Калликл. На войну и на битву, как уверяют, долгие
сборы, Сократ!
Сократ. А что, разве мы, так сказать, опоздали к
празднику?
Калликл. Да еще к какому изысканному празднику!
Только что Горгий так блеснул перед нами своим искус-
ством!
Сократ. Всему виною, Калликл, наш Херефонт: из-
за него мы замешкались на рынке.
Херефонт. Не беда, Сократ, я же все и поправлю.
Ведь Горгий мне приятель, и он покажет нам свое искус-
ство, если угодно, сейчас же, а хочешь — в другой раз.
Калликл. Как, Херефонт? Сократ желает послушать
Горгия?
Херефонт. Для того-то мы и здесь.
Калликл. Если так, то приходите, когда надумаете,
ко мне домой: Горгий остановился у меня, и вы его услы-
шите.
Сократ. Отлично, Калликл. Но не согласится ли он
побеседовать с нами? Я хотел бы расспросить этого чело-
века, в чем суть его искусства и чему именно обстает он
научить. А остальное — образцы искусства — пусть пока-
жет в другой раз, как ты и предлагаешь.
Калликл. Нет ничего лучше, как спросить его само-
го, Сократ. То, о чем ты говоришь, было одним из усло-
вий его выступления: он предлагал всем собравшимся
задавать ему вопросы, какие кто пожелает, и обещал отве-
тить на все подряд.
Сократ. Прекрасно! Херефонт, спроси его!
Херефонт. Что спросить?
Сократ. Кто он такой.
Херефонт. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Ну вот если бы он оказался мастеровым, ко-
торый шьет обувь, то, наверно, ответил бы тебе, что он са-
пожник. Разве ты не понимаешь, о чем я говорю?
Херефонт. Понимаю и сейчас спрошу. Скажи мне,
Горгий, правильно говорит Калликл, что ты обещаешь от-
ветить на любой вопрос?
Горгий. Правильно, Херефонт. Как раз это я только
что и обещал, и я утверждаю, что ни разу за много лет
никто не задал мне вопроса, который бы меня озадачил.
Херефонт. Тогда, конечно, ты легко ответишь мне,
Горгий.
Горгий. Можешь испытать меня, Херефонт.
Пол. Клянусь Зевсом, Херефонт, испытывай, пожа-
луйста, меня! Горгий, мне кажется, сильно утомился: ведь
он сейчас держал такую длинную речь.
Херефонт. Что ты, Пол? Ты думаешь ответить
лучше Горгия?
Пол. Какая тебе разница? Лишь бы ты остался до-
волен.
Херефонт. И правда, никакой. Ну если желаешь,
отвечай ты.
Пол. Спрашивай.
Херефонт. Да, так вот мой вопрос. Допустим, Гор-
гий был бы сведущ в том же искусстве, что его брат Геро-
дик, как бы нам тогда следовало его называть? Так же, как
брата, верно?
Пол. Совершенно верно.
Xерефонт. Значит, если бы мы сказали, что он врач,
мы бы не ошиблись?
Пол. Нет.
Херефонт. А если бы он был опытен в искусстве
Аристофонта, сына Аглаофонта, или его брата, как бы мы
тогда его называли?
Пол. Ясное дело — живописцем.
Херефонт. Так в каком же искусстве сведущ Горгий
и как нам его называть, чтобы не ошибиться?
Пол. Милый мой Херефонт, люди владеют многими
искусствами, искусно открытыми в опыте. Ты опытен —
и дни твои направляет искусство, неопытен — и они ка-
тятся по прихоти случая. Меж всеми этими искусствами
разные люди избирают разное в разных целях, но лучшие
избирают лучшее. К лучшим принадлежит и наш Горгий,
который причастен самому прекрасному из искусств.
Сократ. Я вижу, Горгий, что Пол прекрасно подго-
товлен к словесным стычкам. Но слова, которое дал Хере-
фонту, он не держит.
Горгий. В чем же именно, Сократ?
Сократ. Мне кажется, он вовсе не ответил на во-
прос.
Горгий. Тогда спрашивай его ты, если хочешь.
Сократ. Не хочу, я надеюсь, ты согласишься отве-
чать сам. Мне было бы гораздо приятнее спрашивать
тебя, потому что, как ни мало говорил Пол, а уже ясно,
что он больше искушен в так называемой риторике, чем в
уменье вести беседу.
Пол. С чего ты это взял, Сократ?
