Мессианская идея как составляющая геополитического творчества

В словарь российских политологов термин «геополитика» пришел очень поздно — в 1990-е гг. До этого времени геополитику всячески третировали как буржуазную лженауку, поэтому о русской школе гео­политики, формировавшейся на рубеже XIX—XX вв., у нас до сих пор очень мало известно: ее практически никто не изучал. Современные учебники и монографии по геополитике полны концепций западных авторов, там иочти не встретишь русских имен, но это несправедливо: русская геополитическая традиция полна глубоких оригинальных идей, которые и на рубеже тысячелетий звучат необычайно актуально.

Много раз пытались разгадать тайну русского пространства фи­лософы и поэты, политики и художники. «Что пророчит сей необъ­ятный простор?.. Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройти ему?» — вопрошал Н.В. Гоголь и почти мис­тически заключал: «И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь в глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!»

Во многом символично, что одним из архетипических образов рус­ских художников стала путь-дорога, уходящая в бесконечные дали.

Многие русские мыслители и художники отмечали поразительный по верности образ России как женщины, сидящей при пути в задумчи­вой позе, созданный в XVI в. Максимом Греком. Необъятность род­ной земли зафиксировал русский язык: мы говорим «земля», подразу­мевая и почву, и государство, и Родину. Вспомним известные слова князя Игоря: «Русская земля, ты уже за холмом!»

Действительно, определить сущность и пределы русского прост­ранства русскому глазу нелегко. Быть может, заветные границы рус­ских притязаний наиболее образно обозначил Ф.И. Тютчев:

Семь внутренних морей и семь великих рек...

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...

Вот Царство Русское и не прейдет вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

Великий русский философ Н.А. Бердяев пытался объяснить загадочную власть пространства над русской душой, удивляясь способно­сти русского человека осваивать огромные просторы. Он был убеж­ден: власть пространства, власть шири над русской душой порождает целый ряд особых русских качеств и русских недостатков. И главная
проблема в том, что гений формы — не русский гений, русский человек с трудом справляется с властью пространства, русская душа «ушиблена ширью», она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает ее. Русский человек, человек земли, чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их: он слишком привык возлагать эту организацию на центральную
власть, как бы трансцендентную для него¹.

Эти геополитические интуиции Бердяева носят весьма спорный характер.

На мой взгляд, русский человек именно в сфере геополитического j творчества продемонстрировал уникальные возможности человеческого духа. Много столетий подряд, с самого освобождения от татар­ского ига, русский народ жил, говоря словами Ф.А. Степуна, «неис­полнимою мечтою включения охватывающего русскую равнину горизонта в состав Государства Российского»². За 400 лет территория России увеличилась в 36 раз. От века к веку все шире разливалась Рос­сия на север, восток и юг, включая все новые пространства. Несомненно, этот факт, лежащий в основе русской истории, определил со­бой и стиль русского освоения пространства.

 

¹ См.: Бердяев Н.А. О власти пространства над русской душой// Судьба России. М.,
1990. С. 62-64.

² Степун Ф.А. Чаемая Россия. Пг., 1999. С. 11.

Историческим ядром русских пространств стали исконные земли восточных славян, которые историки ищут между Западной Двиной на севере, Одером — на западе, Днепром — на востоке и Дунаем — на юге. В VI—VIII вв. славяне распространились на север, где их звали вене­дами, на юг — склавины и на восток — анты. Тогда же они заняли Во­лынь (волыняне) и южные степи вплоть до Черного моря (тиверцы и уличи), бассейн Припяти (древляне), территорию современной Бело­руссии (дреговичи). Накануне татаро-монгольского нашествия Русь, несмотря на удельную раздробленность, была достаточно обширной, простиравшейся до южных берегов Белого моря и устья Северной Двины: самым западным городом был Галич, самым восточным — Нижний Новгород, на юге — Белгород в устье Днестра, на севере — земли Господина Великого Новгорода, включавшие восточный берег Финского залива и Ладожское озеро¹.

Известно, что оплотом русской государственности в ходе борьбы с та­таро-монгольскими завоевателями постепенно стало Московское кня­жество, которое на рубеже XV—XVI вв. выходит за пределы северо-вос­точной Руси, а после присоединения Казанского и Астраханского ханств начинает стремительно расширяться на восток. По словам В.О. Ключезского, отличительной чертой политической истории России в XVI— XVIII вв. становится колонизация обширных пространств Сибири и Дальнего Востока. С конца XVI в. в Сибири быстро возникают русские города Иртыш, Тюмень', Тобольск, Сургут, Нарым, Тара. В XVII в. В.Д. Поярков достигает Охотского моря, экспедиция С.И. Дежнева оги­бает северо-восток Сибири, а Е.П. Хабаров спускается вниз по Амуру, что позволяет заложить города Томск, Якутск, Иркутск, Красноярск.

