Gt; СТВИЯ.

И тогда произошло особое. "Пророки придали ценность "исто-! рии", сумели преодолеть традиционное представление о цикле... и I открыли время, текущее в одном направлении'". I Этот подход позволяет раскрыть причины слабейшей, казалось |бы, стороны Ветхого Завета: Бог личен. Он уже не восточное боже-|^ство, не создатель архетипических жестов, но личность, постоянно | вмешивающаяся в историю. И тут страдание разом потеряло тра-| диционную ценность. Но пророки требовали понимать историю как | "грозный диалог с Ним", они требовали "рассматривать любой мо-

|

мент как момент решающий". Величайшее испытание для верую­щих! Тут быть неискренним нельзя. И вот, когда вы уверовали, пе­ред вами встает Бог. Бог, который призывает, требует, жалует без какого бы то ни было разумного (то есть общего и предвидимого) оправдания— и для которого все возможно. Совершенно новый игиозный опыт! Абсурд существования отменяется в историче-[ новом мире, который был полон опасности и информационной Ьовизны. Причем объяснить Бога, его решения нельзя. Да разве можно объяснить муравью, зачем нужен трактор? Эти аргументы и поныне не потеряли силы. Но сейчас, тысячелетия спустя, ощущение диалога с Богом ис­чезло, многое просто ушло в прошлое и среди миллионов посе­щающих соборы и мечети действительно интеллигентных людей не - ■ много, в большинстве своем они свободомыслящие, а если ве-от, то не церковно.

Почему? Роберт Шекли очень точно объясняет, что отталкивает лслящих людей от церкви, а заодно, понятно, и от религии: -тиль. Напыщенный, увещевающий, болезненно-слащавый, по-ровительственный, искусственный, скучный, насыщенный смут-

 

¹ Брудный А. А. Персонетика. М., 2003.

¹ ЭлиадеМ. Космос и история. М., 1987. С. 137.

 

ными образами или громкими лозунгами, пригодный только для чувствительных старых дам или малокровных детишек. Нет, Бога я в церкви не найду, даже если пойду туда. У этого старого джентль­мена слишком много вкуса и твердости, слишком много гордости и гнева. Не могу поверить, что он в церкви и, точка. А зачем я пойду туда, где Бога нет?'" Как это точно, как это замечательно сказано: "слишком много вкуса и твердости, слишком много гордости и гнева"! Разумеется, Бог лишь предстал в этом облике, доступном для человека... Для человека, но боюсь,— не для людей. Люди — это все-таки не то, что человек. Человек испытывает понятный страх перед неуправляемой массой людей. В церкви эта масса управляема, и это хорошо. Но там, где управляют, есть управители, а это плохо. Им очень нравится говорить от имени Господа, а ведь это честь, которую Он предоставил лишь пророкам и патриархам. Нет, организация — а церковь это организация — огромная обще­ственная сила, но Бог — сила несоизмеримо, космически большая, и я, честно говоря, предпочел бы, чтобы человек обращался к Нему и слушал Его, не прибегая к усилиям посредников, пусть даже дос­тойных всяческого уважения.

¹ Шекли Р. Координаты чудес. СПб., 1993. С. 236.

лава

НИЧЬЯ ЗЕМЛЯ

Все другие науки более необходимы, чем она, но лучше нет ни одной.

Аристотель

Эта глава посвящена пониманию философских проблем или, точнее, пониманию того, что такое философия и какие проблемы она пытается решать. Почему эта глава так названа, вы узнаете че­рез несколько страниц. А сейчас обратите внимание вот на какое необычное обстоятельство. Минуло уже свыше двухсот лет с тех пор, как Иммануил Кант назвал "скандалом в философии" то, что философы, эти умные, интересно и глубоко мыслящие люди, на протяжении очень и очень многих лет не могут решить ни один философский вопрос так, чтобы его решение их всех удовлетвори­ло. И за двести последующих лет положение изменилось мало. Ныне философы продолжают обсуждать исключительно глубокие проблемы, противореча друг другу и предлагая все новые их реше­ния. При этом внимание человечества к этим умным, но в чем-то даже и странным людям не исчезает. И вековечные призывы снять философские вопросы с повестки дня, заняться чем-либо иным, ре­зультата не дают. Что же это за вопросы? О них рассказано в этой главе. И, конечно же, в ней они не решены. Их еще никто не решил окончательно. Но решать их будут.