Сократ. А с того Пол, что Херефонт спрашивал тебя,
в каком искусстве сведущ Горгий, ты же принялся восхва-
лять это искусство, как будто кто-то его поносит, по что
это за искусство, так и не ответил.
Пол. Разве я не сказал, что оно самое прекрасное из
всех?
Сократ. Да, сказал, но никто не спрашивал, каково
искусство Горгия, спрашивали, что за искусство и как
нужно Горгия называть. На все прежнее, что предлагал
тебе Херефонт, ты отвечал хорошо и кратко, вот так и тe-
перь объясни, что это за искусство и каким именем мы
должны называть Горгия. А еще лучше, Горгий, скажи
нам сам, в каком искусстве ты сведущ и как, стало быть,
нам тебя называть.
| Определение софистической риторики, как оно давалось самими софистами
|
Горгий. В ораторском искусстве, Сократ.
Сократ. Значит, называть тебя «оратором»?
Горгий. И хорошим, Сократ, если желаешь называть меня тем именем, каким, как творит ся у Гомера, «я хвалюсь».
Сократ. Да, да, желаю.
Горгий. Тогда зови.
Сократ. А скажем ли мы, что ты и другого способен
сделать оратором?
Горгий. Это я и предлагаю — и не только здесь, но
и повсюду.
Сократ. Не согласился ли бы ты, Горгий, продол-
жать беседу так же, как мы ведем ее теперь, чередуя во-
просы с ответами, а эти долгие речи, какие начал было
Пол, оставить до другого раза? Только будь верен своему
обещанию и, пожалуйста, отвечай кратко.
Горгий. Бывает, Сократ, когда пространные ответы
неизбежны. Тем не менее я постараюсь быть как можно
более кратким, потому что этим я также горжусь: никому
не превзойти меня в краткости выражений.
Сократ. Это-то нам и нужно, Горгий! Покажи мне
свою немногословность, а многословие покажешь в дру-
гой раз.
Горгий. Хорошо, и ты признаешь, что никогда не
слыхал никого, кто был бы скупее на слова.
Сократ. Стало быть, начнем. Ты говоришь, что ты и
сам сведущ в красноречии, и берешься другого сделать
оратором. Но в чем же, собственно, состоит это искусст-
во? Вот ткачество, например, состоит в изготовлении
холстов. Так я говорю?
Горгий. Да.
Сократ. А музыка — в сочинении напевов?
Горгий. Да.
Сократ. Клянусь Герой, Горгий, я восхищен твоими
ответами: ты отвечаешь как нельзя короче!
Горгий. Да, Сократ, я полагаю, это выходит у меня
совсем недурно.
Сократ. Ты прав. Теперь, пожалуйста, ответь мне так
же точно насчет красноречия: это опытность в чем?
Горгий. В речах.
Сократ. В каких именно, Горгий? Не в тех ли, что
указывают больным образ жизни, которого надо держать-
ся, чтобы выздороветь?
Горгий. Нет.
Сократ. Значит, красноречие заключено не во вся-
ких речах?
Горгий. Конечно, нет.
Сократ. Но оно дает уменье говорить.
Горгий. Да.
Сократ. И значит, размышлять о том, о чем гово-
ришь?
Горгий. Как же иначе!
Сократ. А искусство врачевания, которое мы сейчас
только упоминали, не выучивает ли оно размышлять и го-
ворить о больных?
Горгий. Несомненно.
Сократ. Значит, по всей вероятности, врачевание —
это тоже опытность в речах.
Горгий. Да.
Сократ. В речах о болезнях?
Горгий. Бесспорно.
Сократ. Но ведь и гимнастика занимается речами —
о хорошем или же дурном состоянии тела, не правда ли?
Горгий. Истинная правда.
Сократ. И остальные искусства, Горгий, совершенно
так же: каждое из них занято речами о вещах, составляю-
щих предмет этого искусства.
Горгий. Кажется, так.
Сократ. Почему же тогда ты не зовешь «красноре-
чиями» остальные искусства, которые тоже заняты реча-
ми, раз ты обозначаешь словом «красноречие» искусство,
занятое речами?
Горгий. Потому, Сократ, что в остальных искусствах
почти вся опытность относится к ручному труду и другой
подобной деятельности, а в красноречии ничего похожего
на ручной труд нет, но вся его деятельность и вся сущ-
ность заключены в речах. Вот почему я и утверждаю, что
красноречие — это искусство, состоящее в речах, и ут-
верждаю правильно, на мой взгляд.
