Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Следовательно, единое и равно, и боль-
ше, и меньше самого себя и другого.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Далее, коль скоро оно больше, меньше
и равно, то в отношении к себе самому и к другому оно
будет содержать столько же, больше и меньше мер, —
а если мер, то и частей.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Но, содержа столько же, больше и мень-
ше мер, оно, следовательно, и численно будет меньше и
больше самого себя и другого, а также равно самому себе
и другому тоже численно.
Аристотель. Каким образом?
Парменид. Если единое больше чего-либо, то по
сравнению с ним оно будет содержать также больше мер,
а сколько мер, столько и частей; точно так же будет об-
стоять дело, если оно меньше или если равно чему-либо.
Аристотель. Да.
Парменид. Итак, будучи больше и меньше себя
и равно себе, оно будет содержать столько же, больше и
меньше мер, чем содержится в нем самом; а если мер, то
и частей?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Но, содержа столько же частей, сколько
их в нем самом, оно количественно будет равно себе, а
содержа их больше — будет больше, содержа меньше —
меньше себя численно.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Не будет ли единое точно так же отно-
ситься и к другому? Поскольку оно оказывается больше
его, оно необходимо должно быть и численно большим,
чем оно; поскольку оно меньше — меньшим, а поскольку
оно равно другому по величине, оно должно быть равным
ему и количественно.
Аристотель. Непременно.
Парменид. Таким образом, единое снова, по-види-
мому, будет численно равно, больше и меньше самого
себя и другого.
Аристотель. Да, будет.
Парменид. А не причастно ли единое также време-
ни? Будучи причастным времени, не есть ли и не стано-
вится ли оно моложе и старше самого себя и другого, а
также не моложе и не старше себя самого и другого?
Аристотель. Каким образом?
Парменид. Если только единое существует, ему, ко-
нечно, как-то присуще бытие.
Аристотель. Да.
Парменид. Разве «есть» означает что-либо другое,
а не причастность бытия настоящему времени? А «было»
разве не означает причастность бытия прошедшему вре-
мени, и «будет» — времени будущему?
Аристотель. Да, конечно.
Парменид. Итак, если только единое причастно
бытию, оно причастно и времени.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Следовательно, текущему времени?
Аристотель. Да.
Парменид. Значит, оно всегда становится старше
себя самого, коль скоро идет вперед вместе со временем.
Аристотель. Непременно.
Парменид. А разве ты не помнишь, что старшее
становится старше того, что становится моложе?
Аристотель. Помню.
Парменид. Но раз единое становится старше себя,
оно должно становиться старше себя как становящегося
моложе.
Аристотель. Непременно.
Парменид. Получается, что оно становится и моло-
же и старше себя.
Аристотель. Да.
Парменид. А не старше ли оно, когда совершается
его становление в настоящий момент, находящийся
между прошедшим и будущим? Ведь, переходя из «преж-
де» в «потом», оно никак не минует «теперь».
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Итак, не перестает ли оно становиться
старше тогда, когда оказывается в настоящем и больше
уже не становится, но есть старше? В самом деле, по-
скольку единое непрерывно идет вперед, оно никогда не
может быть удержано настоящим: ведь уходящее вперед
имеет свойство соприкасаться с обоими моментами — на-
стоящим и будущим, оставляя настоящее и захватывая бу-
дущее и оказываясь таким образом между ними.
Аристотель. Правда.
Парменид. Если же все становящееся необходимо
должно пройти через настоящее, то, достигнув его, оно
прекращает становление и в это мгновение есть то, чего
оно достигло в становлении.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Следовательно, когда единое, становясь
старше, достигнет настоящего, оно прекратит становле-
ние и в то мгновение будет старше.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Но не того ли оно старше, старше чего
становилось? И не старше ли самого себя оно станови-
лось?
Аристотель. Да.
Парменид. А старшее старше того, что моложе?
Аристотель. Да.
Парменид. Следовательно, единое и моложе себя
в то мгновение, когда, становясь старше, оно достигает
настоящего.
Аристотель. Непременно.
Парменид. Но настоящее всегда налицо при еди-
ном в течение всего его бытия, ибо единое всегда сущест-
вует в настоящем, когда бы оно ни существовало.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Следовательно, единое всегда и есть
и становится и старше и моложе самого себя.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Но большее ли или равное себе время
оно есть или становится?
Аристотель. Равное.