И в этом, естественно, заинтересованы не одни только фило­софы, а все человечество.

Трудно сказать, зачем людям нужна фи­лософия. Вещи— лучшие аргументы, и недаром юристы предпочитают вещест­венные доказательства всем иным: элек­трические лампочки доказывают необхо­димость физики, нейлоновые чулки — химии, а золото из гробни-

цы Тутанхамона — археологии, причем доказывают лучше любых
умозаключений. Но философия... Что она дает? Философы про­
шлого утверждали, что она дает многое человеческой душе. Но в
XX веке в существовании души многие сомневаются. Да она и не­
вещественна. <-

Но пусть она существует— что на самом деле приносят раз­мышления философа? Душевный покой? Вряд ли. Молитва спо­собна принести утешение, хорошая книга — увлечь, игра драмати­ческих актеров — растрогать. Но философия?

Положение у нее в современном мире особое.

Притча Оллиха

Ганс-Людвиг Оллих, современный не­мецкий философ, рассказывает в этой связи такую историю. На чемпионате па­лачей Китайской империи первый фина­лист обезглавил преступника с предель­ной скоростью и четкостью движений. Казалось, превзойти его бы­ло просто невозможно. Но вот приводят второго осужденного — второй финалист наносит ему удар. Клинок сверкнул, как молния... Голова осталась на месте! Все оцепенели. Казненный уставился на палача, ничего не понимая: ведь он ощутил, как меч рассек его шею.

— А теперь кивни,— сказал тот в мертвой тишине.

"Хотел бы я знать,— заключает Оллих,— о чем думает эта го­лова, прежде чем кивнет и скатится с плеч: я сравнил бы это с тем, что думает современная философия о самой себе"¹.

Как видите, философии есть о чем подумать.

Об ушедшей в прошлое ситуации в нашем обществе удачно ска­зал Альбер Камю: там не было слышно вопросов, слышны были "только вечные ответы и разъяснения"².

А ведь поиски смысла начинаются именно с того, что задаются вопросы и ищутся на них ответы.

Но вот на смену стагнации приходит кризис. Что же тогда?

Тогда возникает очень много вопросов, и на них находят очень мало ответов. Возникает так называемый "идеологический ваку­ум", и философов критикуют за то, что они не в силах его запол­нить. Они пытаются, конечно. Но заполнить его должна духовная жизнь общества, а не одна только философская мысль.

Но нам стоит отвлечься от политического аспекта освещаемой проблемы, чтобы поставить вопрос: "Чем занимается философия?" и признать, что этот вопрос и возможные ответы на него являются существенным компонентом любого серьезного философского те­чения. Ревель ставил вопрос: "К чему философия?". Гейнрихс ста­вил вопрос куда конкретнее: "К чему преподавание философии?¹'.

¹ Ollig H.-L. Umstrittene Philosophie // Theologie und Philosophie. 1981. Helf. № 2.

² Камю А. Из философской эссеистики // Вопросы литературы. 1980. №2. С. 186.

Все эти вопросы вмещаются в один, главный вопрос: "Что такое философия?".

Определение Рассела

Послушаем, что говорит по этому поводу один из бесспорно великих умов XX ве­ка— лорд Бертран Рассел (я заранее прошу прощения за длинную выдержку из его фундаментального труда, хотя уве­рен, что читатель огорчен не будет — Рассел писал замечательно ярко):

"Философия — это слово, которое употреблялось и употребля­ется во многих значениях, иногда весьма широких, иногда более узких. Я предлагаю употреблять его в предельно широком смысле, который сейчас постараюсь вам разъяснить.

