову». Чичиков пространно рассуждает на тему о том, что ревизские души, «окончивши жизненное поприще» до подачи новой ревизской сказки, числятся, наравне с живыми, и это обременяет присутственные места. «Собакевич все слушал, наклонивши голову». Уснащая речь витиеватыми канцелярскими оборотами, Чичиков придвигается к сути своего предложения помаленьку и очень осторожно, не назвав души умершими, а только несуществующими. «Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь, похожее на выражение, показалось на лице его».

Знаменательными словами завершает Гоголь эту сценку: «Казалось, в этом теле совсем не было души».

Разговор об этом же предмете с Коробочкой. Чичиков уже не щеголяет речистостью, а напирает на хозяйственные выгоды сделки: не нужно платить подати за умерших, он-де платит наличными и т. д. Коробочка тупо заладила одно и то же.

«— Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой, —.ведь я мертвых никогда еще не продавала».

«— Право, отец мой, никогда еще не случалось мне продавать покойников».

«— Право, я боюсь на первых порах, чтобы как-нибудь не понести убытку».

«— Право, — отвечала помещица, — мое такое не-


опытное вдовье дело! лучше уж я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам».

«— Право, я все не приберу, как мне быть, лучше я вам пеньку продам».

Не чета «дубинноголовой» Коробочке пройдоха Чичиков. В практических делах он за словом в карман не полезет. Но чуть-чуть приходится выйти за пределы денежных или чиновничьих дел, и велеречивый Чичиков автоматически повторяет «множество приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в подобных случаях в разных местах, именно: в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного, где были тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у брата его Петра Васильевича, где были: свояченица его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее: Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича, где была сестра невестки его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной и двумя сводными сестрами Софьей Александровной и Маклатурой Александровной».

В бессмысленном нагромождении имен и местностей, ни к чему решительно не имеющих никакого отношения, косвенно как бы передан разговор Чичикова, в тексте не приводимый. В голой пустоте перечислений, в бесконечных механических повторениях — облик застойного российского уклада. Жизни бездуховной и пустой.

Гоголь ценил выразительность голого, казалось бы, протокольного перечня и прекрасно умел им пользоваться. Комический эффект в данном случае — бесподобен.

У Петрушки автоматизм — «заглавное» качество. Именно благодаря этому свойству образ стал нарицательным. Как известно, при всей любви к чтению, ему было совершенно все равно, что читать — букварь, химию, молитвенник, похождения влюбленного героя... Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения. Вот-де «из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое, иной раз, черт знает, что и значит».

Петрушка поднимается до степени символа. В нем,


как в фокусе, собрана «субстанция» автоматизма — родного брата пустяковости и дрязга.

Определенную смысловую нагрузку несет и мотив сна. Как бы ненароком натыкаемся мы в разных местах на то, что гоголевские герои спят где придется, спят непробудно, богатырски.

«Вся дворня имела обыкновение... испускать такой хряп и свист, что панское подворье делалось похожим на фабрику».

«Заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей».

«Оба заснули в ту же минуту, поднявши храп неслыханной густоты, на который барин из другой комнаты отвечал тонким носовым свистом».

«Вылезли из нор... все те, которые... знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиными да Полежаевыми, которые в большом ходу у нас на Руси».

И, пожалуй, первый в сонном царстве — Петух. «Хозяин, как сел в свое, какое-то четырехместное кресло, так тут же и заснул. Тучная собственность его, превратившись в кузнецкий мех, стала издавать через открытый рот и носовые продухи такие звуки, какие редко приходят в голову и нового сочинителя: и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый гул, точный собачий лай».

В отдельности все ничтожно, мизерно. А обобщение огромно: оно предвещает «обломовщину».

 

 

Глава пятая

 

Но существовала жизненная сфера, в которую глубокий взор Гоголя проникал без иронии и сатиры. Подробности на этих страницах пронизаны горячим чувством жалости и сострадания.

Это петербургские повести: «Записки сумасшедшего» и, конечно, гениальная «Шинель».

С «Шинелью» вошел в русскую литературу не только типический образ мелкого чиновника. Прозвучал впервые с невиданной остротой, с пронзительной болью вопль «бледной нищеты» (по выражению Пушкина).

