Чужеземец. Нами решено уже как можно скорее
расчленить изобразительное искусство и, если софист,
когда мы вторгнемся в область этого искусства, останется
с нами лицом к лицу, схватить его по царскому слову,
передавая же его царю, объявить о добыче. Если же со-
фист как-либо скроется в отдельных частях искусства
подражания, то решено преследовать его, все время про-
должая расчленять принявшую его часть, до тех пор пока
он не будет пойман. Вообще, ни этому роду, ни другому
какому никогда не придется хвалиться, что он смог убе-
жать от тех, кто владеет методом преследовать как по час-
тям, так и в целом.
Теэтет. Ты хорошо говоришь, так и должно по-
ступить.
Чужеземец. Согласно с прежним характером члене-
ния, мне кажется, я усматриваю два вида искусства под-
ражания. Однако мне кажется, что я еще не в состоянии
узнать, в каком же из них двух находится у нас искомая
идея.
Теэтет. Но сначала скажи и поясни, о каких двух
видах ты говоришь.
Чужеземец. В одном я усматриваю искусство тво-
рить образы; оно состоит преимущественно в том, что
кто-либо соответственно с длиною, шириною и глубиною
образца, придавая затем еще всему подходящую окраску,
создает подражательное произведение.
Теэтет. Как же? Не все ли подражатели берутся де-
лать то же самое?
Чужеземец. Во всяком случае, не те, кто лепит или
рисует какую-либо из больших вещей. Если бы они жела-
ли передать истинную соразмерность прекрасных вещей,
то ты знаешь, что верх оказался бы меньших размеров,
чем должно, низ же больших, так как первое видимо нами
издали, второе вблизи.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Не воплощают ли поэтому художники
в своих произведениях, оставляя в стороне истинное, не
действительные соотношения, но лишь те, которые им
кажутся прекрасными?
Теэтет. Безусловно.
Чужеземец. Не будет ли справедливым первое, как
правдоподобное, назвать подобием?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И относящуюся сюда часть искусства
подражания не должно ли, как мы уже сказали раньше,
назвать искусством творить образы?
Теэтет. Пусть называется так.
Чужеземец. А как же мы назовем то, что, с одной
стороны, кажется подобным прекрасному, хотя при этом
и не исходят из прекрасного, а, с другой стороны, если бы
иметь возможность рассмотреть это в достаточной степе-
ни, можно было бы сказать, что оно даже не сходно с тем,
с чем считалось сходным? Не есть ли то, что только ка-
жется сходным, а на самом деле не таково, лишь призрак?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Не весьма ли обширна эта часть и в жи-
вописи, и во всем искусстве подражания?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Не назовем ли мы вполне справедливо
искусством творить призрачные подобия то искусство,
которое создает не подобия, а призраки?
Теэтет. Конечно, назовем,
Чужеземец. Таким образом, я назвал следующие
два вида изобразительного искусства: искусство творить
образы и искусство создавать призрачные подобия.
Теэтет. Правильно.
| Диалектика бытия и небытия
|
Чужеземец. Того же, однако, о
чем я и прежде недоумевал, а именно
к какому из обоих искусств должно
отнести софиста, я и теперь еще не
могу ясно видеть: человек
этот поистине удивителен, и его весьма затрудни-
тельно наблюдать; он и в настоящее время очень ловко и
хитро укрылся в трудный для исследования вид [искусства].
Теэтет. Кажется, да.
Чужеземец. Но ты сознательно ли соглашаешься
с этим, или же тебя, по обыкновению, увлекла к поспеш-
ному соглашению некая сила речи?
Теэтет. К чему ты это сказал?