Сократ. Ты думаешь, теперь я понял, что ты разуме-
ешь под словом «красноречие»? Впрочем, сейчас разгляжу
яснее. Отвечай мне: мы признаём, что существуют искус
ства, верно?
Горгий. Верно.
Сократ. Все искусства, по-моему, можно разделить
так: одни главное место отводят работе и в речах нужда-
ются мало, а иные из них и вовсе не нуждаются - они
могут исполнять свое дело даже в полном молчании, как,
например, живопись, ваяние и многие другие. Ты, навер-
но, об этих искусствах говоришь, что красноречие не
имеет к ним никакого отношения? Или же нет?
Горгий. Ты прекрасно меня понимаешь, Сократ.
Сократ. А другие искусства достигают всего с помо-
щью слова, в деле же, можно сказать, нисколько не нуж-
даются либо очень мало, как, например, арифметика, ис-
кусство счета, геометрия, даже игра в шашки и многие
иные, среди которых одни пользуются словом и делом
почти в равной мере, в некоторых же — и этих больше —
слово перевешивает и вся решительно их сила и вся суть
обнаруживаются в слове. К ним, наверно, ты и относишь
красноречие.
Горгий. Ты прав.
Сократ. Но я думаю, ни одно из перечисленных
мною искусств ты не станешь звать красноречием, хоть и
сам сказал, что всякое искусство, сила которого обнару-
живается в слове, есть красноречие, и, стало быть, если
бы кто пожелал придраться к твоим словам, то мог бы и
возразить: «Значит, арифметику, Горгий, ты объявляешь
красноречием?» Но я думаю, ты нe объявишь красноречи-
ем ни арифметику, ни геометрию.
Горгий. И верно думаешь, Сократ. Так оно и есть.
Сократ. Тогда, пожалуйста, если уж ты начал мне от-
вечать, говори до конца. Раз красноречие оказывается
одним из тех искусств, которые преимущественно пользу-
ются словом, и раз оказывается, что существуют и другие
искусства подобного рода, попробуй определить: на что
должна быть направлена скрывающаяся в речах сила,
чтобы искусство было красноречием? Если бы кто спро-
сил меня о любом из искусств, которые мы сейчас назы-
вали, например: «Сократ, что такое искусство арифмети-
ки?» — я бы ответил вслед за тобою, что это одно из
искусств, обнаруживающих свою силу в слове. А если бы
дальше спросили: «На что направлена эта сила?» — я бы
сказал, что на познание четных и нечетных чисел, какова
бы ни была их величина. Если спросили бы: «А искусст-
вом счета ты что называешь?» — я бы сказал, что и оно из
тех искусств, которые всего достигают словом. И если бы
еще спросили: «На что же оно направлено?» — я ответил
бы наподобие тех, кто предлагает новые законы в Народ-
ном собрании, что во всем прочем искусство счета оди-
наково с арифметикой: ведь оно обращено на то же
самое, на четные и нечетные числа, отличается же лишь
тем, что и в четном, и в нечетном старается установить ве-
личину саму по себе и в ее отношении к другим величи-
нам. И если бы кто стал спрашивать про астрономию, а я
бы сказал, что и она всего достигает словом, а меня бы
спросили: «Но речи астрономии на что направлены, Со-
крат?» — я ответил бы, что на движение звезд, Солнца,
Луны и на то, в каком отношении друг к другу находятся
их скорости.
Горгий. Это был бы верный ответ, Сократ.
Сократ. Ну, теперь твой черед, Горгий. Значит, крас-
норечие принадлежит к тем искусствам, которые все со-
вершают и всего достигают словом. Не так ли?
Горгий. Так.
Сократ. А на что оно направлено? Что это за пред-
мет, на который направлены речи, принадлежащие этому
искусству?
Горгий. Это самое великое, Сократ, и самое пре-
красное из всех человеческих дел.
Сократ. Ах, Горгий, ты снова отвечаешь уклончиво и
недостаточно ясно. Тебе, наверно, приходилось слышать
на пирушках, как поют круговую застольную песню,
перечисляя так: всего лучше здоровье, потом — красота,
потом, по слову поэта, сочинившего песню, «честно на-
житое богатство».
Горгий. Да, приходилось. Но к чему ты клонишь?
