Теэтет. Да, так было.
Чужеземец. Не явилась ли она именно таковой?
И в силу этого не будем ли мы, отбросив сомнения, счи-
тать ее теперь двух видов?
Теэтет. Да, будем.
Чужеземец. Разделим-ка искусство, творящее при-
зраки, снова надвое.
Теэтет. Как?
Чужеземец. Одно — это то, которое выполняется
посредством орудий, в другом тот, кто творит призраки,
сам делает себя орудием этого.
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Чужеземец. Я подразумеваю, когда кто-либо своим
телом старается явить сходство с твоим обликом или
своим голосом — сходство с твоим, то этот [вид] призрач-
ного искусства обычно называется подражанием.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Называя этот [вид] подражающим, вы-
делим его. Все остальное оставим без внимания, так как
мы устали, и предоставим другому свести это воедино
и дать этому какое-то подобающее название.
Теэтет. Пусть одно будет выделено, а то передано
другому.
Чужеземец. Однако, Теэтет, и первое надо считать
двояким. Реши, почему?
Теэтет. Говори ты.
Чужеземец. Из лиц подражающих одни делают это,
зная, чему они подражают, другие же — не зная. А какое
различие признаем мы более важным, чем различие
между знанием и незнанием?
Теэтет. Никакое.
Чужеземец. Подражание, недавно указанное, было,
таким образом, подражанием знающих. Ведь только тот,
кто знает твой облик и тебя, мог бы подражать всему
этому.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А что же с обликом справедливости
и вообще всей в целом добродетели? Но примутся ли
многие, не зная ее, но имея о ней какое-то мнение, усерд-
но стараться, чтобы проявилось то, что они принимают за
живущую в них добродетель, и не станут ли, насколько
возможно, на деле и на словах ей подражать?
Теэтет. И очень даже многие.
Чужеземец. Но не потерпят ли они все неудачу в
этом стремлении казаться справедливыми, не будучи
вовсе такими? Или как раз напротив?
Теэтет. Как раз напротив.
Чужеземец. Такого подражателя — незнающего, —
думаю я, надо считать отличным от того — от знающего.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Откуда же, однако, возьмет кто-либо
подобающее название для каждого из них? Ведь очевид-
но, что это трудно и разделение родов на виды в старину
представлялось праздным и неразумным, устаревшим за-
нятием, так что никто никогда и не брался делить. Поэто-
му и нужда в именах была не очень настоятельной. При
всем том, если выразиться более смело, мы во имя разли-
чия подражание, соединенное с мнением, назовем осно-
ванным на мнении, подражание же, соединенное со зна-
нием, — научным.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Теперь надо воспользоваться одним из
этих названий. Ведь софист принадлежит не к знающим,
а к подражающим.
Теэтет. Да, конечно.
Чужеземец. Рассмотрим-ка подражателя, основы-
вающегося на мнении, как рассматривают изделие из же-
леза, прочно ли оно или содержит в себе какую-то тре-
щину.
Теэтет. Рассмотрим.
Чужеземец. А ведь у него она есть, и очень даже
большая. Один из подражателей простоват и думает,
будто знает то, что мнит, а облик другого из-за его много-
словия возбуждает подозрение и опасение, что он не
знает того, относительно чего принимает перед другими
вид знатока.
Теэтет. Конечно, есть подражатели обоих родов, о ко-
торых ты упомянул.
Чужеземец. Поэтому, не сочтем ли мы одного про-
стодушным, а другого — лицемерным подражателем?
Теэтет. Это подходит.
Чужеземец. Сочтем ли мы род этого последнего
единым или двояким?
Теэтет. Смотри ты сам.
Чужеземец. Смотрю, и мне представляются каких-
то два рода: один, я вижу, способен лицемерить всенарод-
но, в длинных речах, произносимых перед толпою, другой
же в частной беседе с помощью коротких высказываний
заставляет собеседника противоречить самому себе.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Чужеземец. Кем же сочтем мы словообильного?
Мужем ли государственным или народным витией?
Теэтет. Народным витией.
