Из орудий они прежде всего устроили те, что несут с
собой свет, то есть глаза, и сопрягли их [с лицом] вот по
какой причине: они замыслили, чтобы явилось тело, ко-
торое несло бы огонь, не имеющий свойства жечь, но из-
ливающий мягкое свечение, и искусно сделали его подоб-
ным обычному дневному свету. Дело в том, что внутри
нас обитает особенно чистый огонь, родственный свету
дня, его-то они заставили ровным и плотным потоком из-
ливаться через глаза; при этом они уплотнили как следует
глазную ткань, но особенно в середине, чтобы она не
пропускала ничего более грубого, а только этот чистый
огонь. И вот когда полуденный свет обволакивает это
зрительное истечение и подобное устремляется к подоб-
ному, они сливаются, образуя единое и однородное тело в
прямом направлении от глаз, и притом в месте, где огонь,
устремляющийся изнутри, сталкивается с внешним пото-
ком света. А поскольку это тело благодаря своей однород-
ности претерпевает все, что с ним ни случится, однород-
но, то стоит ему коснуться чего-либо или, наоборот, ис-
пытать какое-либо прикосновение, и движения эти пере-
даются уже ему всему, доходя до души: отсюда возникает
тот вид ощущения, который мы именуем зрением. Когда
же ночь скроет родственный ему огонь дня, внутренний
огонь как бы отсекается: наталкиваясь на то, что ему не
подобно, он терпит изменения и гаснет, ибо не может
слиться с близлежащим воздухом, не имеющим в себе
огня. Зрение бездействует и тем самым наводит сон. Дело
в том, что, когда мы при помощи устроенных богами при-
родных укрытий для глаз, то есть век, запираем внутри
себя силу огня, последняя рассеивает и уравновешивает
внутренние движения, отчего приходит покой. Если по-
кой достаточно глубок, то сон почти не нарушается греза-
ми, но если внутри остались еще сильные движения, то
они сообразно своей природе и месту порождают соответ-
ствующие по свойствам и числу изображения, отражаю-
щиеся внутри нас и вспоминающиеся после пробуждения
как совершившееся вне нас.
Теперь не составит труда уразуметь и то, как рождают-
ся образы на глади зеркал и других блестящих предметов.
Ведь если внутренний и внешний огонь вступают в обще-
ние и сливаются воедино возле зеркальной глади, много-
образно перестраиваясь, то отражение по необходимости
возникнет, как только огонь, исходящий от лица, сольет-
ся возле гладкого и блестящего предмета с огнем зрения.
При этом левое будет казаться правым, ибо каждая
часть зрительного потока соприкоснется не с той частью
[встречного света], как это бывает обычно, а с противопо-
ложной. Однако стоит только свету при сопряжении с
другим светом повернуть в противоположную сторону,
и правое будет казаться правым, а левое — левым. Имен-
но так происходит, если гладкая поверхность вогнутого
зеркала направляет свет, идущий справа, в левую сторону
глаза, и наоборот. Если же такое зеркало повернуть в на-
правлении длины лица, почудится, будто человек опроки-
нут вниз головой, ибо оно будет опять-таки отбрасывать
свет снизу к верхней части зрительного луча, а сверху —
к нижней.
Все это принадлежит к разряду вспомогательных при-
чин, которыми бог пользуется как средством, дабы в меру
возможности осуществить идею высшего совершенства.
Однако большинству людей кажется, будто это не вспо-
могательные, но основные причины всего, коль скоро
они производят охлаждение и нагревание, сгущение и
разрежение и так далее. Между тем все подобные причи-
ны ни в каком отношении не могут обладать ни рассуд-
ком, ни умом. Должно признать, что из всего сущего стя-
жать ум подобает одной лишь душе, но душа невидима, в
то время как огонь, вода, земля и воздух — это видимые
тела. Итак, почитатель ума и знания должен рассматри-
вать прежде всего причины, которые связаны с разумной
природой, и лишь во вторую очередь те, которые связаны
с вещами, движимыми извне и потому с необходимостью
движущими другие вещи. Так надо поступать и нам, а по-
тому будем разграничивать причины двух родов: ода-
ренные умом, которые производят прекрасное и доброе,
и лишенные разума, которые вызывают все случайное
и беспорядочное.