Сократ. А к тому, что против тебя тотчас же высту-
пят создатели благ, которые прославил сочинитель песни,
а именно врач, учитель гимнастики и делец, и первым
станет говорить врач. «Сократ, — скажет он, - Горгий об-
манывает тебя: не его искусство направлено на величай-
шее для людей благо, а мое». И если бы я тогда спросил
его: «А сам-то ты кто? Почему ведешь такие речи?» - он
бы, верно, ответил: «Я врач». — «Как же тебя понимать?
Так, что плод твоего искусства есть величайшее благо?»
«А как же иначе, Сократ, — возразил бы он, верно, - ведь
это — здоровье! Есть ли у людей благо дороже здоровья?»
После врача заговорит учитель гимнастики: «Я бы тоже
удивился, Сократ, если бы Горгий доказал тебе, что своим
искусством он творит большее благо, чем я — своим».
И его я спросил бы: «Кто ты таков, мой любезный, и
какое твое занятие?» «Я учитель гимнастики, - сказал бы
он, — а мое занятие — делать людей красивыми и силь-
ными телом». После учителя в разговор вступил бы делец,
полный, как мне кажется, пренебрежения ко всем подряд:
«Смотри, Сократ, найдешь ли ты у Горгия или еще у кою
угодно благо большее, чем богатство». И я бы ему сказал:
«Выходит, что ты создатель богатства?» — «Да». — «А твое
звание?» — «Я делец». «Так что же, — скажем мы, — ты
думаешь, что величайшее для людей благо — это богатст-
во?» «Ну, разумеется!» — скажет он. «Но вот Горгий ут-
верждает, что его искусство по сравнению с твоим — ис-
точник большего блага», — возразили бы мы. Тут он,
конечно, в ответ: «А что это за благо? Пусть Горгий объ-
яснит». Так считай, Горгий, что тебя спрашивают не толь-
ко они, но и я, и объясни, что ты имеешь в виду, говоря
о величайшем для людей благе и называя себя его созда-
телем.
Горгий. То, что поистине составляет величайшее
благо и дает людям как свободу, так равно и власть над
другими людьми, каждому в своем городе.
Сократ. Что же это, наконец?
Горгий. Способность убеждать словом и судей в су-
де, и советников в Совете, и народ в Народном собрании,
да и во всяком ином собрании граждан. Владея такою
силой, ты и врача будешь держать в рабстве, и учителя
гимнастики, а что до нашего дельца, окажется, что он не
для себя наживает деньги, а для другого — для тебя, вла-
деющего словом и уменьем убеждать толпу.
Сократ. Вот сейчас ты, Горгий, по-моему, ближе
всего показал, что ты понимаешь под красноречием, ка-
кого рода это искусство; если я не ошибаюсь, ты утверж-
даешь, что оно — мастер убеждения: в этом вся его суть и
вся забота. Или ты можешь сказать, что красноречие спо-
собно на что-то большее, чем вселять убеждение в души
слушателей?
Горгий. Нет, нет, Сократ, напротив, по-моему, ты
определил вполне достаточно: как раз в этом его суть.
Сократ. Тогда слушай, Горгий. Я убежден — не
скрою от тебя, — что если есть на свете люди, которые
ведут беседы, желая понять до конца, о чем идет речь, то
я один из их числа. Полагаю, и ты тоже.
Горгий. Что ж из того, Сократ?
Сократ. Сейчас объясню. Ты говоришь об убежде-
нии, которое создается красноречием, но что это за убеж-
дение и каких вещей оно касается — не скрою от тебя, —
мне недостаточно ясно. Прайда, мне кажется, я догадыва-
юсь, о чем ты говоришь и что имеешь в виду, и все же я
спрошу тебя, как ты понимаешь это убеждение, порож-
даемое красноречием, и к чему оно применимо. Чего
ради, однако, спрашивать тебя, а не высказаться самому,
раз уж я и так догадываюсь? Не ради тебя, но ради нашего
рассуждения: пусть оно идет так, чтобы его предмет сде-
лался для нас как можно более ясным. Впрочем, смотри,
не сочтешь ли ты неуместными мои расспросы. Если бы,
например, я спросил у тебя, что за живописец Зевксид, а
ты бы ответил, что он пишет картины, разве не к месту
спросил бы я дальше, какие он пишет картины и где?
Горгий. Очень даже к месту.
Сократ. Потому, конечно, что существуют другие
живописцы, которые пишут много других картин?