Чужеземец. Как же мы назовем другого? Мудрецом
или софистом?
Теэтет. Мудрецом его невозможно назвать: ведь мы
признали его незнающим. Будучи подражателем мудреца
(σοφοΰ), он, конечно, получит производное от него имя, и
я почти уже понял, что он действительно должен назы-
ваться во всех отношениях подлинным софистом (σοφιστήν).
| Итог: определение софиста
|
Чужеземец. Не свяжем ли мы,
однако, как и раньше, его имя
воедино, сплетая нить в об-
ратном порядке — от конца к началу.
Теэтет. Конечно, сделаем так.
Чужеземец. Этим именем обозначается основанное
на мнении лицемерное подражание искусству, запутыва-
ющему другого в противоречиях, подражание, принадле-
жащее к части изобразительного искусства, творящей
призраки и с помощью речей выделяющей в творчестве
не божественную, а человеческую часть фокусничества: кто
сочтет истинного софиста происходящим из этой плоти
и крови, тот, кажется, выразится вполне справедливо.
Теэтет. Сущая правда.
ПАРМЕНИД
КЕФАЛ (РАССКАЗЫВАЕТ)
Кефал. Когда мы прибыли в Афины из нашего род-
ного города Клазомены, мы встретились на площади с
Адимантом и Главкомом. Адимант, взяв меня за руку,
сказал:
— Здравствуй, Кефал! Если тебе здесь что-нибудь
нужно, скажи, и мы сделаем, что в наших силах.
— Затем-то я и прибыл, — ответил я, — чтобы обра-
титься к вам с просьбой.
— Скажи же, что тебе нужно, — сказал он.
Тогда я спросил:
— Как было имя вашего единоутробного брата? Сам
я не помню: он был еще ребенком, когда я прежде приез-
жал сюда из Клазомен. С той поры, однако, прошло
много времени. Отца его звали, кажется, Пирилампом.
— Совершенно верно.
— А его самого?
— Антифонтом. Но к чему, собственно, ты об этом
спрашиваешь?
— Вот эти мои сограждане, — объяснил я, — большие
почитатели мудрости; они слышали, что этот вот самый
Антифонт часто встречался с приятелем Зенона, с неким
Пифодором, и знает на память ту беседу, которую вели
однажды Сократ, Зенон и Парменид, так как часто слы-
шал от Пифодора ее пересказ.
— Ты говоришь совершенно верно, — сказал Адимант.
— Вот ее-то, — попросил я, — мы и хотели бы прослу-
шать.
— Это не трудно устроить, — ответил Адимант, — по-
тому что Антифонт в юности основательно ее усвоил,
хотя теперь-то он, по примеру своего деда и тезки, зани-
мается главным образом лошадьми. Но, если надо, пой-
демте к нему: он только что ушел отсюда домой, а живет
близко, в Мелите.
После этого разговора мы пошли к Антифонту и заста-
ли его дома; он отдавал кузнецу в починку уздечку. Когда
он того отпустил, братья сообщили ему о цели нашего
прихода; он узнал меня, помня по моему прежнему при-
езду сюда, и приветствовал. А когда мы стали просить его
пересказать ту беседу, он сначала отказывался, говоря,
что дело это трудное, но потом стал рассказывать.
Итак, Антифонт сказал, что, по словам Пифодора, од-
нажды приехали на Великие Панафинеи Зенон и Парме-
нид. Парменид был уже очень стар, совершенно сед, но
красив и представителен; лет ему было примерно за
шестьдесят пять. Зенону же тогда было около сорока, он
был высокого роста и приятной наружности; поговарива-
ли, что он был любимцем Парменида. Они остановились
у Пифодора, за городской стеной, в Керамике. Сюда-то и
пришли Сократ и с ним многие другие, желая послушать
сочинения Зенона, ибо они тогда впервые были привезе-
ны им и Парменидом. Сократ был в то время очень
молод. Читал им сам Зенон, Парменид же как раз отлу-
чился; оставалось дочитать уже совсем немного, когда
вошел сам Пифодор и с ним Парменид и Аристотель,
бывший впоследствии одним из Тридцати, и вошедшие
успели еще услышать кое-что из сочинения, но очень не-
многое; впрочем, сам Пифодор еще прежде слушал Зе-
нона.