Парменид. А если оно становится или есть равное
время, то оно имеет один и тот же возраст.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. А что имеет один и тот же возраст, то ни
старше, ни моложе.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, если единое становится
и есть равное себе время, то оно не есть и не становится
ни моложе, ни старше самого себя.
Аристотель. По-моему, нет.
Парменид. А другого?
Аристотель. Не могу сказать.
Парменид. Но ведь можешь ты сказать, что другие
вещи, иные, чем единое, коль скоро они иные, а не иное,
многочисленнее единого, ибо, будучи иным, они были бы
одним, а будучи иными, они многочисленнее одного и со-
ставляют множество?
Аристотель. Да, составляют.
Парменид. А будучи множеством, они причастны
большему числу, чем единица.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Далее. Что, станем мы утверждать, воз-
никает и возникло прежде: большее числом или меньшее?
Аристотель. Меньшее.
Парменид. Но наименьшее — первое, а оно есть
единица. Не правда ли?
Аристотель. Да.
Парменид. Итак, из всего, имеющего число, единое
возникло первым; но и все другие вещи обладают числом,
поскольку они другие, а не другое.
Аристотель. Да, обладают.
Парменид. Возникшее первым, я думаю, возникло
раньше, другие же вещи — позже; возникшее же позже
моложе возникшего раньше, и таким образом окажется,
что другие вещи моложе единого, а единое старше других
вещей.
Аристотель. Да, окажется.
Парменид. Ну, а что сказать относительно следую-
щего: могло бы единое возникнуть вопреки своей приро-
де, или это невозможно?
Аристотель. Невозможно.
Парменид. Но единое оказалось имеющим части,
а если части, то и начало, и конец, и середину.
Аристотель. Да.
Парменид. А но возникает ли как в самом едином,
так и в каждой другой вещи прежде всего начало, а после
начала и все остальное, вплоть до конца?
Аристотель. А то как же?
Парменид. И мы признаем, что все это остальное —
суть части целого и единого и что оно само лишь вместе
с концом стало единым и целым?
Аристотель. Признаём.
Парменид. А конец, я полагаю, возникает послед-
ним и вместе с ним возникает, согласно своей природе,
единое; так что если единое необходимо возникает не во-
преки природе, то, возникнув вместе с концом позже дру-
гого, оно возникло бы согласно своей природе.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Итак, единое моложе другого, а другое
старше единого.
Аристотель. Для меня это опять-таки очевидно.
Парменид. И вот что: не представляется ли необхо-
димым, чтобы начало или другая какая-либо часть едино-
го или чего-либо другого — если только это часть, а не
части — была единым как часть?
Аристотель. Представляется.
Парменид. Но если так, то единое будет возникать
одновременно с возникновением и первой и второй
[части] и при возникновении других оно не отстанет ни
от одной, какая бы к какой ни присоединялась, пока,
дойдя до последней, не сделается целым единым, не про-
пустив в своем возникновении ни средней, ни первой, ни
последней, ни какой-либо другой [части].
Аристотель. Верно.
Парменид. Следовательно, единое имеет тот же воз-
раст, что и все другое, так что если единое не нарушает
своей природы, то оно должно возникнуть не прежде и не
позже другого, но одновременно с ним. И согласно этому
рассуждению, единое не может быть ни старше, ни моло-
же другого и другое ни старше, ни моложе единого, а, со-
гласно прежнему, оно и старше и моложе [другого], равно
как другое и старше и моложе единого.
Аристотель. Да, конечно.
Парменид. Вот каково единое и вот как оно воз-
никло. Но что сказать далее о том, как единое становится
старше и моложе другого, а другое — старше и моложе
единого, и о том, как оно не становится ни моложе, ни
старше? Так ли обстоит дело со становлением, как и с бы-
тием, или иначе?
Аристотель. Не могу сказать.
Парменид. А я ограничусь следующим: если одно
что-нибудь старше другого, то оно может становиться
старше лишь настолько, насколько оно отличалось по
возрасту уже при возникновении, и равным образом
младшее не может становиться еще моложе, потому что
равные величины, будучи прибавлены к неравным — вре-
мени или чему-либо другому, — всегда оставляют их раз-
личающимися настолько, насколько они различались с
самого начала.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Итак, одно существующее никогда не
может становиться старше или моложе другого существу-
ющего, коль скоро по возрасту они всегда различаются
одинаково: одно есть и стало старше, другое есть и стало
моложе, но они не становятся [таковыми].