Горгий. Да.
Сократ. Но если бы, кроме Зевксида, никто другой
не писал, твой ответ был бы правильный?
Горгий. Как же иначе!
Сократ. Теперь скажи мне и насчет красноречия.
Кажется ли тебе, что убеждение создается одним красно-
речием или же и другими искусствами тоже? Я объясню
свой вопрос. Если кто учит чему-нибудь, убеждает он
в том, чему учит, или нет?
Горгий. Разумеется, Сократ, убеждает лучше всякого
другого!
Сократ. Тогда вернемся к тем искусствам, о которых
мы недавно говорили. Искусство арифметики не учит ли
нас свойствам числа? И человек, сведущий в этом искус-
стве, — так же точно?
Горгий. Непременно.
Сократ. А значит, и убеждает?
Горгий. Да.
Сократ. Стало быть, мастером убеждения оказывает-
ся и это искусство тоже?
Горгий. По-видимому.
Сократ. Значит, если нас спросят: «Какого убежде-
ния и на что оно направлено?» — мы, вероятно, ответим:
«Поучающего, что такое четные и нечетные числа и како-
вы их свойства». И остальные искусства, о которых гово-
рилось раньше, все до одного, мы назовем мастерами
убеждения и покажем, что это за убеждение и на что на-
правлено. Ты согласен?
Горгий. Да.
Сократ. Стало быть, красноречие не единственный
мастер убеждения.
Горгий. Да, верно.
Сократ. Но если оно не одно производит такое дей-
ствие, а другие искусства тоже, мы могли бы теперь
точно так же, как раньше насчет живописца, задать свое-
му собеседнику справедливый вопрос: красноречие —
это искусство убеждения, но какого убеждения и на что
оно направлено? Или же такой вопрос кажется тебе не-
уместным?
Горгий. Нет, отчего же.
Сократ. Тогда отвечай, Горгий, раз и ты того же
мнения.
Горгий. Я говорю о таком убеждении, Сократ, кото-
рое действует в судах и других сборищах (как я только
сейчас сказал), а его предмет — справедливое и неспра-
ведливое
Сократ. Я, конечно, догадывался, Горгий, что имен-
но о таком убеждении ты говоришь и что именно так оно
направлено. Но я хотел предупредить тебя, чтобы ты не
удивлялся, когда немного спустя я снова спрошу тебя о
том, что, казалось бы, совершенно ясно, а я все-таки
спрошу: ведь, повторяю еще раз, я задаю вопросы ради
последовательного развития нашей беседы, не к твоей не-
выгоде, а из опасения, как бы у нас не вошло в привычку
перебивать друг друга и забегать вперед. Я хочу, чтобы ты
довел свое рассуждение до конца, как сам найдешь нуж-
ным, по собственному замыслу.
Горгий. По-моему, прекрасное намерение, Сократ.
Сократ. Тогда давай рассмотрим еще вот что. Знако-
мо ли тебе слово «узнать»?
Горгий. Знакомо.
Сократ. Ну что ж, а «поверить»?
Горгий. Конечно.
Сократ. Кажется ли тебе, что это одно и то же — «узнать» и «поверить», «знание» и «вера» — или же что они как-то отличны?
Горгий. Я думаю, Сократ, что отличны.
Сократ. Правильно думаешь, и вот тебе доказатель-
ство. Если бы тебя спросили: «Бывает ли, Горгий, вера истинной и ложной?» — ты бы, я полагаю, ответил, что бывает.
Горгий. Да.
Сократ. Ну а знание? Может оно быть истинным
и ложным?
Горгий. Никоим образом!
Сократ. Стало быть, ясно, что это не одно и то же.
Горгий. Ты прав.
Сократ. А между тем убеждением обладают и узнав-
шие, и поверившие.
Горгий. Правильно.
Сократ. Может быть, тогда установим два вида убеж-
дения: одно — сообщающее веру без знания, другое
дающее знание?
Горгий. Прекрасно.
Сократ. Какое же убеждение создается красноречи-
ем в судах и других сборищах о делах справедливых и не-
справедливых? То, из которого возникает вера без знания
или из которого знание?
Горгий. Ясно, Сократ, что из которого вера.
Сократ. Значит, красноречие — это мастер убежде-
ния, внушающего веру в справедливое и несправедливое,
а не поучающего, что справедливо, а что нет.
Горгий. Так оно и есть.