Прослушав все, Сократ попросил прочесть снова пер-
вое положение первого рассуждения и после прочтения
его сказал:
— Как это ты говоришь, Зенон?
Если существует многое, то оно
должно быть подобным и непо-
добным, а это, очевидно,
невозможно, потому что и непо-
добное не может быть подобным, и подобное — неподоб-
ным. Не так ли ты говоришь?
— Так, — ответил Зенон.
— Значит, если невозможно неподобному быть подоб-
ным и подобному — неподобным, то невозможно и суще-
ствование многого, ибо если бы многое существовало, то
оно испытывало бы нечто невозможное? Это хочешь ты
сказать своими рассуждениями? Хочешь утверждать во-
преки общему мнению, что многое не существует? И каж-
дое из своих рассуждений ты считаешь доказательством
этого, так что сколько ты написал рассуждений, столько,
по-твоему, представляешь и доказательств того, что
многое не существует? Так ли ты говоришь, или я тебя не-
правильно понимаю?
— Нет, — сказал Зенон, — ты хорошо схватил смысл
сочинения в целом.
— Я замечаю, Парменид, — сказал Сократ, — что наш
Зенон хочет быть близок тебе во всем, даже в сочинениях.
В самом деле, он написал примерно то же, что и ты, но с
помощью переделок старается ввести нас в заблуждение,
будто он говорит что-то другое: ты в своей поэме утверж-
даешь, что все есть единое, и представляешь прекрасные
доказательства этого; он же отрицает существование
многого и тоже приводит многочисленные и веские до-
казательства. Но то, что вы говорите, оказывается выше
разумения нас остальных: действительно, один из вас ут-
верждает существование единого, другой отрицает суще-
ствование многого, но каждый рассуждает так, что кажет-
ся, будто он сказал совсем не то, что другой, между тем
как оба вы говорите почти что одно и то же.
— Да, Сократ, — сказал Зенон, — но только ты не
вполне постиг истинный смысл сочинения. Хотя ты, по-
добно лаконским щенкам, отлично выискиваешь и вы-
слеживаешь то, что содержится в сказанном, но прежде
всего от тебя ускользает, что мое сочинение вовсе не при-
тязает на то, о чем ты говоришь, и вовсе не пытается
скрыть от людей некий великий замысел. Ты говоришь об
обстоятельстве побочном. В действительности это сочи-
нение поддерживает рассуждение Парменида против тех,
кто пытается высмеять его, утверждая, что если существу-
ет единое, то из этого утверждения следует множество
смешных и противоречащих ему выводов. Итак, мое со-
чинение направлено против допускающих многое, воз-
вращает им с избытком их нападки и старается показать,
что при обстоятельном рассмотрении их положение «су-
ществует многое» влечет за собой еще более смешные
последствия, чем признание существования единого. Под
влиянием такой страсти к спорам я в молодости и напи-
сал это сочинение, но, когда оно было написано, кто-то
его у меня украл, так что мне не пришлось решать вопрос,
следует ли его выпускать в свет или нет. Таким образом,
от тебя ускользнуло, Сократ, что сочинение это подсказа-
но юношеской любовью к спорам, а вовсе не честолюби-
ем пожилого человека. Впрочем, как я уже сказал, твои
соображения недурны.
| Критика дуализма вещи и идеи
|
— Принимаю твою поправку, —
сказал Сократ, — и полагаю, что
дело обстоит так, как ты говоришь.