Философия, как я буду понимать это слово, есть нечто зани­мающее промежуточное место между богословием и наукой. По­добно богословию она заключается в размышлении о предметах, относительно которых точное знание недостижимо; но подобно науке, она обращается, скорее, к человеческому разуму, нежели к авторитету, будь то авторитет традиции или божественного откро­вения. Всякое точно определенное знание, я утверждаю это, отно­сится к науке; всякая догма в отношении того, что лежит за преде­лами точно определенного знания, относится к богословию. Но между верой и наукой находится Ничья Земля, которая подвергает­ся атакам с обеих сторон; эта Ничья Земля — философия. Почти все наиболее интересные для философского ума вопросы таковы, что наука не может дать на них ответа, а уверенные ответы теоло­гов больше не кажутся такими убедительными, как в прошлые ве­ка. Разделен ли мир на дух и материю, и если да, то что такое дух и что такое материя? Подчинен ли дух материи или он обладает са­мостоятельной силой? Имеет ли Вселенная какое-нибудь единство или назначение? Развивается ли она в направлении какой-нибудь цели? Существуют ли в действительности законы природы или мы верим в них только по врожденной склонности к порядку? Являет­ся ли человек тем, чем он кажется астроному,— крошечным комоч­ком насыщенного примесями углерода и воды, беспомощно пол­зающим по небольшой и незначительной планете? Или он то, чем кажется Гамлету? А может быть, он одновременно и то, и другое? Является ли один образ жизни благородным, а другой низким, или же любой образ жизни одинаково тщетен? Если существует достой­ный образ жизни, то в чем он заключается и как нам достичь его? Должно ли добро быть вечным для того, чтобы его стоило ценить, или к нему стоит стремиться, даже если Вселенная неумолимо дви­жется к гибели? Существует ли такая вещь, как разум, или же то, что кажется разумом,— это просто изощренная форма безумия? На все эти вопросы нельзя найти ответа в лаборатории. Богословы давали на

 

них ответы, слишком даже определенные ответы; но сама эта опре­деленность заставляет современный ум относиться к ним подозри­тельно. Изучение этих вопросов, если не ответ на них, является де­лом философии.

Зачем же тогда, спросите вы, бесполезная трата времени на эти неразрешимые вопросы? На это можно дать ответ в качестве исто­рика или в качестве человека, испытывающего ужас перед одино­чеством в бесконечном космосе.

С тех пор как человек становится способным к свободному мышлению, его действия во множестве важных отношений зависят от его взглядов на природу и человеческую жизнь, на то, что такое добро и что такое зло. Это справедливо как в настоящее время, так и прежде. Чтобы понять эпоху или нацию, мы должны понять их философию, а чтобы понять их философию, мы сами должны быть в какой-то мере философами. Имеется взаимная связь: условия жизни людей определяют их философию и, напротив, их филосо­фия во многом определяет условия их жизни.

Существует, однако, и более личный ответ. Наука говорит нам о том, что мы можем знать. Но того, что мы можем знать,— мало, и если мы забываем, сколь многое мы не можем знать, то становимся нечувствительными ко многим важным вещам. С другой стороны, богословие ведет к догматической вере в то, что мы обладаем зна­нием, тогда как на самом деле мы находимся в неведении, а это по­рождает какое-то дерзкое высокомерие по отношению к Вселен­ной. Неуверенность перед лицом живых надежд и страхов мучи­тельна, но ее следует выносить, если мы хотим жить, не опираясь на утешительные волшебные сказки. Нехорошо и забывать о во­просах, которые ставит философия, и уверять себя, что мы нашли неоспоримые ответы на них. Учить тому, как жить при отсутствии уверенности и в то же время не быть парализованным колебаниями и нерешительностью,— это, может быть, является основным, что еще может дать в наше время философия тем, кто занимается ею"¹.

Я думаю, это прекрасно. Никто не дал более ясного ответа на вопрос о том, зачем же надо заниматься философией.

Прислушаемся к словам этого мудрого человека. Он говорит, и справедливо говорит, что философия образует переход от веры к науке. Переход этот выражается именно в свободе размышлений над вопросами, на которые вера дает ответ категорический, но не­достоверный, а наука, по-видимому, вообще не берется ответить. Здесь, конечно, следует провести четкую разграничительную грань между наукой как таковой и размышлениями ученых: их философ­ские размышления не обязательно носят научный характер. И на-

против, философы часто убеждены, что их мысли носят вполне на­учный характер — но это не всегда так.

Вот Рассел упоминает вопрос: "Что такое человек?". Конечно, на­учный ответ на этот вопрос возможен, но ведь наука ставит вопросы по-своему, а философия — по-своему. "Слушайте, да что же такое че­ловек, в конце концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуемом ужасе смерти в глиняный шарик Земли и летящий с нею в ледяной тьме? Или это — мозг, божественный аппарат для вы­работки особой таинственной материи — мысли, материи, один мик­рон которой вмещает в себя всю Вселенную?"¹.

Тут вопрос поставлен философски. Ниже мы перечислим все тринадцать вопросов, что ставит Рассел, но вы должны помнить, что в сжатой формулировке они многое теряют.