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в статье «Рос­сия» дается такая характеристика пространств Российской империи: «Российская империя, растянувшись главным образом по широте, за­нимает всю восточную часть Европы и северную часть Азии, причем ее поверхность занимает 0,45 площади этих двух материков. Российская империя занимает около V₆ поверхности суши. Самая западная точка... лежит в Калишской губернии на границе с Пруссией, а самою восточ­ною точкою является мыс Дежнева в Беринговом проливе. Самая се­верная точка — мыс Челюскина, а самая южная — в Закаспийской об­ласти у пограничного столба № 23 на правом берегу реки Кушки»².

¹ См.: Славяне. Этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 21—22.

² Россия // Энциклопедический словарь. 1898. Репринт. М., 1992. С. 9.

 

Таким образом, наш краткий экскурс в историю показал: русское государство расширялось со времен первых московских князей, ос­ваивая незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в его государственные границы инородческие поселения. Россия ни­когда не имела колоний в европейском смысле этого слова, как имела их Великобритания или Франция. Куда бы ни приходил волею судеб русский человек, он не образовывал новых центров русской' жизни, а только расширял единый крут русской власти: центром для него оставалась по-прежнему Москва, а высшая власть олицетворя­лась русским царем. Благодаря этому русское государство сохраняло и приумножало свое геополитическое единство и цельность.

Центральной категорией русской школы геополитики стало поня­тие «месторазвитие», которое было разработано евразийцами. Одно из лучших определений месторазвития было дано Г.В. Вернадским: «Под месторазвитием человеческих обществ мы понимаем определенную географическую среду, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде»¹. Другими словами, социально-историческая среда и географическая обстановка сливаются в некое единое целое, взаимно влияя друг на друга.

Действительно, в русской истории можно наблюдать различные типы больших и меньших месторазвитий. Цельным месторазвитием явилась каспийско-черноморская степь, далее речные области — объ­единение леса и степи (Днепровско-Киевская, Волжско-Болгарская). Большим месторазвитием является вся Евразия как цельный геогра­фический мир. Именно в рамках этого мира образовались такие круп­ные империи, как скифская, гуннская или монгольская, а позже им­перия Российская.

В процессе образования Российской империи русские не только воспользовались географическими предпосылками евразийского ме­сторазвития, но и в значительной степени создали «свою» Евразию как единое целое, приспособив к себе географические, хозяйствен­ные и этнические условия Евразии. Поэтому история распростране­ния русского государства есть в значительной степени история при­способления русского народа к своему месторазвитию — Евразии, а также и приспособление всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа.

Важно подчеркнуть, что русскому человеку присуще уникальное свойство, которое Н.Я. Данилевский охарактеризовал как «уподоби­тельную силу», — способность претворять в свою плоть и кровь инородцев.

¹ Вернадский Г.В. Начертание русской истории. М., 1927. С. 21.

Именно здесь таится разгадка неутомимого самобытного гео­политического творчества русского народа: «Русский народ не высыла­ет из среды своей, как пчелиные улья, роев, образующих центры новых политических обществ, подобно грекам — в древние, англичанам — в более близкие нам времена... При расселении русского народа мы не видим ничего подобного. Куда бы ни заходили русские люди, хотя бы временные и местные обстоятельства давали им возможность и даже принуждали их принять самобытную политическую организацию, как, например, в казацких обществах... Держась своего устройства, они не выделяют себя из русского народа, продолжают считать его интересы своим интересом, готовы жертвовать всем достижению его целей»¹.

И здесь необходимо обратить внимание на удивительный пара­докс: стихийный порыв к свободе и воле, замешанный на эгоизме, центробежности и анархии русского человека, способствовал геопо­литической мощи русского государства. И все дело в том, что сильнее «славянской вольницы» в русской душе в конечном счете оказывался инстинкт самосохранения, работающий на единство и сплоченность русской государственности. Геополитическая доминанта русского ха­рактера сложилась в непростой борьбе между порывом к свободе и воле и инстинктом национального самосохранения и единства.