Но скажи мне вот что: не
признаешь ли ты, что существует
сама по себе некая идея подобия и другая, противопо-
ложная ей, — идея неподобия? Что к этим двум идеям
приобщаемся и я, и ты, и все прочее, что мы называем
многим? Далее, что приобщающееся к подобию становит-
ся подобным по причине и согласно мере своего приоб-
щения, приобщающееся же к неподобию — таким же об-
разом неподобным и приобщающееся к тому и другому —
тем и другим вместе? И если все вещи приобщаются к
обеим противоположным [идеям] и через причастность
обеим оказываются подобными и неподобными между
собой, то что же в этом удивительного? Было бы странно,
думается мне, если бы кто-нибудь показал, что подобное
само по себе становится неподобным или неподобное
[само по себе] — подобным; но если мне указывают, что
причастное тому и другому совмещает признаки обоих, то
мне, Зенон, это вовсе не кажется нелепым, равно как
если бы кто-нибудь обнаружил, что все есть единое вслед-
ствие причастности единому и оно же, с другой стороны,
есть многое вследствие причастности ко множественному.
Пусть-ка кто докажет, что единое, взятое само по себе,
есть многое и, с другой стороны, что многое [само по
себе] есть единое, вот тогда я выкажу с изумление. И по
отношению ко всему другому дело обстоит так же: если
бы было показано, что роды и виды испытывают сами в
себе эти противоположные состояния, то это было бы до-
стойно удивления. Но что удивительного, если кто будет
доказывать, что я — единый и многий, и, желая показать
множественность, скажет, что во мне различны правая и
левая, передняя и задняя, а также верхняя и нижняя
части, — ведь ко множественному, как мне кажется,
я причастен, — желая же показать, что я един, скажет,
что, будучи причастен к единому, я как человек — один
среди нас семерых: таким образом раскрывается истин-
ность того и другого. Итак, если кто примется показывать
тождество единого и многого в таких предметах, как
камни, бревна и т. п., то мы скажем, что он приводит нам
примеры многого и единого, но не доказывает ни того,
что единое множественно, ни того, что многое едино, и в
его словах нет ничего удивительного, но есть лишь то,
с чем все мы могли бы согласиться. Если же кто-то сдела-
ет то, о чем я только что говорил, то есть сначала устано-
вит раздельность и обособленность идей самих по себе,
таких, как подобие и неподобие, множественность и еди-
ничность, покой и движение, и других в этом роде, а
затем докажет, что они могут смешиваться между собой и
разобщаться, вот тогда, Зенон, я буду приятно изумлен.
Твои рассуждения я нахожу смело разработанными, одна-
ко, как я уже сказал, гораздо более я изумился бы в том
случае, если бы кто мог показать, что то же самое затруд-
нение всевозможными способами пронизывает самые
идеи, и, как вы проследили его в видимых вещах, так же
точно обнаружить его в вещах, постигаемых с помощью
рассуждения.
Во время этой речи Пифодор думал, что Парменид
и Зенон будут досадовать из-за каждого замечания Сокра-
та, однако они внимательно слушали его и часто с улыб-
кой переглядывались между собой, выказывая этим свое
восхищение; когда же Сократ кончил, Парменид сказал:
— Как восхищает, Сократ, твой пыл в рассуждениях!
Но скажи мне: сам-то ты придерживаешься сделанного
тобой различения, то есть признаешь, что какие-то идеи
сами по себе, с одной стороны, и то, что им причастно, с
другой, существуют раздельно? Представляется ли тебе,
например, подобие само по себе чем-то отдельным от
того подобия, которое присуще нам, и касается ли это
также единого, многого и всего, что ты теперь слышал от
Зенона?
— Да, — ответил Сократ.
— И таких идей, — продолжал Парменид, — как, на-
пример, идеи справедливого самого по себе, прекрасного,
доброго и всего подобного?
— Да, — ответил он.
— Что же, идея человека тоже существует отдельно от
нас и всех нам подобных — идея человека сама по себе,
а также идея огня, воды?
Сократ на это ответил:
— Относительно таких вещей, Парменид, я часто
бываю в недоумении, следует ли о них высказаться так
же, как о перечисленных выше, или иначе.
— А относительно таких вещей, Сократ, которые
могли бы показаться даже смешными, как, например,
волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая вни-
мания дрянь, ты тоже недоумеваешь, следует или нет для
каждого из них признать отдельно существующую идею,
отличную от того, к чему прикасаются наши руки?