Чужеземец. В действительности, мой друг, мы
стоим перед безусловно трудным вопросом. Ведь являться
и казаться и вместе с тем не быть, а также говорить что-
либо, что не было бы истиной, — все это и в прежнее
время вызвало много недоумений, и теперь тоже. В самом
деле, каким образом утверждающий, что вполне возмож-
но говорить или думать ложное, высказав это, не впадает
в противоречие, постигнуть, дорогой Теэтет, во всех отно-
шениях трудно.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Это смелое утверждение оно предпо-
лагало бы существование небытия, ведь в противном слу-
чае и самая ложь была бы невозможна Великий Парме-
нид, мой мальчик, впервые, когда мы еще были детьми,
высказал это и до самого конца не переставал свидетель-
ствовать о том же, постоянно говоря прозою или стихами
Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было,
Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль
Итак, Парменид свидетельствует об этом, и, что важнее
всего, само упомянутое утверждение при надлежащем ис-
следовании его раскрыло бы то же. Рассмотрим, следова-
тельно, именно этот вопрос, если ты не возражаешь.
Теэтет. По мне, направляйся куда хочешь, относи-
тельно же нашего рассуждения смекни, каким путем его
лучше повести, и следуй этим путем сам, да и меня веди
им же.
Чужеземец. Да, так именно и нужно поступать
И вот ответь мне отважимся ли мы произнести «полное
небытие»?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Если бы, таким образом, кто-либо из
слушателей не для спора и шутки, но со всей серьезно-
стью должен был ответить, к чему следует относить это
выражение — «небытие», то что мы подумали бы в при-
менении к чему и в каких случаях говорящий и сам вос-
пользовался бы этим выражением, и указал бы на него
тому, кто спрашивает?
Теэтет. Ты ставишь трудный и, можно сказать,
именно для меня почти совершенно неразрешимый во-
прос.
Чужеземец. Но по крайней мере, ясно хоть то, что
небытие не должно быть отнесено к чему-либо из сущест-
вующего.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А если, стало быть, не к существующе-
му, то не будет прав тот, кто отнесет небытие к чему-либо.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Но ведь для нас, видимо, ясно, что
само выражение «что-либо» мы относим постоянно к су-
ществующему. Брать его одно, само по себе, как бы
голым и отрешенным от существующего, невозможно. Не
так ли?
Теэтет. Невозможно.
Чужеземец. Подходя таким образом, согласен ли
ты, что, если кто говорит о чем-либо, тот необходимо
должен говорить об этом как об одном?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Ведь «что-либо», ты скажешь, обозна-
чает одно, «оба» — два и, наконец, «несколько» обознача-
ет множество.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Следовательно, говорящий не о чем-
либо, как видно, по необходимости и вовсе ничего не го-
ворит.
Теэтет. Это в высшей степени необходимо.
Чужеземец. Не должно ли поэтому допустить и то,
что такой человек пусть и ведет речь, однако ничего не
высказывает? Более того, кто пытался бы говорить о не-
бытии, того и говорящим назвать нельзя?
Теэтет. В таком случае наше рассуждение стало бы
предельно затруднительным.
Чужеземец. Не говори так решительно. Имеется,
дорогой мой, еще одно затруднение, весьма сильное и су-
щественное. И оно касается самого исходного начала во-
проса.
Теэтет. Что ты имеешь в виду? Скажи, не мешкая.
Чужеземец. Соединимо ли с бытием что-либо дру-
гое существующее?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. А сочтем ли мы возможным, чтобы
к небытию когда-либо присоединилось что-нибудь из су-
ществующего?
Теэтет. Как это?
Чужеземец. Всякое число ведь мы относим к облас-
ти бытия?
Теэтет. Если только вообще что-нибудь следует при-
знать бытием.
Чужеземец. Так нам поэтому не должно и пытаться
прилагать к небытию числовое множество или единство.
Теэтет. Разумеется, согласно со смыслом нашего
рассуждения, эта попытка была бы неправильна.
Чужеземец. Как же кто-либо смог бы произнести
устами или вообще охватить мыслью несуществующие
вещи или несуществующую вещь без числа?
Теэтет. Ну скажи, как?
Чужеземец. Когда мы говорим «несуществующие
вещи», то не пытаемся ли мы прилагать здесь множест-
венное число?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Если же мы говорим «несуществующая
вещь», то, напротив, не единственное ли это число?
Теэтет. Ясно, что так.