Важнейшие среди общих философских проблем

1. Разделен ли мир на дух и материю?

2. Если да, что такое дух и что такое мате­
рия?

3. Подчинен ли дух материи или он обла­
дает самостоятельной силой?

4. Едина ли Вселенная и имеет ли ее су­
ществование какое-то назначение?

5. Развивается ли мир в каком-то направлении?

6. Если такое направление есть, то ведет ли оно к какой-то це­
ли?

7. Являются ли законы природы продуктом нашего стремления
анализировать и систематизировать или они просто есть на самом
деле?

8. В чем заключаются существование и сущность человека?

9. Является ли один жизненный путь достойным и благород­
ным, а другой — низменным или и тот, и другой образ жизни равно
ничтожны?

 

10. Если существует действительно достойный образ жизни, то
в чем он заключается и как его достичь?

11. Существуют ли добро и зло, и есть ли смысл стремиться к доб­
ру, если жизнь все равно движется к смерти, а Вселенная — к гибели?

12. Есть ли разум или то, что мы называем разумом, есть лишь
особая форма безумия?

13. Надо ли быть философом?

Интересно было бы коснуться последнего вопроса.

Вспомните платоновский диалог "Горгий"... Или, чтобы не хо­дить далеко, диалог государя императора Александра I с генералом П. К. Сухтеленом. Какой-то плохо владеющий собой прибли­женный императора оскорбляет генерала. Тот жалуется — импе­ратору же. "Не стоит волноваться,— утешает его император,—

 

¹ RusselB. History of Western Philosophy. P. Щ—IV.¹ Толстой А. Я. Поли. собр. соч. Т. 5. М, 1947. С. 186—187.

надо отчасти быть и философом". Вскоре у государя совещание о том, какие границы стратегически выгоднее России. Сухтелен проводит линию по реке Торнео. "Полно вам, — говорит импе­ратор,— это же в Швеции". "Государь,— отвечает Сухтелен,— надо отчасти быть и философом".

Александр имел в виду, что философ должен стоять выше всего, что способно задеть его достоинство и помешать ему мыслить.

Он был прав.

. Сухтелен имел в виду, что философ мыслит, оперируя зачастую отвлеченными от действительности, идеальными моделями. И он был прав. Наверное, стоит стать философом. Только это нелегко.

Три черты философии

Во-первых, философия — это наука о су­ществовании и сущности. Вопрос о по­знании сущности материи и сознания, о формах, в которых происходит существо-вание реальности, для философии очень важен. Важен потому, что человека не устраивает происходящее в мире, и он хотел бы его изменить-. Реализация этого желания — ис­точник вечных проблем для всего человечества и для любого чело­века.

Во-вторых, философия — это и способ мышления, образ мыс­лей философа, причем такой образ мыслей, который прямо сказы­вается на поведении, поступках, отношении к реальности. Филосо­фия поднимает человека над повседневностью, которая его подав­ляет, а бывает, и уничтожает. И это хорошо чувствовали (и чувствуют) и на Востоке, и на Западе. "Собака лает, караван идет" — все знают эту пословицу. Она учит почувствовать себя причастным к мерному движению, имеющему направление, хотя оно может проходить и через пустыню. Она учит не отвлекаться на бессмысленные пререкания, не отвечать на оскорбления — хотя, как всем известно, собака может и укусить.

"Коль перед бедами ты упадаешь духом,. То где же философия твоя?" —

вопрошает шекспировский герой. Это хороший вопрос. Филосо­фия — _эт0 не только способ мышления, но и определенное отно­шение к действительности.

А так как это отвлеченное отношение к действительности странно сочетается с неудовлетворенностью ею, результаты быва­ют впечатляющие. Просто удивительные бывают результаты.

И, в-третьих, философия — это всегда понимание. Под понима-. нием разумеют индивидуальную реализацию познавательных спо­собностей человека.

Хосе Ортега-и-Гассет справедливо отмечает, что любую сколь­ко-нибудь полную философскую систему можно подразделить на

две части: одна трактует вопросы, фундаментальные для самого существования мира, а другая^:— вопрос о том, как к нему отно­ситься и что в нем следует делать.

Для того, чтобы выполнять свою функцию, то есть отвечать на эти вопросы, философия должна быть пониманием.