Аристотель. Верно.
Парменид. Поэтому единое существующее никогда
не становится ни старше, ни моложе другого существую-
щего.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Но посмотри, не становятся ли они
старше и моложе [друг друга] таким образом?
Аристотель. Каким именно?
Парменид. Таким, каким единое оказалось старше
другого и другое старше единого.
Аристотель. Так что же из этого следует?
Парменид. Когда единое старше другого, то оно,
надо полагать, просуществовало больше времени, чем
Другое.
Аристотель. Да.
Парменид. Но посмотри-ка еще: если мы станем
прибавлять к большему и меньшему времени равное
время, то будет ли большее время отличаться от меньшего
на равную или на меньшую часть?
Аристотель. На меньшую.
Парменид. Итак, впоследствии единое будет отли-
чаться по возрасту от другого не настолько, насколько
оно отличалось сначала, но, получая то же приращение
времени, что и другое, оно по возрасту будет постоянно
отличаться от другого меньше, чем отличалось прежде. Не
правда ли?
Аристотель. Да.
Парменид. Итак, то, что различается по возрасту
сравнительно с чем-нибудь меньше, чем прежде, не ста-
новится ли моложе прежнего по отношению к тому, срав-
нительно с чем прежде было старше?
Аристотель. Становится.
Парменид. Если же оно становится моложе, то дру-
гое не становится ли в свою очередь старше единого, чем
было прежде?
Аристотель. Конечно, становится.
Парменид. Итак, то, что возникло позже, становит-
ся старше сравнительно с тем, что возникло раньше и есть
старше. Однако младшее никогда не есть, а всегда только
становится старше старшего, потому что последнее увели-
чивается в направлении к «моложе», а первое — в направ-
лении к «старше». В свою очередь старшее таким же обра-
зом становится моложе младшего, потому что оба они,
направляясь к противоположному им, становятся взаим-
но противоположными: младшее — старше старшего, а
старшее — моложе младшего. Но стать таковыми они не
могут, потому что если бы они стали, то уже не станови-
лись бы, а были бы. На самом же деле они [только] ста-
новятся старше и моложе друг друга: единое становится
моложе другого, потому что оказалось старшим и возник-
шим раньше, а другое — старше единого, потому что воз-
никло позднее. На том же основании и другое подобным
же образом относится к единому, поскольку оказалось,
что оно старше его и возникло раньше.
Аристотель. Да, это представляется так.
Парменид. Значит, поскольку ничто никогда не
становится старше или моложе другого и оба всегда отли-
чаются друг от друга на равное число, постольку и единое
не становится ни старше, ни моложе другого и другое —
единого; поскольку же представляется необходимым,
чтобы раньше возникшее отличалось всегда на разную
часть от возникшего позже, равно и позднейшее — от
более раннего, постольку необходимо также, чтобы другое
становилось старше и моложе единого, а единое — дру-
гого.
Аристотель. Именно так.
Парменид. В силу всех этих соображений единое,
с одной стороны, и есть и становится и старше и моложе
себя самого и другого, а с другой — не есть и не становит-
ся ни старше, ни моложе себя самого и другого.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. А так как единое причастно времени
и [свойству] становиться старше и моложе, то не должно
ли оно быть причастным прошедшему, будущему и насто-
ящему, коль скоро оно причастно времени?
Аристотель. Должно.
Парменид. Итак, единое было, есть и будет; оно
становилось, становится и будет становиться.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Поэтому возможно нечто для него и его
и это нечто было, есть и будет.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Возможно, значит, его познание, и мне-
ние о нем, и чувственное его восприятие, коль скоро и мы
сами сейчас все это с ним проделываем.
Аристотель. Ты прав.
Парменид. И есть для него имя и слово, и оно име-
нуется и о нем высказывается; и все, что относится к дру-
гому, относится и к единому.
Аристотель. Все это, безусловно, так.
Парменид. Поведем еще речь о третьем. Если еди-
ное таково, каким мы его проследили, то не должно ли
оно, будучи, с одной стороны, одним и многим и не буду-
чи, с другой стороны, ни одним, ни многим, а кроме того,
будучи причастным времени, быть какое-то время при-
частным бытию, поскольку оно существует, и какое-то
время не быть ему причастным, поскольку оно не сущест-
вует?