Сократ. Значит, оратор в судах и других сборищах не
поучает, что справедливо, а что нет, но лишь внушает
веру, и только. Ну конечно, ведь толпа не могла бы по-
стигнуть столь важные вещи за такое малое время.
Горгий. Да, конечно.
Сократ. Давай же поглядим внимательно, чтo мы,
собственно, понимаем иод красноречием; ведь я и сам
еще не могу толком разобраться в своих мыслях. Когдa
граждане соберутся, чтобы выбрать врача, или корабель-
ного мастера, или еще какого-нибудь мастера, станет ли
тогда оратор подавать советы? Разумеется, не станет, по-
тому что в каждом таком случае надо выбирать самою
сведущего в деле человека. И так же точно, когда нужно
соорудить стены, или пристани, или корабельные верфи,
требуется совет не ораторов, а строителей. А когда сове-
щаются, кого выбрать в стратеги — для встречи ли с не-
приятелем в открытом бою, для захвата ли крепости,
опять советы подают не ораторы, а люди, сведущие и
военном искусстве. Что ты на это скажешь, Горгий? Раз
ты и себя объявляешь оратором, и других берешься вы-
учить красноречию, кого же еще, как не тебя, расспраши-
вать о свойствах твоего искусства? И прими в расчет, что
я хлопочу теперь и о твоей личной выгоде. Может, кто-
нибудь из тех, кто здесь собрался, хочет поступить к тебе
в ученики — нескольких я уже замечаю, а пожалуй, и до-
вольно многих, — но, может быть, они не решаются обра-
титься к тебе с вопросом. Так считай, что вместе со мною
тебя спрашивают и они: «Какую пользу, Горгий, мы из-
влечем из твоих уроков? Насчет чего сможем мы подавать
советы государству? Только ли насчет справедливого и
несправедливого или же и насчет того, о чем сейчас гово-
рил Сократ?» Постарайся им ответить.
Горгий. Да, я постараюсь, Сократ, открыть тебе до-
подлинно всю силу красноречия. Тем более что ты сам
навел меня на правильный путь. Ты, бесспорно, знаешь,
что и эти верфи, о которых была речь, и афинские стены,
и пристани сооружены по совету Фемистокла и отчасти
Перикла, а совсем не знатоков строительного дела.
Сократ. Верно, Горгий, про Фемистокла ходят такие
рассказы, а Периода я слышал и сам, когда он советовал
нам сложить внутренние стены.
Горгий. И когда случаются выборы, — одни из тех,
о которых ты сейчас только говорил, Сократ, — ты, ко-
нечно, видишь, что советы подают ораторы и в спорах по-
беждают их мнения.
Сократ. Это меня и изумляет, Горгий, и потому я
снова спрашиваю: что за сила в красноречии? Какая-то
божественно великая сила чудится мне, когда я о нем раз-
мышляю,
Горгий. Если бы ты знал все до конца, Сократ! Ведь
оно собрало и держит в своих руках, можно сказать, силы
всех [искусств]! Сейчас я приведу тебе очень убедительное
доказательство.
Мне часто случалось вместе с братом и другими врача-
ми посещать больных, которые либо не хотели пить ле-
карство, либо никак не давались врачу делать разрез или
прижигание, и вот врач оказывался бессилен их убедить,
а я убеждал, и не иным каким искусством, а одним только
красноречием. Далее, я утверждаю, что если бы в какой
угодно город прибыли оратор и врач и если бы в Народ-
ном собрании или в любом ином собрании зашел спор,
кого из двоих выбрать врачом, то на врача никто бы
и смотреть не стал, а выбрали бы того, кто владеет сло-
вом, - стоило бы ему только пожелать. И в состязании с
любым другим знатоком своего дела оратор тоже одержал
бы верх, потому что успешнее, чем любой другой, убедил
бы собравшихся выбрать его и потому что не существует
предмета, о котором оратор не сказал бы перед толпою
убедительнее, чем любой из знатоков своего дела. Вот ка-
кова сила моего искусства.