Понимание осуществляется при непременном участии языка и различается по глубине. Мы не всегда замечаем, что адекватному, в принципе, пониманию терминов и формулировок зачастую не дос­тает должной глубины, контекст как бы скрадывает недостаточ­ность понимания, если мысль развивается непротиворечиво и ввод соответствует исходным посылкам. И лишь руководствуясь требо­ваниями смыслового анализа, читатель обнаруживает (а иногда — неожиданно для себя), что содержательную сторону текста он по­нял правильно, а смысловую — неглубоко. Вот пример. Вам, несо­мненно, известны названия революционных организаций "Земля и воля", "Народная воля". Но знать эти наименования и понимать их — не одно и то же. "Воля" —- это слово многозначно, здесь оно употреблено дважды и смысл его различается, притом политиче­ски. "Земля и воля" — это земля и свобода, а "Народная воля" — это стремление и решимость народа. Таким образом, народовольцы подчеркивали, что они являются исполнителями воли народа, и не случайно деятельное руководящее ядро организации, в сущности очень небольшой, именовалось исполнительным комитетом; его члены лично выполняли акции, которые, по их убеждению, были осуществлением воли и желаний народа.

Понимание порождает или, точнее, может порождать убежде­ния. Дело в том, что понимание есть по природе своей направлен­ная связь — связь действительности с человеческой деятельностью, продолженная в его голове.

Психологически существенное отличие убеждения от простого знания субъективного выражается в том, что знание всегда осозна­ется как нечто неполное, у него есть свои границы и содержание, а вот убеждение становится исходной точкой для все расширяюще­гося круга оценочных суждений.

Философия — это именно тот род понимания, который порож­дает убеждения. Но не всякие убеждения основательны и верны (хотя верность убеждениям и похвальна). Тут многое зависит от самого подхода к пониманию мира.

Основные подходы к пониманию

Исторически сложились два подхода к пониманию действительности. Один ос­нован на прямом превосходстве: он прост, понятен, опирается на прошлое, жесткое, но впечатляющее, черпает силу

в традиции, которая выступает как эффективный заменитель поис­ка новых мыслей и решений. Другой подход первоначально пред-

ставляется достоянием меньшинства и распространяется лишь со временем; он силен критическим анализом фактов, требует пони­мания аргументов, выдвижения перспектив, сравнивает настоящее не с прошлым, а с будущим. Первый ориентирован на прямое дей­ствие, второй— на оценку реального направления, по которому могут пойти события, и соответствующую ориентацию деятельно­сти. Действовать можно с позиции силы и с позиции смысла. Соот­ветственно и понимать действительность можно по-разному.

Известно, что "деятельность разума всегда будет по существу своему пониманием". Следует ли отсюда, что результаты процесса понимания, его итоги подлежат оценке исключительно с позиции дихотомии "истинно—ложно"? Мы привыкли, и в этом нет ничего удивительного, именно к этой оценке: "он понимает правильно" или "он понимает неправильно", а в более резкой форме— "он не в состоянии понять это правильно". При этом в неявной форме де­лается допущение, что понимание как бы заключает в себе воз­можность выбрать правильный вариант — или закрыть на него гла­за по причинам личным, социальным и иными. Оппонент не сделал верный выбор? Таков уж менталитет нашего оппонента, и ясно, что диалог с ним невозможен. Что же с ним делать? По-видимому, уст­ранить.

Подобного рода подход имеет глубокие исторические корни, а соответствующий когнитивный стиль, в сущности, редко кому чужд; во всяком случае, он широко распространен. Но покоится он на весьма шатких основаниях. Дело в том, что понимание есть в той или иной мере процесс творческий, а значит, в чем-то индиви­дуальный; продукт понимания создается, а не просто воспроизво­дится по правильному эталону, как тому учила традиционная педа­гогика. И как бы мы не верили в могущество того или иного мето­да, он все же неразделен с гениальными умами его создателей: когда их нет, слабеет и сила метода. Применение метода еще ниче­го не гарантирует— нужен адекватно развитой интеллект, иначе говоря — реализованная способность понимать.

Характерной чертой распространенного, хотя, может быть, и отживающего образа мыслей является не только нежелание, но и неспособность вступать в диалог. Напротив, современная философия исходит из того, что понимание как индивидуальная реализация познавательных возможностей личности носит множественный, плю­ральный характер. Понять можно то, что имеет смысл. Смысл нельзя постичь весь сразу, без остатка, это достижимо многими людьми и многими неповторимыми путями, которыми люди приходят к ре­зультатам, не исключающим, а, наоборот, предполагающим взаим­ное понимание, сближение поначалу полярных точек зрения.