Аристотель. Должно.
Парменид. Но может ли оно, когда причастно
бытию, не быть ему причастным, и когда оно не причаст-
но ему, наоборот, быть?
Аристотель. Не может.
Парменид. Следовательно, оно причастно и не при-
частно [бытию] в разное время; только таким образом оно
может быть и не быть причастным одному и тому же.
Аристотель. Правильно,
Парменид. Но не есть ли время и тот момент, когда
единое приобщается к бытию, и тот, когда отрешается от
него? Ведь как будет в состоянии единое то обладать, то
не обладать чем-либо, если не будет момента, когда оно
либо завладевает им, либо его оставляет?
Аристотель. Никак.
Парменид. А приобщение к бытию ты разве не на-
зываешь возникновением?
Аристотель. Называю.
Парменид. А отрешение от бытия не есть ли ги-
бель?
Аристотель. Конечно.
Парменид. Таким образом, оказывается, что еди-
ное, приобщаясь к бытию и отрешаясь от него, возникает
и гибнет.
Аристотель. Безусловно.
Парменид. А так как оно — единое и многое, воз-
никающее и гибнущее, то не гибнет ли многое, когда оно
становится единым, и не гибнет ли единое, когда оно ста-
новится многим?
Аристотель. Конечно.
Парменид. А поскольку оно становится и единым и
многим, не должно ли оно разъединяться и соединяться?
Аристотель. Непременно должно.
Парменид. Далее, когда оно становится неподоб-
ным и подобным, не должно ли оно уподобляться и де-
латься неподобным?
Аристотель. Должно.
Парменид. А когда становится большим, меньшим,
равным, не должно ли оно увеличиваться, уменьшаться,
уравниваться?
Аристотель. Да.
Парменид. А когда оно, находясь в движении, оста-
навливается или из покоя переходит в движение, то, по-
лагаю я, оно не должно пребывать ни в каком времени.
Аристотель. Как это?
Парменид. Прежде покоясь, а затем двигаясь и преж-
де двигаясь, затем покоясь, оно не будет в состоянии ис-
пытывать это, не подвергаясь изменению.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Ведь не существует времени, в течение
которого что-либо могло бы сразу и не двигаться, и не по-
коиться.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Но оно ведь и не изменяется, не подвер-
гаясь изменению.
Аристотель. Это было бы невероятно.
Парменид. Так когда же оно изменяется? Ведь и не
покоясь, и не двигаясь, и не находясь во времени, оно не
изменяется.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. В таком случае не странно ли то, в чем
оно будет находиться в тот момент, когда оно изменяется?
Аристотель. Что именно?
Парменид. «Вдруг», ибо это «вдруг», видимо, озна-
чает нечто такое, начиная с чего происходит изменение в
ту или другую сторону. В самом деле, изменение не начи-
нается с покоя, пока это — покой, ни с движения, пока
продолжается движение; однако это странное по своей
природе «вдруг» лежит между движением и покоем, нахо-
дясь совершенно вне времени; но в направлении к нему
и исходя от него изменяется движущееся, переходя к по-
кою, и покоящееся, переходя к движению.
Аристотель. Кажется, так.
Парменид. И коль скоро единое покоится и дви-
жется, оно должно изменяться в ту и в другую сторону,
потому что только при этом условии оно может пребывать
в обоих состояниях. Изменяясь же, оно изменяется вдруг
и, когда изменяется, не может находиться ни в каком вре-
мени, и не может, значит, в тот момент ни двигаться, ни
покоиться.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Но разве не так обстоит дело и при про-
чих изменениях? Когда что-либо переходит от бытия к ги-
бели или от небытия к возникновению, происходит его
становление между некими движением и покоем и оно не
имеет в тот момент ни бытия, ни небытия, не возникает
и не гибнет.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. По той же причине, когда единое пере-
ходит из единого во многое, и из многого в единое, оно
не есть ни единое, ни многое, оно не разъединяется и не
соединяется; точно так же, переходя из подобного в непо-
добное и из неподобного в подобное, оно не есть ни по-
добное, ни неподобное, оно не уподобляется и не стано-
вится неподобным; наконец, переходя из малого в
великое и равное и наоборот, оно не бывает ни малым, ни
великим, ни равным, не увеличивается, не убывает и не
уравнивается.
Аристотель. Выходит, что нет.