О вспомогательных причинах, послуживших к тому,
чтобы глаза обрели свою нынешнюю способность, мы
уже сказали; теперь осталось ответить, какова же высшая
польза от глаз, ради которой бог их нам даровал. По
моему разумению, зрение — это источник величайшей
для нас пользы; вот и в нынешнем нашем рассуждении
мы не смогли бы сказать ни единого слова о природе Все-
ленной, если бы никогда не видели ни звезд, ни Солнца,
ни неба. Поскольку же день и ночь, круговороты месяцев
и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза от-
крыли нам число, дали понятие о времени и побудили ис-
следовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что
называется философией и лучше чего не было и не будет
подарка смертному роду от богов. Я утверждаю, что имен-
но в этом высшая польза очей. Стоит ли воспевать иные,
маловажные блага? Ведь даже и чуждый философии чело-
век, ослепнув, примется
Стенаньями напрасными оплакивать
потерю глаз. Как бы то ни было, нам следует считать, что
причина, по которой бог изобрел и даровал нам зрение,
именно эта: чтобы мы, наблюдая круговращения ума в
небе, извлекли пользу для круговращения нашего мышле-
ния, которое сродни тем, небесным, хотя в отличие от их
невозмутимости оно подвержено возмущению; а потому,
уразумев и усвоив природную правильность рассуждений,
мы должны, подражая безупречным круговращениям
бога, упорядочить непостоянные круговращения внутри
нас. О голосе и слухе должно сказать то же самое — они
дарованы богами по тем же причинам и с такой же целью.
Ради этой цели устроена речь, она сильно способствует ее
осуществлению; так и в музыке: все, что с помощью звука
приносит пользу слуху, даровано ради гармонии. Между
тем гармонию, пути которой сродны круговращениям
души, Музы даровали каждому рассудительному своему
почитателю не для бессмысленного удовольствия — хотя
в нем только и видят нынче толк, — но как средство про-
тив разлада в круговращении души, долженствующее при-
вести ее к строю и согласованности с самой собой. Рав-
ным образом, дабы побороть неумеренность и недостаток
изящества, которые проступают в поведении большинст-
ва из нас, мы из тех же рук и с той же целью получили
ритм.
Все до сих пор нами сказанное, за незначительными
исключениями, описывало вещи как они были созданы
умом-демиургом. Однако рассуждение наше должно
перейти к тому, что возникло силой необходимости, ибо
из сочетания ума и необходимости произошло смешанное
рождение нашего космоса. Правда, ум одержал верх над
необходимостью, убедив ее обратить к наилучшему боль-
шую часть того, что рождалось. Таким-то образом и по
таким-то причинам путем победы разумного убеждения
над необходимостью была вначале построена эта Вселен-
ная; и, если мы намерены представить ее рождение так,
как оно совершалось на деле, нам следует привнести
также и вид беспорядочной причины вместе со способом
действия, который по природе этой причине принадле-
жит. Поэтому мы должны вернуться вспять и, приняв в
свой черед для тех же самых вещей другое, подходящее им
начало, еще раз, от начала, вести о них речь, как мы это
уже делали раньше. Нам необходимо рассмотреть, какова
была сама природа огня, воды, воздуха и земли до рожде-
ния неба и каково было их тогдашнее состояние. Ибо до-
ныне еще никто не объяснил их рождения, но мы назы-
ваем их началами и принимаем за стихии Вселенной, как
если бы мы знали, что такое огонь и все остальное; между
тем каждому мало-мальски разумному человеку должно
быть ясно, что нет никакого основания сравнивать их
даже с каким-либо видом слогов. Вот что мы думаем по
этому поводу: мы не будем сейчас высказываться ни о на-
чале всего, ни о началах или как там это еще называется,
и притом только по той причине, что при избранном
нами способе исследования затруднительно было бы при-
вести наши мысли об этом предмете в должную ясность.