Как вспоминает П. В. Анненков, сюжет «Шинели» зародился у Гоголя, когда при нем рассказан был слу-

 


чай, происшедший с одним чиновником, страстным птицеловом. Чрезвычайной экономией и усиленными трудами он скопил немалую по тем временам сумму в двести рублей и приобрел лепажевское ружье, предмет зависти каждого заядлого охотника. Но когда он в первый раз выплыл на лодочке в Финский залив, предвкушая богатую добычу, он с ужасом обнаружил, что драгоценное ружье пропало, хотя он бережно положил его на носовую скамеечку, чтоб не выпускать из виду. Очевидно, его стянуло в воду густым камышом, сквозь который пришлось продираться.

Создавая повесть, Гоголь сохраняет основную сюжетную пружину: потерю любимой вещи, доставшейся с таким трудом, и притом в первый же день ее приобретения.

Но Гоголь совершает громадного значения подмену. Утрачен не предмет роскоши: погибла вещь первейшей необходимости. Вещь, без которой нельзя существовать.

Шинель становится как бы действующим лицом — недаром повесть так и названа. Гоголь не скупится на подробности. Подмечая малейшую мелочь, касающуюся шинели, дорожа каждой из них, Гоголь опять-таки внушает нам, что погружение в кучу мелочей — вовсе не мелочность. Речь идет о деле безмерно важном, жизненно важном.

«Есть в Петербурге сильный враг всех получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз...» Он раздает «такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их... даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах...» А бедные титулярные советники совсем беззащитны. И Акакий Акакиевич с некоторых пор начал чувствовать, как его «особенно сильно стало пропекать в спину и плечо», хотя путь до департамента он старался пробежать как можно скорее.

Шаг за шагом, с нарочитой скрупулезностью, «оглядывает» Гоголь старую шинель.

Сначала глазами Акакия Акакиевича: в трех местах, именно на спине и плечах, сукно «до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась».

Еще обстоятельнее — глазами портного Петровича. Он «взял капот, разложил его сначала на стол, рас-

 


сматривал долго, покачал головою...». Затем «растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал' головою... и наконец сказал:

— Нет, нельзя поправить: худой гардероб!»

Все просьбы Акакия Акакиевича поискать кусочки на заплаточки Петрович решительно отвергает: «Дело совсем гнилое, тронешь иглой — а вот уж оно и ползет». И «заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что». Остается одно: из шинели наделать онучек, потому что «чулок не греет», и шить новую шинель.

«При слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться». В нищенском быту маленького чиновника это катастрофа.

Подробности, касающиеся шинели, заполняют всю площадь повествования. С пристальной дотошностью описаны лишения, которыми усеян путь к новой шинели.

«Изгнать употребление чаю по вечерам», — решает Акакий Акакиевич. Это куда ни шло. «Не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке». И это не бог весть какое лишение.

Ходя по улицам, «ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок» — это уж требует адского терпения.

Наконец, «как можно реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы не занашивалось, то всякий раз, приходя домой, скидать его и оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самым временем». В холодном петербургском климате это, можно сказать, медленная повседневная пытка.

К тому же Акакий Акакиевич совершенно приучился голодать по вечерам.

Гоголь был хорошо знаком со скудным существованием мелких чиновников. Он сам тянул в молодые годы канцелярскую лямку в чине коллежского регистратора (самом низшем в чиновничьей табели о рангах, гораздо более низком, чем чин Акакия Акакиевича, титулярного советника).

После бесконечных исканий, сообщает двадцатилетний Гоголь матери из Петербурга, ему удалось наконец найти должность. Однако очень незавидную, В депар-

 


таменте государственного хозяйства министерства внутренних дел он получал тридцать рублей в месяц. Жалованье просто нищенское. (Даже Акакий Акакиевич получал чуть больше — четыреста рублей в год.)

У Акакия Акакиевича были литературные предшественники. Бедный чиновник Евгений («Медный всадник»), коллежский регистратор Вырин («Станционный смотритель»). Пушкин очертил их выразительными, но кратко-скупыми штрихами. Он почти не касается привычной обстановки их жизни. Гибель Параши, невесты Евгения, безумие самого Евгения, сломанная старость станционного смотрителя вызваны чрезвычайными событиями (петербургское наводнение, увоз заезжим гусаром любимой дочери Вырина).