Чужеземец. Однако же мы признаем несправедли-
вой и неправильной попытку прилагать бытие к небытию.
Теэтет. Ты говоришь весьма верно.
Чужеземец. Понимаешь ли ты теперь, что небытие
само по себе ни произнести правильно невозможно, ни
выразить его, ни мыслить и что оно непостижимо, необъ-
яснимо, невыразимо и лишено смысла?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Значит, я ошибся, когда утверждал не-
давно, что укажу на величайшее затруднение относитель-
но него? Ведь мы можем указать другое, еще большое.
Теэтет. Какое именно?
Чужеземец. Как же, чудак! Или ты не замечаешь из
сказанного, что и того, кто возражает против него, небы-
тие приводит в такое затруднение, что, кто лишь примет-
ся его опровергать, бывает вынужден сам себе здесь про-
тиворечить?
Теэтет. Как ты говоришь? Скажи яснее.
Чужеземец. А по мне вовсе не стоит это яснее ис-
следовать. Ведь, приняв, что небытие не должно быть
причастно ни единому, ни многому, я, несмотря на это,
все же назвал его «единым», так как говорю «небытие».
Смекаешь ли?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Далее, несколько раньше я утверждал
также, что оно невыразимо, необъяснимо и лишено
смысла. Ты следишь за мной?
Теэтет. Слежу. Как же иначе?
Чужеземец. Но, пытаясь связать бытие [с небыти-
ем], не высказал ли я чего-то противоположного преж-
нему?
Теэтет. Кажется.
Чужеземец. Далее. Связывая бытие с небытием, не
говорил ли я о небытии как о едином?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Ведь, называя небытие лишенным
смысла, необъяснимым и невыразимым, я как бы отно-
сил все это к чему-то единому.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А мы утверждаем, что тот, кто пожелал
бы правильно выразиться, не должен определять небытие
ни как единое, ни как многое и вообще не должен его
как-то именовать. Ведь и через наименование оно было
бы обозначено как вид единого.
Теэтет. Без сомнения.
Чужеземец. Так что же сказать тогда обо мне? Ведь
пожалуй, я и прежде и теперь могу оказаться разбитым в
моих обличениях небытия. Поэтому, как я уже сказал, не
будем в моих словах искать правды о небытии, но давай
обратимся к твоим.
Теэтет. Что ты говоришь?
Чужеземец. Ну, постарайся напрячь свои силы как
можно полнее и крепче — ты ведь еще юноша — и попы-
тайся, не приобщая ни бытия, ни единства, ни множества
к небытию, высказать о нем что-либо правильно.
Теэтет. Поистине странно было бы, если бы я захо-
тел попытаться это сделать, видя твою неудачу.
Чужеземец. Ну, если тебе угодно, оставим в покое
и тебя и меня. И пока мы не нападем на человека, спо-
собного это сделать, до тех пор будем говорить, что со-
фист как нельзя более хитро скрылся в неприступном
месте.
Теэтет. Это вполне очевидно.
Чужеземец. Поэтому если мы будем говорить, что
он занимается искусством, творящим лишь призрачное,
то, придравшись к этому словоупотреблению, он легко
обернет наши слова в противоположную сторону, спросив
нас, что же мы вообще подразумеваем под отображением
(εϊδωλον), называя его самого творцом отображений?
Поэтому, Теэтет, надо смотреть, что ответить дерзкому на
этот вопрос.
Теэтет. Ясно, что мы укажем на отображения в воде
и зеркале, затем еще на картины и статуи и на все осталь-
ное в этом же роде.
Чужеземец. Очевидно, Теэтет, софиста ты еще и не
видел.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Тебе покажется, что он либо жмурится,
либо совсем не имеет глаз.
Теэтет. Почему?
Чужеземец. Когда ты дашь ему такой вот ответ,
указывая на изображения в зеркалах и на изваяния, он
посмеется над твоими объяснениями, так как ты станешь
беседовать с ним как со зрячим, а он притворится, будто
не знает ни зеркал, ни воды, ни вообще ничего зримого,
и спросит тебя только о том, что следует из объяснений.