Поэтому ни вы не должны требовать от меня последнего
слова на этот счет, ни я не могу убедить себя, что поступ-
лю правильно, если взвалю на себя такую задачу. Напро-
тив, я намерен и здесь придерживаться того, что обещал в
самом начале, а именно пределов вероятного, и попыта-
юсь, идя от начала, сказать обо всем в отдельности и обо
всем вместе такое слово, которое было бы не менее, а
более правдоподобным, нежели любое иное. Итак, при-
ступая к речам, еще раз обратимся с молитвой к богу-спа-
сителю, дабы он указал нам счастливый путь от странного
и необычного повествования к правдоподобному выводу,
и затем начнем сызнова.
Начало же наших новых речей о Вселенной подверг-
нется на сей раз более полному, чем прежде, различению,
ибо тогда мы обособляли два вида, а теперь придется вы-
делить еще и третий. Прежде достаточно было говорить о
двух вещах: во-первых, об основополагающем первообра-
зе, который обладает мыслимым и тождественным быти-
ем, а во-вторых, о подражании этому первообразу, кото-
рое имеет рождение и зримо. В то время мы не выделяли
третьего вида, найдя, что достанет и двух; однако теперь
мне сдается, что сам ход наших рассуждений принуждает
нас попытаться пролить свет на тот вид, который темен и
труден для понимания. Какую же силу и какую природу
припишем мы ему? Прежде всего вот какую: это — вос-
приемница и как бы кормилица всякого рождения. Сколь
ни верны, однако, эти слова, нужно определить предмет с
большей ясностью, а это весьма затруднительно по раз-
ным причинам, и особенно потому, что ради этого необ-
ходимо наперед разрешить сомнение относительно огня и
всего того, что стоит с ним в одном ряду. Нелегко сказать
о каждом из них, что в самом деле лучше назвать водой,
чем огнем, и не правильнее ли к чему-то одному прило-
жить какое-нибудь из наименований, чем все наименова-
ния, вместе взятые, к каждому, ведь надо употреблять
слова в их надежном и достоверном смысле. Что, собст-
венно, желаем мы этим сказать, чем вызваны и оправда-
ны наши недоумения? Но возьмем для начала хотя бы
то, что мы теперь называем водой: когда она сгущается,
мы полагаем, что видим рождение камней и земли, когда
же она растекается и разрежается, соответственно рожда-
ются ветер и воздух, а последний, возгораясь, становится
огнем; затем начинается обратный путь, так что огонь,
сгустившись и угаснув, снова приходит к виду воздуха, а
воздух опять собирается и сгущается в облака и тучи, из
которых при дальнейшем уплотнении изливается вода,
чтобы в свой черед дать начало земле и камням. Так рож-
даются они, переходя по кругу одно в другое. Если, стало
быть, ни одно вещество не предстает всякий раз одним
и тем же, отважимся ли мы, не испытывая стыда перед са-
мими собой, настойчиво утверждать, что какое-либо из
них именно это, а не иное? Конечно, нет, и куда безопас-
нее будет выражаться так: когда мы видим, как нечто —
хотя бы огонь — постоянно являет себя то одним, то дру-
гим, надо говорить не об «этом», но о «таком» огне и
также воду именовать не «этой», но «такой», да и вообще
не надо приписывать всем подобным вещам устойчи-
вости, выражаемой словами «то» и «это», посредством ко-
торых мы обозначаем нечто определенное. Не дожидаясь,
покуда мы успеем приложить к ним слова «то», «это»,
«нечто» или любое другое речение, описывающее их как
пребывающие на одном и том же месте сущности, они
от нас ускользают. Значит, таких слов мы и употреблять
не будем, а станем описывать вещи словом «такой», оди-
наково приложимым ко всем им вместе и к каждой по-
рознь, — говоря, например, об огне как о вечно «таком»
и соответственно обо всех вещах, которые имеют рожде-
ние. Только сущность, внутри которой они получают
рождение и в которую возвращаются, погибая, мы назо-
вем «то» и «это»; но любые качества, будь то теплота, бе-
лизна или то, что им противоположно либо из них слага-
ется, ни в коем лучае не заслуживают такого наименования.