Но к красноречию, Сократ, надо относиться так же,
как ко всякому прочему средству состязания. Ведь и дру-
гие средства состязания не обязательно обращать против
всех людей подряд по той лишь причине, что ты выучился
кулачному бою, борьбе, обращению с оружием, став силь-
нее и друзей, и врагов, — не обязательно по этой причи-
не бить друзей, увечить их и убивать. Так же точно, если
кто будет долго ходить в палестру и закалится телом и ста-
нет опытным кулачным бойцом, а потом поколотит отца
и мать или кого еще из родичей или друзей, не нужно,
клянусь Зевсом, по этой причине преследовать ненавис-
тью и отправлять в изгнание учителей гимнастики и всех
тех, кто учит владеть оружием. Ведь они передали свое
уменье ученикам, чтобы те пользовались им по справед-
ливости — против врагов и преступников, для защиты, а
не для нападения; те же пользуются своей силою и своим
искусством неправильно — употребляют их во зло. Стало
быть, учителей нельзя называть негодяями, а искусство
винить и называть негодным по этой причине; негодяи,
по-моему, те, кто им злоупотребляет.
То же рассуждение применимо и к красноречию. Ора-
тор способен выступать против любого противника и по
любому поводу так, что убедит толпу скорее всякого дру-
гого; короче говоря, он достигнет всего, чего ни пожелает.
Но вовсе не следует по этой причине отнимать славу ни у
врача (хотя оратор и мог бы это сделать), ни у остальных
знатоков своего дела. Нет, и красноречием надлежит
пользоваться по справедливости, так же как искусством
состязания. Если же кто-нибудь, став оратором, затем
злоупотребит своим искусством и своей силой, то не учи-
теля надо преследовать ненавистью и изгонять из города:
ведь он передал свое уменье другому для справедливого
пользования, а тот употребил его с обратным умыслом,
Стало быть, и ненависти, и изгнания, и казни по справед-
ливости заслуживает злоумышленник, а не его учитель.
Сократ. Я полагаю, Горгий, ты, как и я, достаточно
опытен в беседах, и вот что тебе случалось, конечно, за-
мечать. Если двое начнут что-нибудь обсуждать, то нечас-
то бывает, чтобы, высказав свое суждение и усвоив чужое,
они пришли к согласному определению и на том завер-
шили разговор, но обычно они разойдутся во взглядах и
один скажет другому, что тот выражается неверно или не-
ясно, и вот уже оба разгневаны и каждый убежден, будто
другой в своих речах руководится лишь недоброжелатель-
ством и упорством, а о предмете исследования не думает
вовсе. Иные в конце концов расстаются самым отврати-
тельным образом, осыпав друг друга бранью и обменяв-
шись такими оскорблениями, что даже присутствующим
становится досадно, но только на себя самих: зачем вы-
звались слушать подобных людей?
К чему, однако ж, эти слова? Видишь ли, мне кажется,
ты теперь говоришь о красноречии не вполне сообразно и
созвучно тому, как говорил сначала. И вот я боюсь тебя
опровергать — боюсь, как бы ты не решил, что я стараюсь
просто-напросто переспорить тебя, а не выяснить сущест-
во дела. Если ты принадлежишь к той же породе людей,
что и я, тогда я охотно продолжу свои расспросы, если же
нет, я бы предпочел на этом закончить.
Что же это за люди, к которым я принадлежу? Они
охотно выслушивают опровержения, если что-нибудь ска-
жут неверно, и охотно опровергают другого, если тот что
скажет неверно, и притом второе доставляет им не боль-
ше удовольствия, чем первое. В самом деле, первое я счи-
таю большим благом, настолько же большим, насколько
лучше самому избавиться от величайшего ала, чем изба-
вить другого. Но по-моему, нет для человека зла опаснее,
чем ложное мнение о том, что стало предметом нынеш-
ней нашей беседы.
Ну вот, если и ты причисляешь себя к таким людям,
продолжим наш разговор. Если же тебе кажется, что его
лучше прекратить, давай прекратим и оставим все как
есть.
Горгий. Нет, Сократ, ведь я и сам именно такой, как
ты сейчас изобразил. Но пожалуй, надо и о присутствую-
щих подумать. Я долго выступал перед ними еще до того,
как пришли вы, и теперь, пожалуй, мы затянем дело на-
долго, если продолжим наш разговор. Так что надо нам и
о них позаботиться — как бы кого не задержать, если
у них есть еще дела.
Херефонт. Разве вы сами, Горгий и Сократ, не слы-
шите громких похвал этих людей, которые хотят узнать,
что вы скажете дальше? Мне по крайней мере было бы
очень досадно, если бы случилась надобность настолько
важная, чтобы оторвать меня от такой беседы и таких со-
беседников ради неотложного дела!