Отсюда не вытекает, что нет ничего неправильного, все релятивно и все, что люди думают, в конечном счете в чем-то справедливо.

Нет, существуют взгляды полностью и непоправимо ошибочные, но их специфическая особенность именно в том и состоит, что они отвергают смысл, взывая к силе, отметающей противников. Какой уж тут диалог! В то время, как в драме Иоста "Шлягеттер" прозву­чали печально знаменитые слова: "Когда я слышу слово "культура", я спускаю предохранитель своего браунинга", в поли­тической психологии веймарской Германии уже обозначились тен­денции, которые стали господствующими при национал-социализме. Видный национал-социалист, (а проще — фашист) Эрнст Рем сказал о каком-то теоретическом вопросе: "Его решат ручные пулеметы". В дальнейшем Луи Селин пояснял, что ум есть не что иное, как специ­фически сложная попытка уйти от страха (а фашист должен быть бесстрашен). Это никак не означало* что представители данного об­раза мыслей отказьшались от правильных решений. Нет, просто они считали и считают, что такие решения подсказывает не ум, а чистая кровь, таинственная общность, которая делает людей частицами на­ции; нация есть высший носитель исторической силы. А сила решает все.

Лишь наивный идеалист способен отрицать историческую роль силы и тот факт, что ее конкретные проявления способны оказы­вать неизгладимое влияние на образ мыслей — как конкретных личностей, так и широких масс. Но даже Наполеон в конце жизни признал, что меч всегда проигрывает мысли. Хотелось бы привлечь внимание к тому обстоятельству, что все, созданное только силой,.держалось исторически недолго; огромное и в конечном счете не­изгладимое впечатление оставляют могущество мысли, способ­ность ученого или политика смело ориентироваться на то, что представляется маловероятным или просто невозможным. Психо-_: логи XX века недаром говорят о "духовном оке", которым человек | видит то, что глаза других не замечают. На Востоке, где родилась I эта метафора, введенная в обиход науки о психике, еще в древно-|сги сложилось убеждение, что "третий глаз" есть у каждого, только |не у всех он открыт. Но открыть его и увидеть смысл можно.

Смысл того, что человек делает, выходит за рамки процесса еятельности и системы ее ближайших целей. Но какова система наших дальних целей? Вот вопрос, который не является только фи-Вософским (по своей сути это проблематика политическая и эко-эмическая), и одновременно вопрос, обнажающий философскую рироду происходящего. Ответ на этот вопрос зависит не только от кономики и политики, но и от наших надежд, наших целей и убе-цений. А это феномены внутреннего мира личности. От человека висит то, что происходит в окружающем его мире. Как повлияют мир, на общество цели и деятельность людей — покажет буду-е. На него не следует закрывать глаза. Его возможный облик на-> обсуждать.

 

Тенденция к диалогичное™, открытости, присущая современ­ной философии, составляет важнейшее условие ее развития. Носи­тели догматического образа мыслей с насмешкой отвергают прин­цип Оливера Уэнделла Холмса: "дух свободы — это дух неуверен­ности в своей правоте". Что и говорить, звучит непривычно. А если вдуматься — философское значение этого принципа весьма велико. Он помогает снять барьер, препятствующий анализу мыслей и до­водов оппонента, стесняющий поисковую активность. Сила фило­софии в том, что она свободна.

Человек хочет убеждать и быть убежденным по велению своего разума и совести. Современная философия с необходимостью включает в себя этический компонент.

Философия и ее предмет

Что бы мы ни говорили о практическом значении философии (а оно у нее есть), в основе своей это наука теоретическая. Что же это значит?

"Теоретик" — это слово происходит от греческого глагола, озна­чающего "внимательно всматриваться". В античной Греции спорту придавалось большое значение, и теоретики — это были такие лю­бители игр, которые не сводили глаз с участников соревнований и даже лучше их самих могли предвидеть исход игры, дать дельный совет. Теоретик видел дальше практика! Недаром Платон опреде­лил философию так: "he epistemeton eleutheron", что можно пере­вести как "наука спортсменов", но и как "наука свободных лю­дей". Именно свободных.