Надо, однако, постараться сказать о том же самом еще
яснее. Положим, некто, отлив из золота всевозможные
фигуры, без конца бросает их в переливку, превращая
каждую во все остальные; если указать на одну из фигур
и спросить, что же это такое, то будет куда осмотритель-
нее и ближе к истине, если он ответит «золото» и не ста-
нет говорить о треугольнике и прочих рождающихся фи-
гурах как о чем-то сущем, ибо в то мгновение, когда их
именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо
быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверен-
ности можно допустить выражение «такое». Вот так об-
стоит дело и с той природой, которая приемлет все тела.
Ее следует всегда именовать тождественной, ибо она ни-
когда не выходит за пределы своих возможностей; всегда
воспринимая все, она никогда и никоим образом не ус-
ваивает никакой формы (μοοφήν), которая была бы по-
добна формам входящих в нее вещей. Природа эта по сути
своей такова, что принимает любые оттиски, находясь в
движении и меняя формы под действием того, что в нее
входит, и потому кажется, будто она в разное время быва-
ет разной; а входящие в нее и выходящие из нее вещи —
это подражания вечносущему, отпечатки по его образцам,
снятые удивительным и неизъяснимым способом, к кото-
рому мы еще вернемся.
Теперь же нам следует мысленно обособить три рода:
то, что рождается, то, внутри чего совершается рождение,
и то, по образцу чего возрастает рождающееся. Восприни-
мающее начало можно уподобить матери, образец — отцу,
а промежуточную природу — ребенку. Помыслим при
этом, что, если отпечаток должен явить взору пестрейшее
разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше
всего подготовленным к своему делу в случае, если оно
будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспри-
нять, ведь если бы оно было подобно чему-либо привхо-
дящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы
противоположная или совершенно иная природа, оно да-
вало бы искаженный отпечаток, через который прогляды-
вали бы собственные черты этой природы. Начало, кото-
рому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само
должно было быть лишено каких-либо форм (είδών), как
при выделывании благовонных притираний прежде всего
заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны рас-
творяться благовония, по возможности не имела своего
запаха. Или это можно сравнить с тем, как при вычерчи-
вании фигур на каких-либо мягких поверхностях не до-
пускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная
фигура, но для начала делают все возможно более глад-
ким. Подобно этому и начало, назначение которого со-
стоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо воспри-
нимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно
быть по природе своей чуждо каким бы то ни было фор-
мам. А потому мы не скажем, будто мать и восприемни-
ца всего, что рождено видимым и вообще чувствен-
ным, — это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо
другой [вид], который родился из этих четырех [стихий]
либо из которого сами они родились. Напротив, обозна-
чив его как незримый, бесформенный и все-
восприемлющий вид, чрезвычайно странным путем
участвующий в мыслимом и до крайности неуловимый,
мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши
рассуждения помогают нам напасть на след этой приро-
ды, справедливее всего было бы, пожалуй, сказать о ней
так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся
часть, водой — ее увлажняющаяся часть, землей же и воз-
духом — те ее части, которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще
более точно и для этого рассмотреть, есть ли такая вещь,
как огонь сам по себе, и обстоит ли дело таким же обра-
зом с прочими вещами, о каждой из которых мы привык-
ли говорить как о существующей самой по себе? Или же
только то, что мы видим либо вообще воспринимаем те-
лесными ощущениями, обладает подобной истинностью,
а помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть,
мы понапрасну говорим об умопостигаемой идее каждой
вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо было бы
оставить такой вопрос неисследованным и нерешенным,
ограничившись простым утверждением, что дело-де об-
стоит так и не иначе; с другой стороны, не стоит отяго-
щать нашу и так пространную речь еще и пространным
отступлением. Поэтому, если бы удалось в немногих сло-
вах определить многое, это было бы наилучшим выходом.