Злосчастья Акакия Акакиевича самые что ни на есть обычные. Они порождены обыкновеннейшими обстоятельствами жизни. Гоголь выказал исключительную художественную смелость, поведав читателю о, казалось бы, совсем не интересном, не стоящем внимания.

Лестница, по которой взбирался к портному Петровичу Акакий Акакиевич, «была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов». Кухня настолько была полна едкого дыму, что «нельзя было видеть даже и самих тараканов».

Гоголь поведал читателю о скудной пище обитателей затхлых углов. О домах, из которых выбрасывают прямо на улицу «всякую дрянь». С верхушки строящегося дома «целая шапка извести высыпалась» на Башмачкина. У цирюльника Ивана Яковлевича («Нос») воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели «одни только ничточки». Его исподнее платье и сапоги Гоголь называет попросту дрянью.

Молодому художнику Черткову не на что купить кистей и красок. И лестница дома, в котором он проживает, так же как у Петровича, облита помоями и украшена следами кошек и собак. Изображено население Коломны (части Петербурга): «старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собой старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, чисто самый несчастный осадок человечества» («Портрет» в позднейшей редакции).


Совершалось открытие неисследованного обширного материка человеческой жизни. Трудность была в том, что неведомый континент находился рядом, под носом. И вид его так примелькался, что не вызывал решительно никакого интереса. До того заурядными, ничтожными представлялись и люди и их образ жизни. Их нужды и заботы.

Вместе с рассеянными по всей повести комическими местами присутствует в ней хмурая нота горестной повседневности. Привычной и постоянной, — ее уже и не замечаешь.

И только раненное человеческими бедами сердце художника затрепетало и откликнулось. И понурый пейзаж городских углов, поникшие фигуры их обитателей вплотную приблизились к глазам читателя.

Акакий Акакиевич обретает новую шинель. Гоголь и тут задерживается на всех мелких подробностях, чтобы дать полную, по возможности, картину счастливого события.

Как старая шинель, так и новая обрисованы тщательнейшим образом.

Прежде всего весь, как мы бы сейчас выразились, «подготовительный период». На подкладку выбрали недорогой материал — коленкор. Но такой добротный и плотный, что, по авторитетному суждению Петровича, он был «еще лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей».

И куницы не купили на воротник, потому что «была, точно, дорога». Вместо нее выбрали кошку, «лучшую, какая только нашлась в лавке». Такую кошку «издали можно было всегда принять за куницу».

Петрович поработал на славу: все было шито «двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры».

Итак, «в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича» Петрович принес шинель. На лице Петровича «показалось выражение такое значительное, какого Акакий Акакиевич никогда еще не видал». Он дал понять «бездну», разделяющую портных, которые занимаются только переделками, от тех, которые шьют заново.

Церемониал одевания на Акакия Акакиевича новой


шинели Петрович совершает как некий обряд. Чуть ли не священнодействие.

Вынув шинель, Петрович «весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плечи Акакию Акакиевичу; потом потянул и осадил ее сзади рукой книзу, потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава: Петрович помог надеть и в рукава — вышло, что и в рукава была хороша».







Дата добавления: 2015-06-29; просмотров: 389. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

Потенциометрия. Потенциометрическое определение рН растворов Потенциометрия - это электрохимический метод иссле­дования и анализа веществ, основанный на зависимости равновесного электродного потенциала Е от активности (концентрации) определяемого вещества в исследуемом рас­творе...

Гальванического элемента При контакте двух любых фаз на границе их раздела возникает двойной электрический слой (ДЭС), состоящий из равных по величине, но противоположных по знаку электрических зарядов...

Сущность, виды и функции маркетинга персонала Перснал-маркетинг является новым понятием. В мировой практике маркетинга и управления персоналом он выделился в отдельное направление лишь в начале 90-х гг.XX века...

Машины и механизмы для нарезки овощей В зависимости от назначения овощерезательные машины подразделяются на две группы: машины для нарезки сырых и вареных овощей...

Классификация и основные элементы конструкций теплового оборудования Многообразие способов тепловой обработки продуктов предопределяет широкую номенклатуру тепловых аппаратов...

Именные части речи, их общие и отличительные признаки Именные части речи в русском языке — это имя существительное, имя прилагательное, имя числительное, местоимение...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.01 сек.) русская версия | украинская версия