Парменид. Значит, единое испытывает все эти со-
стояния, если оно существует.
Аристотель. Как же иначе?
| Относительное и абсолютное полага- ние единого с выво- дами для иного
|
Парменид. Не рассмотреть ли
теперь, что испытывает другое, если единое существует?
Аристотель. Да, рассмотрим.
Парменид. Будем поэтому рас
суждать о том, что должно
испытывать другое — не-еди-
ное, — если единое существует.
Аристотель. Будем.
Парменид. Итак, поскольку другое есть другое по
отношению к единому, оно не есть единое, иначе оно не
было бы другим по отношению к единому.
Аристотель. Правильно.
Парменид. Однако другое не вовсе лишено едино-
го, но некоторым образом причастие ему.
Аристотель. Каким именно?
Парменид. Другое — не единое — есть другое, надо
полагать, потому, что имеет части, ибо если бы оно не
имело частей, то было бы всецело единым.
Аристотель. Правильно.
Парменид. А части, как мы признаем, есть у того,
что представляет собою целое.
Аристотель. Да, мы это признаем.
Парменид. Но целое единое должно состоять из
многого; части и будут его частями, потому что каждая из
частей должна быть частью не многого, но целого.
Аристотель. Как это?
Парменид. Если бы что-либо было частью многого,
в котором содержалось бы и оно само, то оно, конечно,
оказалось бы частью как себя самого — что невозмож-
но, — так и каждого отдельного из другого, если только
оно есть часть всего многого. Но не будучи частью чего-
нибудь отдельного, оно будет принадлежать другому, за
исключением этого отдельного, и, значит, не будет час-
тью каждого отдельного; не будучи же частью каждого,
оно не будет частью ни одного отдельного из многого.
Если же оно не есть часть ни одного, то невозможно ему
быть чем-нибудь — частью или чем-то иным — по отно-
шению к сумме таких отдельных [членов], ни для одного
из которых оно не есть нечто.
Аристотель. Очевидно, так.
Парменид. Значит, часть есть часть не многого и не
всех [его членов], но некоей одной идеи и некоего едино-
го, которое мы называем целым, ставшим из всех [членов]
законченным единым; часть и есть часть такого целого.
Аристотель. Именно так.
Парменид. Значит, если другое имеет части, то и
оно должно быть причастным целому и единому.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Необходимо, значит, чтобы другое —
не-единое — было единым законченным целым, имею-
щим части.
Аристотель. Необходимо.
Парменид. Далее, то же самое относится и к каждой
части: части тоже необходимо причастны единому. Ведь
если каждая из них есть часть, то тем самым «быть каж-
дым» означает быть отдельным, обособленным от другого
и существующим само по себе, коль скоро это есть «каж-
дое».
Аристотель. Правильно.
Парменид. Но причастное единому причастно ему,
очевидно, как нечто отличное от него, потому что в про-
тивном случае оно не было бы причастно, но само было
бы единым; а ведь ничему, кроме самого единого, невоз-
можно быть единым.
Аристотель. Невозможно.
Парменид. Между тем, и целое, и часть необходимо
должны быть причастны единому. В самом доле, первое
составит единое целое, части которого будут частями; а
каждая из частей будет одной частью целого, часть кото-
рого она есть.
Аристотель. Так.
Парменид. Но не будет ли то, что причастно едино-
му, причастным ему, как иное в отношении единого?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. А иное в отношении единого будет, надо
полагать, многим, потому что если другое в отношении
единого не будет ни одним, ни большим, чем один, оно
не будет ничем.
Аристотель. Конечно, не будет.
Парменид. А поскольку причастное единому как
части и единому как целому многочисленнее единого, то
не должно ли то, что приобщается к единому, быть коли-
чественно беспредельным?
Аристотель. Каким образом?
Парменид. Посмотрим на дело так: в момент, когда
нечто приобщается к единому, оно приобщается к нему
не как единое и не как причастное единому, не прав-
да ли?
Аристотель. Очевидно,
Парменид. Но то, в чем нет единого, будет множе-
ством?
Аристотель. Конечно.
Парменид. А что, если мы пожелаем мысленно от-
делить от этого множества самое меньшое, какое только
возможно; это отделенное, поскольку и оно не причастно
единому, не окажется ли неизбежно множеством, а не
единым?
Аристотель. Да, это неизбежно.