Итак, вот каков мой приговор. Если ум и истинное мне-
ние — два разных рода, в таком случае идеи, недоступные
нашим ощущениям и постигаемые одним лишь умом,
безусловно, существуют сами по себе; если же, как пред-
ставляется некоторым, истинное мнение ничем не отли-
чается от ума, тогда следует приписать наибольшую до-
стоверность тому, что воспринимается телесными
ощущениями. Но следует признать, что это — два различ-
ных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя
неодинаково. Так, ум рождается в нас от наставления,
а истинное мнение — от убеждения; первый всегда спосо-
бен отдать себе во всем правильный отчет, второе — без-
отчетно; первый не может быть сдвинут с места убеж-
дением, второе подвластно переубеждению; наконец,
истинное мнение, как приходится признать, дано любому
человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой горст-
ки людей. Если все это так, приходится признать, во-пер-
вых, что есть тождественная идея, нерожденная и негиб-
нущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы то
ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак
иначе не ощущаемая, но отданная на попечение мысли.
Во-вторых, есть нечто подобное этой идее и носящее то
же имя — ощутимое, рожденное, вечно движущееся, воз-
никающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и
оно воспринимается посредством мнения, соединенного
с ощущением. В-третьих, есть еще один род, а именно
пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует
обитель всему рождающемуся, но само воспринимается
вне ощущения, посредством некоего незаконного умо-
заключения, и поверить в него почти невозможно. Мы
видим его как бы в грезах и утверждаем, будто всякому
бытию непременно должно быть где-то, в каком-то месте
и занимать какое-то пространство, а то, что не находится
ни на земле, ни на небесах, будто бы и не существует.
Эти и родственные им понятия мы в сонном забытьи
переносим и на непричастную сну природу истинного
бытия, а пробудившись, оказываемся не в силах сделать
разграничение и молвить истину, а именно что, посколь-
ку образ не в себе самом носит причину собственного
рождения, но неизменно являет собою призрак чего-то
иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как
бы прилепившись к сущности, или вообще не быть
ничем. Между тем на подмогу истинному бытию выступа-
ет тот безупречно истинный довод, согласно которому,
если некая вещь представляется то чем-то одним, то дру-
гим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не по-
рождает, то вещь эта будет одновременно единой и раз-
дельной.
Итак, согласно моему приговору, краткий вывод та-
ков: есть бытие, есть пространство и есть возникновение,
и эти три [рода] возникли порознь еще до рождения неба.
А о Кормилице рождения скажем вот что: поскольку она
и растекается влагой, и пламенеет огнем, и принимает
формы земли и воздуха, и претерпевает всю чреду подоб-
ных состояний, являя многообразный лик, и поскольку
наполнявшие ее силы не были ни взаимно подобны, ни
взаимно уравновешены и сама она ни в одной своей части
не имела равновесия, она повсюду была неравномерно
сотрясаема и колеблема этими силами и в свою очередь
сама колебала их своим движением. То, что приводилось
в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части
неслись в различных направлениях точно так, как это бы-
вает при провеивании зерна и отсеивании мякины: плот-
ное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое и легкое от-
летает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот
наподобие этого и четыре упомянутых рода [стихии] были
тогда колеблемы Восприемницей, которая в движении
своем являла собой как бы сито: то, что наименее сходно
между собой, она разбрасывала дальше всего друг от
друга, а то, что более всего сходно, просеивала ближе
всего друг к другу; таким образом, четыре рода обособи-
лись в пространстве еще до того, как пришло время рож-
даться устрояемой из них Вселенной. Ранее в них не было
ни разума, ни меры: хотя огонь и вода, земля и воздух яв-
ляли кое-какие приметы присущей им своеобычности,
однако они пребывали всецело в таком состоянии, в ко-
тором свойственно находиться всему, чего еще не коснул-
ся бог. Поэтому последний, приступая к построению кос-
моса, начал с того, что упорядочил эти четыре рода с
помощью образов и чисел. То, что они были приведены
богом к наивысшей возможной для них красоте и к наи-
высшему совершенству из совсем иного состояния, пусть
останется для нас преимущественным и незыблемым ут-
верждением; но теперь мне следует попытаться пояснить
вам устройство и рождение каждого из четырех родов.