— Вовсе нет, — ответил Сократ, — я полагаю, что
такие вещи только таковы, какими мы их видим. Предпо-
ложить для них существование какой-то идеи было бы
слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила
мысль, уж нет ли чего-либо в этом роде для всех вещей,
но всякий раз, как я к этому подхожу, я поспешно обра-
щаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине
пустословия. И вот, дойдя до этого места, я снова обра-
щаюсь к вещам, о которых мы сейчас сказали, что они
имеют идеи, и занимаюсь тщательным их рассмотрением.
— Ты еще молод, Сократ, — сказал Парменид, — и
философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему
мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких
вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по
молодости, еще слишком считаешься с мнением людей.
Но как бы то ни было, скажи вот что: судя по твоим сло-
вам, ты полагаешь, что существуют определенные идеи,
названия которых получают приобщающиеся к ним дру-
гие вещи; например, приобщающиеся к подобию стано-
вятся подобными, к великости — большими, к красоте —
красивыми, к справедливости — справедливыми?
— Именно так, — ответил Сократ.
— Но каждая приобщающаяся [к идее] вещь приобща-
ется к целой идее или к ее части? Или возможен какой-
либо иной вид приобщения, помимо этих?
— Как так? — сказал Сократ.
— По-твоему, вся идея целиком — хоть она и едина —
находится в каждой из многих вещей или дело обстоит
как-то иначе?
— А что же препятствует ей, Парменид, там находить-
ся? — сказал Сократ.
— Ведь оставаясь единою и тождественною, она в то
же время будет вся целиком содержаться во множестве
отдельных вещей и таким образом окажется отделенной
от самой себя.
— Ничуть, — ответил Сократ, — ведь вот, например,
один и тот же день бывает одновременно во многих мес-
тах и при этом нисколько не отделяется от самого себя,
так и каждая идея, оставаясь единою и тождественною,
может в то же время пребывать во всем.
— Славно, Сократ, — сказал Парменид, — помеща-
ешь ты единое и тождественное одновременно во многих
местах, все равно как если бы, покрыв многих людей
одною парусиною, ты стал утверждать, что единое все це-
ликом находится над многими. Или смысл твоих слов не
таков?
— Пожалуй, таков, — сказал Сократ.
— Так вся ли парусина будет над каждым или над
одним — одна, над другим — другая се часть?
— Только часть.
— Следовательно, сами идеи, Сократ, делимы, — ска-
зал Парменид, — и причастное им будет причастно их
части и в каждой вещи будет находиться уже не вся идея,
а часть ее.
— По-видимому, так.
— Что же, Сократ, решишься ты утверждать, что еди-
ная идея действительно делится у нас на части и при этом
все же остается единой?
— Никоим образом, — ответил Сократ.
— Смотри-ка, — сказал Парменид, — не получится ли
нелепость, если ты разделишь на части самое великость и
каждая из многих больших вещей будет большой благода-
ря части великости, меньшей, чем сама великость?
— Конечно, получится нелепость, — ответил Сократ.
— Далее, если каждая вещь примет малую часть равен-
ства, сделает ли ее эта часть, меньшая самого равного,
равным чему-нибудь?
— Это невозможно.
— Но, положим, кто-нибудь из нас будет иметь часть
малого: малое будет больше этой своей части; таким обра-
зом, само малое будет больше, а то, к чему прибавится от-
нятая от малого часть, станет меньше, а не больше преж-
него.
— Но этого никак не может быть, — сказал Сократ.
— Так каким же образом, Сократ, — сказал Парменид, —
будут у тебя приобщаться к идеям вещи, коль скоро они
не могут приобщаться ни к частям [идей], ни к целым
[идеям]?
— Клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — определить
это мне представляется делом совсем не легким.
— Ну, а какого ты мнения о том, что я сейчас скажу?
— О чем же?
— Я думаю, что ты считаешь каждую идею единою по
следующей причине: когда много каких-нибудь вещей ка-
жутся тебе большими, то, окидывая взглядом их все, ты,
пожалуй, видишь некую единую и тождественную идею
и на этом основании само великое считаешь единым.
— Ты прав, — сказал Сократ.