Во многом именно дух свободы, присущий русской душе, способ­ствовал быстрому освоению огромных пространств. Действовал изве­стный социологический закон: влияние людей друг на друга (при про­чих равных условиях) теряет свою силу в зависимости от удаленности в пространстве и времени. Чем дальше они друг от друга, тем меньше давление, тем слабее влияние, тем больше свободы. Поэтому вольно­любивый русский человек и устремлялся на периферию, закреплялся на границах и осваивал новые территории. И здесь уже начинал про­буждаться инстинкт национального самосохранения: из анархистов-беглецов он постепенно воспитывал национальных защитников по­граничных рубежей. Надо сказать, что русское государство весьма способствовало такому перевоспитанию, именно оно хотело видеть в своих вольноотпущенных на периферию гражданах не беглецов и анархистов, а защитников и спасителей Отечества.

Вместе с тем Москве никогда не удавалось до конца дисциплини­ровать славянскую вольницу: она выливалась в казачестве, в бунтах, в XIX в. находила себе исход в кутежах и разгуле, в фантастическом прожигании жизни, безалаберности и артистизме русской души. И здесь прав Бердяев: «Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля.

¹ Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 486.

Славянский хаос бушует в нем». Огромность русских пространств не способствовала окончательной выработке в нем самодисциплины и самодеятельности, русская душа расплылась в пространствах. И это стало не внешней, а внутренней судьбой русско­го народа, ибо все внешнее есть лишь символ внутреннего. С глубо­кой внутренней точки зрения сами русские пространства можно рас­сматривать как «географию русской души»¹.

Многие «провалы» русской истории объясняет двойственность, противоречивость геополитической доминанты русского характера. И прежде всего то, с какой легкостью в начале и в конце XX в. огром­ная империя распадалась на осколки, погружаясь в хаос гражданской войны. В начале века потребовались огромные испытания двумя кро­вавыми мировыми войнами и двумя революциями, чтобы инстинкт национального самосохранения возобладал над «славянской вольни­цей» — ценой миллионов жизней к середине века российское геопо­литическое пространство было восстановлено. Но уже через несколь­ко десятилетий геополитическая воля народа вновь ослабла, в результате Россия потерпела поражение в «холодной войне» и вновь распалась на «самостийные» государства.

Следовательно, не только завоевание, но и сохранение пространства требует неустанной духовной работы. Можно согласиться с Ф.А. Степуном: труд, положенный русским народом на создание державы Россий­ской, был, конечно, громаден, и все же он никогда не был тем, что под словом «труд» понимает трудолюбивая Европа — упорной, медленной работой, систематическим преодолением сопротивления материала специально изобретаемыми для этого средствами. Русский человек не столько завоевывал землю, сколько без боя забирал ее в плен².

Нельзя не заметить, что колонизационный разлив России, неус­танный прилив все новых хлеборобных равнин, которые приходилось наспех осваивать в смутном инстинкте государственного строительст­ва, породили стиль малокультурного, слабо оформленного, варвар­ского хозяйствования. Но при этом в народном восприятии сущест­вовала неразрывная связь между видимой оставленностью Богом и таинственной укрытостью в нем, между варварским отрицанием фор­мы и мистическим утверждением творчества как высшей нормы ду­ховно напряженного жития, между исторгнутостью из мира и спасенностью в вечности.

¹ Бердяев Н.А. О власти пространства над русской душой // Судьба России М
1990.С. 64.

² См.: Степун Ф.А. Чаемая Россия. С. 11—12.

Парадоксальное единство русского стиля освоения пространства основано на полном подчинении форм жизненного устроения бес­форменности застраиваемой земли. Тема убогих форм русского про­странства неразрывно связана с темой божественной неоформленно­сти. И если сущность русского пространства — бесформенность, то, конечно, не в смысле малой выразительности его форм, а в смысле качественной особенности выражаемого этими формами содержа­ния. Красота русского пространства — невидимая красота, она вся в чувстве «легко и неустанно размыкающихся и расступающихся гори­зонтов», она не столько красота на горизонте, сколько красота за го­ризонтом. Доминантой русского пространства является мистическое утверждение превыше всякой формы пребывающего и ни в какой форме полностью не выразимого абсолюта: «Нет никаких форм, ибо все формы поглощаются бесформенностью; смысл дали — в беско­нечности; смысл бесконечности — в Боге. Так связаны в русской равнинности, в разливе деревенской России убожество заполняющих ее форм с божественностью охватывающих ее горизонтов»¹.