Рассказ мой будет непривычен, но, раз вы сроднились с
теми путями научения, без которых не обойтись моим
речам, вы последуете за мной.
Во-первых, каждому, разумеется, ясно, что огонь и зем-
ля, вода и воздух суть тела, а всякое тело имеет глубину.
Между тем любая глубина по необходимости должна быть
ограничена некоторыми поверхностями; притом всякая
прямолинейная поверхность состоит из треугольников.
Однако все вообще треугольники восходят к двум, из ко-
торых каждый имеет по одному прямому углу и по два
острых, но при этом у одного по обе стороны от прямого
угла лежат равные углы величиной в одну и ту же долю
прямого угла, ограниченные равными сторонами, а у дру-
гого — неравные углы, ограниченные неравными сторо-
нами. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих
тел, следуя в этом вероятности, соединенной с необходи-
мостью; те же начала, что лежат еще ближе к истоку, ве-
дает бог, а из людей разве что тот, кто друг богу.
Теперь должно сказать, каковы же те четыре рожден-
ных тела, прекраснейшие из всех, которые не подобны
друг другу, однако способны, разрушаясь, друг в друга
перерождаться. Если нам удастся попасть в точку, у нас
в руках будет истина о рождении земли и огня, а равно и
тех [стихий], что стоят между ними как средние члены
пропорции. Тогда мы никому не уступили бы в том, что
нет видимых тел более прекрасных, чем эти, притом каж-
дое из них прекрасно в своем роде. Поэтому надо прило-
жить старания к тому, чтобы привести в соответствие че-
тыре отличающихся красотой рода тел и доказать, что мы
достаточно уразумели их природу. Из двух названных
раньше треугольников равнобедренный получил в удел
одну природу, тогда как неравнобедренный — бесчислен-
ное их множество. Из этого множества нам должно из-
брать наилучшее, если мы хотим приступить к делу надле-
жащим образом. Что ж, если кто-нибудь выберет и
назовет нечто еще более прекрасное, предназначенное
для того, чтобы создавать эти [четыре тела], мы подчи-
нимся ему не как неприятелю, но как другу; нам же пред-
ставляется, что между множеством треугольников есть
один, прекраснейший, ради которого мы оставим все про-
чие, а именно тот, который в соединении с подобным ему
образует третий треугольник — равносторонний. Обосно-
вывать это было бы слишком долго (впрочем, если бы кто
изобличил нас и доказал обратное, мы охотно признали
бы его победителем). Итак, нам приходится отдать пред-
почтение двум треугольникам как таким, из которых со-
ставлено тело огня и [трех] прочих тел: один из них рав-
нобедренный, а другой таков, что в нем квадрат большей
стороны в три раза больше квадрата меньшей.
Но мы обязаны более четко определить одну вещь,
о которой прежде говорилось неясно. В самом деле, нам
казалось, будто все четыре рода могут последовательно
перерождаться друг в друга, но такая видимость была не-
правильной. Ведь четыре рода действительно рождаются
из выбранных нами треугольников: три рода слагаются из
одного и того же неравнобедренного треугольника и толь-
ко четвертый род — из равнобедренного, а значит, не все
роды могут разрешаться друг в друга и рождаться один из
другого путем соединения большого количества малых
[величин] в малое количество больших, и обратно. Если
это и возможно, то лишь для вышеназванных первых трех
[родов], ведь коль скоро все они произошли из единой
[основы], то при разрушении более крупных [тел] из их
[частей] составится множество малых, принимающих
свойственные им очертания; и, напротив, если разъять
много малых [тел] на отдельные треугольники, они обра-
зуют единое количество однородной массы, из которой
возникнет единое большое [тело] иного вида. Вот как об-
стоит дело с их переходом друг в друга. Следующей нашей
задачей будет изложить, какой вид имеет каждое тело и из
сочетания каких чисел оно рождается.