— А что, если ты таким же образом окинешь духовным
взором как само великое, так и другие великие вещи, не
обнаружится ли еще некое единое великое, благодаря ко-
торому все это должно представляться великим?
— По-видимому.
— Итак, откроется еще одна идея великости, возни-
кающая рядом с самим великим и тем, что причастно ему;
а надо всем этим опять другая, благодаря которой все
это будет великим. И таким образом, каждая идея уже не
будет у тебя единою, но окажется бесчисленным множе-
ством.
— Но, Парменид, — возразил Сократ, — не есть ли
каждая из этих идей — мысль, и не надлежит ли ей воз-
никать не в другом каком-либо месте, а только в душе?
В таком случае каждая из них была бы единою и уж не
подвергалась бы тому, о чем сейчас говорилось.
— Что же, — спросил Парменид, — каждая мысль
едина и не есть мысль о чем-либо?
— Но это невозможно, — сказал Сократ.
— Значит, мысль является мыслью о чем-нибудь?
— Да.
— Существующем или несуществующем?
— Существующем.
— Не мыслит ли эта мысль то единство, которое, об-
нимая все [определенного рода] вещи, представляет
собою некую единую их идею?
— Именно так.
— Так не будет ли идеей то, что мыслится как единое,
коль скоро оно остается одним и тем же для всех вещей?
— И это представляется необходимым.
— А если, — сказал Парменид, — все другие вещи, как
ты утверждаешь, причастны идеям, то не должен ли ты
думать, что либо каждая вещь состоит из мыслей и мыс-
лит всё, либо, хоть она и есть мысль, она лишена мыш-
ления?
— Но это, — сказал Сократ, — лишено смысла. Мне
кажется, Парменид, что дело скорее всего обстоит так:
идеи пребывают в природе как бы в виде образцов, про-
чие же вещи сходны с ними и суть их подобия, самая же
причастность вещей идеям заключается не в чем ином,
как только в уподоблении им.
— Итак, — сказал Парменид, — если что-либо подоб-
но идее, то может ли эта идея не быть сходной с тем, что
ей уподобилось, настолько, насколько последнее ей упо-
добилось? Или есть какая-либо возможность, чтобы по-
добное не было подобно подобному?
— Нет, это невозможно.
— А нет ли безусловной необходимости в том, чтобы
подобное и то, чему оно подобно, были причастны одно-
му и тому же?
— Да, это необходимо.
— Но то, через причастность чему подобное становит-
ся подобным, не будет ли само идеею?
— Непременно.
— Следовательно, ничто не может быть подобно идее
и идея не может быть подобна ничему другому, иначе
рядом с этой идеей всегда будет являться другая, а если
эта последняя подобна чему-либо, то — опять новая, и
никогда не прекратится постоянное возникновение
новых идей, если идея будет подобна причастному ей.
— Ты совершенно прав.
— Значит, вещи приобщаются к идеям не посредством
подобия: надо искать какой-то другой способ их приоб-
щения.
— Выходит, так.
— Ты видишь теперь, Сократ, — сказал Парменид, —
какое большое затруднение возникает при допущении су-
ществования идей самих по себе.
— И даже очень.
— Но будь уверен, — продолжал Парменид, — что ты
еще, так сказать, не почувствовал всей громадности за-
труднения, если для каждой вещи ты всякий раз допуска-
ешь единую обособленную от нее идею.
— Почему так? — спросил Сократ.
— По многим самым различным причинам, и главным
образом по следующей: если бы кто стал утверждать, что
идеи, будучи такими, какими они, по-нашему, должны
быть, вовсе не доступны познанию, то невозможно было
бы доказать, что высказывающий это мнение заблуждает-
ся, разве что тот, кто стал бы ему возражать, оказался бы
многоопытным, даровитым и во время спора имел бы
охоту следить за множеством отдаленнейших доказа-
тельств. В противном случае переубедить настаивающе-
го на том, что идеи непознаваемы, не было бы возмож-
ности.
— Почему так, Парменид? — спросил Сократ.