Так во что же всматриваются эти теоретики, эти философы, то есть эти "любители мудрости"?

Плотин дал философски самое краткое и в то же время самое верное определение: философия — это наука о самом важном и са­ма философия — это to timiotaton, то есть самое важное. Как это понять? Очень просто. Когда мы затрагиваем самые важные для какой-либо науки вопросы, мы незаметно даже для самих себя пе­реходим в сферу философии этой науки. Когда физик исследует фундаментальные проблемы строения материи, существование ми­ра в пространстве и времени, он входит в сферу философских ка­тегорий. Когда языковед исследует природу законов и правил язы­ка, он входит в область философии. Недаром классический труд О. Есперсена называется "Философия грамматики".

Но все это не к одной только науке относится. Когда гражданин задумывается о сущности своих прав — он задумывается не только над юридическим, но и над философским вопросом.

Когда люди ставят вопрос: "Куда мы идем?", они задаются не только вопросом о цели экономических и политических реформ. Вопросы: "Кто мы?", "Куда мы идем?" — вопросы философские: это вопросы о сущности, существовании и пути человека, вопросы

о нашем настоящем и будущем. И все они упираются в вопрос:

"Зачем?".

Зачем я живу? Этот вопрос пустым не назовешь. Это важный

вопрос. Может быть, самый важный. А значит — философский.

Кто ■занимается философией

Философией занимаются разного рода люди. Ридель делит их (условно, разуме­ется) на три группы. Во-первых, это фи­лософы "по обстоятельствам" — в сущ-

ности, каждый мыслящий человек бывает хоть несколько часов в своей жизни философом, задумываясь над своей судьбой, будущим своей родины и всего мира. Во-вторых, это те, кто задумывался над философскими проблемами своей профессии, будь то физика, био­логия или, скажем, архитектура,— задумывался над ее границами,

| перспективами, самой сутью. В-третьих, это те, кто получает день­ги за то, что философствует, те, для кого философия бывает про­фессией и реже — призванием.

Чтобы понять, кто такие философы "по обстоятельствам", мож­но обратиться к книге "Американская философия", изданной в

Ц Бостоне в 1956 году.' "Цель этой книги состоит в том,— пишут со­ставители,— чтобы попытаться ответить на вопрос: "Что такое

| американская философия?". Этот ответ может быть найден в раз­мышлениях и взглядах двенадцати американцев, чья жизнь являет­ся типичной для средней, умеренно преуспевающей личности, на­шедшей для себя решение этого вопроса. Американская философия основана главным образом на успехе".

Кто же они? Это В. И. Ален — подполковник авиации; Дж. Л. Оллот — сенатор; Ф. Е. Виртапфель — майор; Дж. С. Гло-вер — помощник директора почты; Б. Давкинс — управляющий компании по установке электрооборудования; Дж. Дж. Лах — пас­тор; X. Мак-Гоуэн — строитель; Дж. Мак-Кензи — священнослу­житель; В. А. Рейлинг — врач; Дж. Стилл — публицист; Е. П. Венгер — владелец магазинов, преуспевающий бизнесмен; [ Л. Вильяме — потомственный юрист. Здесь под "американской философией" подразумевается, скорее, американский рбраз мыс­лей, что тоже составляет часть философии, хотя, может быть, и не

| самую важную.

Вторую группу достойно представляют, например, Нильс Бор и Альберт Эйнштейн. Среди представителей "философии науки" не-

| мало специалистов конкретных отраслей научного исследования.

Что же касается философов по призванию, то действительно ве­ликих философов последнего столетия можно перечесть по паль-

¹ The American Philosophy. Boston, 1956. P. 9.

цам. В Великобритании это Бертран Рассел, в Испании — Хосе Ор-тега-и-Гассет, во Франции — Жан-Поль Сартр и Альбер Камю, в Германии — Мартин Хайдеггер и Карл Ясперс, в США — Джон Сантаяна и Джон Дьюи. Особняком стоит гигантская фигура авст­рийца Людвига Витгенштейна. Жил и прославился он, правда, за ру­бежами своей родины, как и русский философ Лев Шестов. Огром­ный вклад в философию XX века внесли великие ученые: Зигмунд Фрейд, Альберт Эйнштейн, Карл-Густав Юнг, Нильс Бор. Все это классики первого, так сказать, ранга.