По мнению русских геополитиков, бесформенность русского про­странства исполнена особой религиозности, поэтому удержать это пространство может только вера, только дух. Именно так понимал русский человек борьбу за пространство: как борьбу за ценности, за творческую силу, а не за элементарные материальные интересы и бо­гатства земли. В русском сознании представления о борьбе за про­странство по большому счету всегда связаны с идеей о духовном пре­обладании славянской расы; в пространстве сталкиваются судьбы народов, происходят поединки, обращенные к вечному Суду — Суду истории. И потому русским необходимо духовное воодушевление на почве осознания великих исторических задач, борьба за повышение ценности нашего бытия в мире, за наш дух. Об этом очень ярко ска­зал Бердяев: «Я могу признать правоту своего народа в мировой вой­не, но это не есть правота исключительно нравственных преиму­ществ, это — правота творимых исторических ценностей и красота избирающего Эроса... Мы верим, что последняя и окончательная по­беда в бытии должна принадлежать духовной силе, а не материально­му насилию. И духовная сила может проходить в мире через великое испытание и унижение, через Голгофу. Сила же, торжествующая в ми­ре, может оказаться призрачной. И как бы ни слагалась внешняя судьба, наше дело — выковать волю к высшему бытию»².

¹ Степун Ф.А. Указ. соч. С. 9.

² Бердяев Н.А. Судьба России. С. 193, 196.

Так что же — прав Трубецкой, написавший о национальном мес­сианизме как о «музыке прошлого», не способной сегодня служить ге­ополитическим интересам русского народа?

Действительно, очень многие русские философы и писатели пола­гали, что яркая, подлинная национальная доминанта существовала лишь в допетровской Руси, и этой доминантой был старорусский на­циональный мессианизм. НА. Бердяев отмечал, что признаком нацио­нального мессианизма является утверждение исключительной близос­ти одного народа к Христу, признание его первенства во Христе. Так, старец Филофей, обращаясь к великому князю Василию, отцу И. Гроз­ного, говорил: «Соборная Церковь наша в твоем державном царстве од­на теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве; на всей земле один ты — христианский царь». Народ-мессия, народ-богоносец может быть только один, и именно он призван спасти мир. Поэтому нацио­нальный мессианизм заключается в понимании национальной исклю­чительности религиозного сознания и тем самым отличается от нацио­нального миссианизма, признающего, что существует несколько народов с каким-либо призванием или миссией в мире.

Великие русские мыслители, среди которых Н.С. Хомяков, Ф.М."Достоевский, Вл.С. Соловьев, высоко оценивали призвание русского народа, ставили его «превыше всех сынов земли». Так, по Достоевскому, обновление человечества в будущем совершится «од­ною только русской мыслью, русским Богом и Христом». Народ рус­ский есть «на всей земле единственный народ-богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога», ему одному «даны клю­чи жизни и нового слова»¹.

Необходимо при этом заметить, что национальный мессианизм не является природным, изначальным призванием ни у одного народа. Эта идея появляется в национальном сознании в переломные эпохи исторического развития, когда народ стоит перед необходимостью за­щищать и отстаивать свои национальные святыни, свое пространство от наступающих врагов. И в этой борьбе ему представляется, что цен­ности и идеалы, которые он отстаивает, призваны одновременно спа­сти и весь остальной мир, спасти все человечество, указав ему «истин­ный путь». Мессианизм может оживляться на разных этапах национального развития, приобретая особые исторические формы. Так, несомненно, мессианским было сознание наполеоновской Франции, прусской Германии (устами Гегеля выразившей свое мессианское призвание), современной Америки (начиная с эпохи В. Вильсона).

 

¹ Эти слова принадлежат известным героям Ф.М. Достоевского: князю Мышкину («Идиот») и Шатову («Бесы»).

Известный русский историк В.О. Ключевский справедливо отме­тил, что русский мессианизм зародился в настроении эпохи, которую он охарактеризовал как эпоху затмения «вселенской идеи». После падения Константинополя — Второго Рима, Москва стала считать себя единственным в мире убежищем истинного благочестия и правильной веры — греческих учителей своих она в то время уже пре­зирала, а остальные вероисповедования относила к языческим за­блуждениям. Древнерусское церковное общество «считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание Боже­ства — исключительно правильным, Творца вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежа­щим и неведомым»¹.