— А потому, Сократ, что и ты, и всякий другой, кто
допускает самостоятельное существование некоей сущ-
ности каждой вещи, должен, я думаю, прежде всего согла-
ситься, что ни одной такой сущности в нас нет.
— Да, потому что как же она могла бы тогда существо-
вать самостоятельно? — заметил Сократ.
— Ты правильно говоришь, — сказал Парменид. —
Ибо все идеи суть то, что они суть, лишь в отношении
одна к другой, и лишь в этом отношении они обладают
сущностью, а не в отношении к находящимся в нас [их]
подобиям (или как бы это кто ни определял), только бла-
годаря причастности которым мы называемся теми или
иными именами. В свою очередь эти находящиеся в нас
[подобия], одноименные [с идеями], тоже существуют
лишь в отношении друг к другу, а не в отношении к
идеям: все эти подобия образуют свою особую область
и в число одноименных им идей не входят.
— Как ты говоришь? — спросил Сократ.
— Если, например, — ответил Парменид, — кто-либо
из нас есть чей-либо господин или раб, то он, конечно, не
раб господина самого по себе, господина как такового,
а также и господин не есть господин раба самого по себе,
раба как такового, но отношение того и другого есть от-
ношение человека к человеку. Господство же само по себе
есть то, что оно есть, по отношению к рабству самому по
себе, и точно так же рабство само по себе есть рабство по
отношению к господству самому по себе. И то, что есть
в нас, не имеет никакого отношения к идеям, равно как и
они — к нам. Повторяю, идеи существуют сами по себе
и лишь к самим себе относятся, и точно так же то, что на-
ходится в нас, относится только к самому себе. Понятно
ли тебе, что я говорю?
— Вполне понятно, — ответил Сократ.
— А потому, — продолжал Парменид, — и знание само
по себе как таковое не должно ли быть знанием истины
как таковой, истины самой по себе?
— Конечно.
— Далее, каждое знание как таковое должно быть зна-
нием каждой вещи как таковой, не правда ли?
—Да.
— А наше знание не будет ли знанием нашей истины?
И каждое наше знание не будет ли относиться к одной из
наших вещей?
— Непременно.
— Но идей самих по себе, как и ты признаешь, мы не
имеем, и их у нас быть не может.
— Конечно, нет.
— Между тем, каждый существующий сам по себе род
познается, надо полагать, самой идеей знания?
—Да.
— Которой мы не обладаем?
— Да, не обладаем.
— Следовательно, нами не познается ни одна из идей,
потому что мы не причастны знанию самому по себе.
— По-видимому, так.
— А потому для нас непознаваемы ни прекрасное само
себе, как таковое, ни доброе, ни все то, что мы допускаем
в качестве самостоятельно существующих идей.
— Кажется, так.
— Но обрати внимание на еще более удивительное об-
стоятельство.
— Какое же?
— Признаешь ты или нет: если существует какой-то
род знания сам по себе, то он гораздо совершеннее наше-
го знания? И не так ли обстоит дело с красотою и всем
прочим?
—Да.
— Итак, если что-либо причастно знанию самому по
себе, то, не правда ли, ты признаешь, что никто в боль-
шей степени, чем бог, не обладает этим совершеннейшим
знанием?
— Непременно признаю.
— С другой стороны, обладая знанием самим по себе,
будет ли бог в состоянии знать то, что есть в нас?
— Почему же нет?
— А потому, Сократ, — сказал Парменид, — что, как
мы согласились, сила тех идей не распространяется на то,
что у нас, и, с другой стороны, сила того, что у нас, не
распространяется на идеи, но то и другое довлеет самому
себе.
— Да, мы согласились относительно этого.
— Итак, если у бога есть упомянутое совершеннейшее
господство и совершеннейшее знание, то господство бо-
гов никогда не будет распространяться на нас и их зна-
ние никогда не познает ни нас, ни вообще ничего относя-
щегося к нашему миру: как мы нашей властью не
властвуем над богами и нашим знанием ничего божест-
венного не познаем, так на том же самом основании и
они, хоть и боги, над нами не господа и дел человеческих
не знают.
