Мудреца (67 и 77) из Ватиканских изречений Эпикура.

Следовательно, коль скоро статус не имеет значения, то можно сказать, что каждый человек в принципе «способен»: способен заниматься собой, осуществлять практи­ку себя. Никто не исключается априори из их числа по рожде­нию или социальному положению. Но, с другой стороны, если все в принципе способны приступить к практикованию себя, то абсолютный факт, что лишь очень немногие и в самом деле способны заниматься собой. Не хватает духа, силы, выдержки; неспособность довести дело до конца — таков в действитель­ности удел большинства. Об обязанности заниматься собой (долг cpimeleisthai heautou) говорят без конца и все.

Гораздо труднее услышать, понять услышанное и последовать этому принципу. Но как раз потому, что люди туги на ухо и мало кто умеет слушать, о нем надо говорить. На этот счет имеется инте­ресный текст Эпиктета. Он снова заводит речь о gnothi seauton (дельфийское предписание) и говорит следующее: посмотри­те-ка, что происходит с этим дельфийским требованием. Оно записано, запечатлено, выбито в камне в центре цивилизации (он употребляет слово oikoumene). Оно в центре ойкумены, т. е. этого мира, читающего и пишущего, разговаривающего по-гречески, этого образованного мира, который составляет единственно приемлемое человеческое сообщество. Итак, там

есть эта надпись, все могут ее видеть там, в центре ойкумены. Но это gnothi seauton, которое бог поместил в центр единствен­но приемлемого человеческого сообщества, оно осталось неиз­вестным и непонятым. И переходя от этого общего закона, общего принципа, к конкретному примеру, к Сократу, он гово­рит: посмотрите на Сократа. Со сколькими молодыми людьми должен был заговорить Сократ на улице, чтобы нашлись не­сколько таких, которые в конце концов все же послушали его и стали заниматься собой? Всех ли приходивших удавалось Со­крату, говорит Эпиктет, убедить заботиться о самих себе? Вряд ли и одного из тысячи.32 Как видите, опять выходит так, что принцип известен всем, но слишком мало тех, кто способен ему последовать; это хорошо известный традиционный раз­рыв, столь важный, решающий для античной культуры, между несколькими и прочими, единицами и массой, лучшими и тол­пой (между oi protoi и oi polloi: первыми и многими). Эта линия раздела в греческой, эллинистической и римской культуре устанавливала иерархические отношения между первыми — привилегированными, привилегии которых под вопрос не ста­вились, даже если могли возникать вопросы относительно спо­соба их осуществления, и остальными. Вы видите, что и теперь восстанавливается оппозиция между некоторыми и всеми про­чими, но это уже не иерархия: просто одни способны позабо­титься о себе, а другие нет. Теперь уже не положение индиви­да, не родовая принадлежность заранее определяет различия, которые выделят его из массы и противопоставят остальным. Именно отношение к себе, особенности и характер этого отно­шения, то, каким образом он на самом деле сумеет сделать себя объектом собственной заботы, — именно это определяет, где пройдет разделительная линия между некоторыми и более многочисленными. Призыв должен быть обращен ко всем, по­тому что только некоторые и в самом деле смогут заняться со­бой. Вы видите, что здесь узнается некая крупная форма — обращения, адресованного всем и услышанного лишь очень немногими, великая форма вселенского призыва, который спа­сет только некоторых. Мы находим здесь эту форму, которая сыграет столь важную роль во всей нашей культуре. Надо, од­нако, сказать, что изобретена она была не здесь. На деле, во всех этих культовых группах, о которых я вам говорил, по

крайней мере в некоторых, ощутимо заявлял о себе тот же принцип: призыв обращен ко всем, но истинных вакхантов очень мало.33

И как раз эту форму мы вновь обнаружим в самой сердцеви­не христианства, мы увидим, как она снова обретает четкие очертания в связи с вопросами Откровения, веры, Писания, благодати и т. д. Но что, я полагаю, важно, и что я хотел бы се­годня подчеркнуть, так это то, что в этой форме, включающей два момента (всеобщность призыва и исключительность спасе­ния), уже был поставлен на Западе вопрос о «самом себе» и об отношении к себе. Скажем другими словами, что отношение к себе, моя работа над собой, открытие себя собой были на За­паде осознаны и развернуты как оглашение единственно мыс­лимого призыва, который, будучи обращенным ко всем, на деле может быть понят лишь некоторыми, и универсальность которого только немногих ведет к спасению, не закрытому первоначально ни для кого. Эта игра всеобщности призы­ва, который может быть расслышан немногими, и исключи­тельности спасения, из которого никто априори не исключен, она-то и составит, вы это хорошо знаете, самую суть боль­шинства теологических, духовных, социальных, политических проблем христианства. Так вот, эту форму, ее-то вы и видите четко артикулированной здесь, в этой технологии себя, или, скорее, раз уж речь надо вести не только о технологии, скажем так: греческая, эллинистическая и римская цивилизации поло­жили начало подлинной культуре себя, которая, я полагаю, в I, II веках нашей эры получила широкое распространение. Имен­но в границах этой культуры себя и можно наблюдать нестес­ненную игру формы, повторим, основополагающей для нашей культуры формы, сочетающей всеобщность призыва с исклю­чительностью спасения. Понятие спасения (необходимость спа­саться, заниматься своим спасением), безусловно, центральное во всем этом. Я вам еще об этом не говорил, потому что как раз к тому идет дело, но, как видите, хронологический сдвиг, пере­местивший заботу о себе с юности на старость, ставит вопрос о том, чтобы знать, какова цель и задача спасения, где его можно обрести? Вы также видите, что соотношение медицина/прак­тика себя отсылает нас к проблеме «занятия своим спасением»: как это быть здоровым, стараться не болеть, одновременно

быть ведомым к смерти и некоторым образом от нее спасаться? Итак, как видите, все это приводит нас к тематике спасения, форма которого четко определена в таком, например, тексте, как отрывок из Эпиктета, который я только что цитировал. Спасения, которое, повторю еще раз, должно быть ответом на всеобщий призыв, понятный на самом деле лишь немногим.

Итак, в следующий раз я постараюсь рассказать вам о дру­гом аспекте этой культуры себя, о том, каким образом забота о себе, культивирование себя дали повод к формированию отно­шений, к разработке себя как объекта возможных знания и по­знания, совершенно отличных от того, что можно найти в платонизме.