Русский философ Е.Н. Трубецкой видел в этих русских мессиан­ских притязаниях иллюзию, которая умерла и не воскреснет. Но, по существу, он все-таки ошибся: эта идея гибко вписывалась в меняю­щиеся российские политические учения, не изменяя своей сути. Сла­вянофилы облекали ее в религиозно-философские формы, панслави­сты — в народные, а большевики, при всех заблуждениях их ложного национального сознания, — в новые превращенные формы «всемир­ной пролетарской революции», призванной спасти все народы. И, возможно, поражение сегодняшних реформационных проектов в новой России связано с тем, что они не получили национального мес­сианского статуса, не стали объединяющей силой в постсоветском пространстве. Легкость, с какой Россия в 1980—1990-х гг. рассталась со своими огромными территориями в Прибалтике, Закавказье и Средней Азии, объясняется поражением мессианского сознания, раз­венчанием мессианских идеалов. И собрать эти пространства вновь можно лишь с помощью духовного возрождения русского мессиан­ского самосознания.

Поэтому, на мой взгляд, не правы те, кто утверждает бесперспек­тивность русского мессианизма, усматривая в нем исключительно «превеликое самомнение и гордыню»². В истории нет и не было вели­кого народа без мессианской идеи. И проблема не в том, чтобы защи­тить мессианизм. Гораздо важнее понять, что в мессианском проекте принадлежит национальной гордыне, самомнению и даже шовинизму, а где задачи народа-мессии совпадают с общечеловеческими зада­чами.

¹ Ключевский В.О. Русская история: В 3 кн. М., 1993. Т. 1. С. 235.

² Ильин И.А. О национальном призвании россиян // Собр. соч.: В 10 т. М., 1998. Т. 7.
С. 412.

Если видеть в мессианизме идею воинственную, идею меча и власти, идею покорения, то за ним действительно следует признать национальное самомнение, агрессивность и шовинизм. Но если в мессианизме видеть идею спасения души и духа, идею возрождения родной земли, идею новой нравственности, новой этики и новой культуры для своей страны и для всего мира, то тогда мессианский проект может стать шансом для страны и всего мира на пути утверж­дения гуманных общечеловеческих ценностей.

Проблема в том, что проект распространения общечеловеческих ценностей страдает одним существенным изъяном: в нем не решена проблема мотиваций. Кто и почему будет эти ценности распростра­нять и защищать? Но если в определенную историческую эпоху появ­ляется народ с мессианским мироощущением, способный увидеть в ценностях родной культуры ценности общечеловеческие и отстаивать эти ценности, поскольку именно они дают всему человечеству новый шанс глобального развития, то между вселенским и национально-мессианским появляется знак равенства.

С этой точки зрения Ключевский и характеризует эпоху появления русского мессианизма как «затмение вселенского». Хомяков, Досто­евский, Бердяев верили в Россию как единственную в мире спаси­тельницу народов лишь потому, что ставили знак равенства между вселенским и православным (а на место православного так или иначе подставляли русское). И сегодня национальное и геополитическое воз­рождение России связано с возрождением национальной идеи как идеи мессианской, а значит, вселенской. Сумеет ли русский народ понять свое национальное призвание как вселенское и всечеловеческое, ин­терпретировать и защитить ценности православной культуры как об­щечеловеческие? Речь идет именно о ценностях духовных, новой эти­ке, новой морали и особой ответственности народа за указанные ценности. От ответа на эти вопросы во многом зависит наше нацио­нальное будущее. Сумеем ли мы сохранить пространство, завоеван­ное и сохраненное нашими великими предками?

В XXI в. Россия подошла к той невидимой черте, когда самобыт­ность российской геополитической доминанты должна проявиться не отрицательно, а положительно — в мощи, творчестве и свободе, в здо­ровом инстинкте национального самосохранения. И это произойдет, когда духовная энергия народа направится на активное овладение и оформление русских пространств, что должно стать началом нацио­нального возрождения страны. Пророческие слова Бердяева должны, наконец, осуществиться: «Нельзя полагать русскую самобытность в том, что русские должны быть рабами чужой активности...

Да сохранит нас Бог от такой самобытности — мы от нее погибнем! Исторический период власти пространств над душой русского народа кончается. Рус­ский народ вступает в новый исторический период, когда он должен стать господином своих земель и творцом своей судьбы»¹.

Таким образом, в русской школе геополитики идея мессианизма неизменно выступала как важная составляющая геополитического творчества. Русский геополитический проект невозможен без нацио­нальной идеи, объединяющей и оформляющей бескрайние просторы России.