Парменид. Итак, если постоянно рассматривать
таким образом иную природу идеи саму по себе, то,
сколько бы ни сосредоточивать на ней внимание, она
всегда окажется количественно беспредельной.
Аристотель. Безусловно, так.
Парменид. С другой же стороны, части, поскольку
каждая из них стала частью, обладают уже пределом как
друг по отношению к другу, так и по отношению к целому
и целое обладает пределом по отношению к частям.
Аристотель. Несомненно.
Парменид. Итак, другое в отношении единого, как
оказывается, таково, что если сочетать его с единым, то в
нем возникает нечто иное, что и создает им предел в от-
ношении друг друга, тогда как природа другого сама по
себе — беспредельность.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Таким образом, другое в отношении
единого — и как целое, и как части, с одной стороны,
беспредельно, а с другой — причастно пределу.
Аристотель. Именно так.
Парменид. А не будут ли [части другого] также по-
добны и неподобны себе самим и друг другу?
Аристотель. Как именно?
Парменид. Поскольку всё по природе своей беспре-
дельно, постольку всё будет обладать одним и тем же
свойством.
Аристотель. Именно так.
Парменид. И поскольку всё причастно пределу, по-
стольку всё тоже будет обладать одним и тем же свой-
ством.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Поскольку, таким образом, [другое] об-
ладает свойствами быть ограниченным и быть беспре-
дельным, эти свойства противоположны друг другу.
Аристотель. Да.
Парменид. А противоположное в высшей степени
неподобно.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Итак, в соответствии с каждым из этих
двух свойств в отдельности [части другого] подобны себе
самим и друг другу, а в соответствии с обоими вместе —
в высшей степени противоположны и неподобны.
Аристотель. По-видимому.
Парменид. Таким образом, [всё] другое будет по-
добно и неподобно себе самому и друг другу.
Аристотель. Так.
Парменид. И мы уже без труда найдем, что [части]
другого в отношении единого тождественны себе самим и
отличны друг от друга, движутся и покоятся и имеют все
противоположные свойства, коль скоро обнаружилось,
что они обладают упомянутыми свойствами.
Аристотель. Ты прав.
Парменид. Однако не пора ли нам оставить это, как
дело ясное, и снова рассмотреть, если есть единое, ока-
жется ли другое в отношении единого совсем в ином по-
ложении или в таком же самом?
Аристотель. Конечно, это следует рассмотреть.
Парменид. Так поведем рассуждение с самого нача-
ла: если есть единое, что должно испытывать другое в от-
ношении единого?
Аристотель. Поведем рассуждение так.
Парменид. Разве единое существует не отдельно от
другого и другое не отдельно от единого?
Аристотель. Что же из того?
Парменид. А то, полагаю, что наряду с ними нет
ничего иного, что было бы отлично и от единого, и от
другого: ведь, когда сказано «единое и другое», этим ска-
зано все.
Аристотель. Да, все.
Парменид. Следовательно, нет ничего отличного от
них, в чем единое и другое могли бы находиться вместе.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Поэтому единое и другое никогда не на-
ходятся в одном и том же.
Аристотель. Выходит, что нет.
Парменид. Следовательно, они находятся отдельно
[друг от друга]?
Аристотель. Да.
Парменид. И мы утверждаем, что истинно единое
не имеет частей.
Аристотель. Как же ему иметь их?
Парменид. Поэтому ни целое единое, ни части его
не могли бы находиться в другом, если единое отдельно
от другого и не имеет частей.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Следовательно, другое никоим спосо-
бом не может быть причастным единому, раз оно не при-
частно ему ни по частям, ни в целом.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Поэтому другое никоим образом не есть
единое и не имеет в себе ничего от единого.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, другое не есть также
многое, потому что если бы оно было многим, то каждое
из многого было бы одной частью целого. На самом же
деле другое в отношении единого не есть ни единое, ни
многое, ни целое, ни части, раз оно никак не причастно
единому.
Аристотель. Правильно.
Парменид. Поэтому другое и само не есть два или
три, и в себе их не содержит, коль скоро оно совсем ли-
шено единого.
Аристотель. Да.
Парменид. Следовательно, другое ни само не есть
подобное и неподобное единому, ни в себе подобия и не-
подобия не содержит: ведь если бы другое было подобно
и неподобно либо содержало в себе подобие и неподобие,
то, полагаю я, другое в отношении единого содержало бы
в себе две взаимно противоположные идеи.