Две особенности философии

Эжен Ионеско сказал как-то: "Нечего фи­лософствовать, если ты не великий фило­соф". Это, конечно, ироническое преувеличение,

но в нем отражена одна важная особенность философии: она требует уровня, масштаба, она не может быть мелкой. Во множестве наук имеют свое значение и самые мелкие сдвиги, "подвижки", как сейчас выражаются иные государственные деятели. В философии мелким мыслям не место. Они сразу бросаются в глаза.

Занятия этой наукой сравнивают с игрой на скрипке. Она отли­чается от игры на других инструментах. На гитаре можно играть не очень умело, и никого это не заденет. Но вы, наверное, заметили, что посредственная игра на скрипке просто невыносима, хоро­шая — выносима, но недолго, и лишь действительно отличное ис­полнение способно привлечь внимание. Такой уж это инструмент. Так и философия предъявляет к специалистам повышенные требо­вания — такой уж это предмет. Это первая особенность.

Вторая особенность в том, что большие философы не умирают, а как бы продолжают жить и участвовать в решении философских проблем. Гуссерль советует Льву Шестову почитать Керкегора. Встреча с Кьеркегором (тот давно умер) для Шестова — огромное событие. Его увлекают идеи "вечного возвращения". Он верит, что все в мире может повториться заново, пусть через сотни, тысячи лет. И жизнь повторится по-новому! Сократ не будет отравлен по приго­вору афинского (вполне демократического) суда, Серен Керкегор вос­соединится с бывшей своей невестой Региной Ольсен, что вышла за­муж за другого... Заметьте, речь идет о людях, давно-давно ушедших из жизни. Но вот умирает и Лев Шестов — и друг его, тоже видный философ, в трогательном некрологе вдруг возмущается: "Может быть, Регина и не пожелает менять своего мужа на Керкегора".

Такого, конечно, ни в какой иной науке не бывает. Они все счи­тают друг друга живущими.

И я ловлю себя на том, что и щегольски одетый Керкегор, и ог­ромный Ясперс, и внушительный Мамардашвили не кажутся мне ушедшими из жизни, потому что живы их мысли.

Мне хотелось бы, чтобы они продолжали свою жизнь и в вашем

Осознании.

Но всегда будут силы, желающие умертвить философскую

< мысль.

Когда умер замечательный философ Хосе Ортега-и-Гассет, пра­вящий тогда в Испании генерал Франко разрешил напечатать нек-

I рологи, но прижизненные фото покойного печатать категорически запретил. Только фотографии посмертной маски. Генерал был ис­панец и знал, как неодолима тень смерти. Тень смерти стереть нельзя. Но философ оказался неподвластен смерти, его мысли ос­тались жить, с ним спорят и поныне. И я с ним спорю в этой книж­ке, и соглашаюсь.

В сознании читателей живы и другие философы — живы благо­даря действительной глубине их мыслей; они предчувствовали, что эта форма бессмертия им доступна, и хотели существования лично­го, индивидуального, как каждый из нас.

Вот это "бессмертие в мысли" привело к тому, что все филосо­фы стали как бы современниками друг друга. Развивается филосо­фия сообразно. Вот если бы за одним столом оказались бы Ньютон и Габор и последний стал бы объяснять Ньютону, что такое голо­графия, они далеко не сразу поняли бы друг друга. А понял бы Ке­плер Эйнштейна? Не за один день. Не то философы. Проблемы, ко­торые ставил Сократ, он смог бы обсуждать с Ницше, Витгенштей­ном и Шестовым— впрочем, решительно расходясь с ними во мнениях. Но они прекрасно поняли бы друг друга. И, думается, ес­ли бы Ренэ Декарт, повоевавший в Германии в 1620-м, каким-то чудом смог бы оказаться за одним столом с поэтом Слуцким, вое­вавшим в Германии в 1945-м, они смогли бы обсудить одни и те же философские проблемы, более того — Декарт понял бы Слуцкого великолепно, может быть, глубже, чем те, кто триста лет спустя жили со Слуцким рядом. Ведь Декарт писал: "Никогда мои наме­рения не шли дальше попытки реформировать мое собственное мышление и строить на фундаменте, который принадлежит мне... Мое стремление было целиком направлено к тому, чтобы достичь уверенности, отметая зыбкую почву и песок, чтобы найти гранит или твердую почву"¹. Он ее нашел! Но то был "Век разума". А Слуцкий писал:

Декарт Р. Избранные произве