Начнем с первого вида, состоящего из самых малых
частей: его первоначало — треугольник, у которого гипо-
тенуза вдвое длиннее меньшего катета. Если такие тре-
угольники сложить, совмещая их гипотенузы, и повторить
такое действие трижды, притом так, чтобы меньшие кате-
ты и гипотенузы сошлись в одной точке как в своем цент-
ре, то из шестикратного числа треугольников будет рож-
ден один, и он будет равносторонним. Когда же четыре
равносторонних треугольника окажутся соединенными в
три двугранных угла, они образуют один объемный угол,
а именно такой, который занимает место вслед за самым
тупым из плоских углов. Завершив построение четырех
таких углов, мы получаем первый объемный вид, имею-
щий свойство делить всю описанную около него сферу на
равные и подобные части.
Второй вид строится из таких же исходных треуголь-
ников, соединившихся в восемь равносторонних тре-
угольников и образующих каждый раз из четырех плоских
углов по одному объемному; когда таких объемных углов
шесть, второе тело получает завершенность.
Третий вид образуется из сложения ста двадцати ис-
ходных треугольников и двенадцати объемных углов, каж-
дый из которых охвачен пятью равносторонними тре-
угольными плоскостями, так что все тело имеет двадцать
граней, являющих собой равносторонние треугольники.
На этом порождении и кончилась задача первого из
первоначал. Но равнобедренный треугольник породил
природу четвертого [вида], и притом так, что четыре тре-
угольника, прямые углы которых встречались в одном
центре, образовывали квадрат; а из сложения шести квад-
ратов возникало восемь объемных углов, каждый из кото-
рых гармонично охватывается тремя плоскими прямыми
углами. Составившееся таким образом тело имело очерта-
ния куба, наделенного шестью квадратными плоскими
гранями. В запасе оставалось еще пятое многогранное по-
строение, его бог определил для Вселенной и прибегнул
к нему в качестве образца.
Если бы теперь кто-нибудь, тщательно обдумывая все
сказанное, задался вопросом, следует ли допустить бес-
численные космосы или ограниченное их число, ему при-
шлось бы заключить, что вывод относительно неограничен-
ности этого числа позволительно делать разве что тому,
кто сам очень ограничен, и притом в вопросах, которые
следовало бы знать. Если, однако, поставить иной во-
прос — существует ли один космос или их на самом деле
пять, то здесь, естественно, причин для затруднения было
бы куда больше. Что касается нас, то мы, согласно прав-
доподобным словам и указаниям бога, утверждаем, что
существует один космос; но другой, взглянув на вещи
иначе, составит себе, пожалуй, иное мнение. Как бы то
ни было, оставим этот вопрос и начнем разделять роды,
только что рожденные и нашем слове, на огонь, землю,
воду и воздух.
Земле мы, конечно, припишем вид куба, ведь из всех
четырех родов наиболее неподвижна и пригодна к образо-
ванию тел именно земля, а потому ей необходимо иметь
самые устойчивые основания. Между тем не только из
наших исходных треугольников равнобедренный, если
взять его как основание, по природе устойчивее неравно-
стороннего, но и образующийся из сложения двух равно-
бедренных треугольников квадрат с необходимостью более
устойчив, нежели равносторонний треугольник, причем
соотношение это сохраняет силу как для частей, так и для
целого. Значит, мы не нарушим правдоподобия, если на-
значим этот удел земле, а равно и в том случае, если на-
именее подвижный из остальных видов отведем воде,
наиболее подвижный — огню, а средний — воздуху; далее,
наименьшее тело — огню, наибольшее — воде, а среднее —