Теэтет. Но что же?
Чужеземец. Надо сказать, что обще всем этим
вещам, которые ты считаешь правильным обозначить
одним названием, хотя назвал их много, и именуешь их
все отображением, как будто они есть нечто одно. Итак,
говори и защищайся, ни в чем не уступая этому мужу.
Теэтет. Так что же, чужеземец, можем мы сказать об
отображении, кроме того, что оно есть подобие истинно-
го, такого же рода иное?
Чужеземец. Считаешь ли ты такого же рода иное
истинным, или к чему ты относишь «такого же рода»?
Теэтет. Вовсе не истинным, но лишь ему подобным.
Чужеземец. Не правда ли, истинным ты называешь
подлинное бытие?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Что же? Неистинное не противополож-
но ли истинному?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Следовательно, ты подобное не отно-
сишь к подлинному бытию, если только называешь его
неистинным.
Теэтет. Но ведь вообще-то оно существует.
Чужеземец. Однако не истинно, говоришь ты.
Теэтет. Конечно нет, оно действительно есть только
образ.
Чужеземец. Следовательно, то, что мы называем
образом, не существуя действительно, все же действитель-
но есть образ?
Теэтет. Кажется, небытие с бытием образовали по-
добного рода сплетение, очень причудливое.
Чужеземец. Как же не причудливое? Видишь, из-за
этого сплетения многоголовый софист принудил нас про-
тив воли согласиться, что небытие каким-то образом су-
ществует.
Теэтет. Вижу, и очень даже.
Чужеземец. Что же теперь? С помощью какого опре-
деления его искусства придем мы в согласие с самими
собой?
Теэтет. Почему ты так говоришь и чего ты боишься?
Чужеземец. Когда мы утверждаем, что софист об-
манывает нас призраком и что искусство его обманчиво,
не утверждаем ли мы этим, что наша душа из-за его ис-
кусства мнит ложное? Или как мы скажем?
Теэтет. Именно так. Что же другое мы можем ска-
зать?
Чужеземец. Далее, ложное мнение — это мнение,
противоположное тому, что существует. Не так ли?
Теэтет. Да, противоположное.
Чужеземец. Ты говоришь, следовательно, что лож-
ное мнение — это мнение о несуществующем?
Теэтет. Безусловно.
Чужеземец. Представляет ли оно собой мнение о
том, что несуществующего нет или что вовсе не сущест-
вующее все-таки есть?
Теэтет. Несуществующее должно, однако, каким-то
образом быть, если только когда-нибудь кто-то хоть в чем-
то малом солжет.
Чужеземец. Что же? Не будет ли он также считать,
что безусловно существующее вовсе не существует?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И это тоже ложь?
Теэтет. И это.
Чужеземец. Следовательно, положение, что суще-
ствующее не существует или что несуществующее сущест-
вует, думаю, будет точно так же считаться ложным.
Теэтет. Да и может ли оно быть иным?
Чужеземец. Вероятно, не может. Но этого софист
не признает. И есть ли какой-нибудь способ толкнуть
здравомыслящего человека на такую уступку, раз мы при-
знали [в отношении небытия] то, о чем у нас шла речь
раньше? Понимаем ли мы, Теэтет, что говорит софист?
Теэтет. Отчего же и не понять? Он скажет, что, дерз-
нув заявить, будто есть ложь и в мнениях, и в словах, мы
противоречим тому, что недавно высказали. Ведь мы час-
то вынуждены связывать существующее с несуществую-
щим, хотя недавно установили, что это менее всего воз-
можно.
Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Но пора уже
принять решение, что же нам делать с софистом? Ты ви-
дишь, сколь многочисленны и как легко возникают воз-
ражения и затруднения, когда мы разыскиваем его в ис-
кусстве обманщиков и шарлатанов.
Теэтет. Да, очень даже вижу.
Чужеземец. Мы разобрали лишь малую часть их,
между тем как они, так сказать, бесконечны.
Теэтет. Как видно, схватить софиста невозможно,
раз все это так.
Чужеземец. Что же? Отступим теперь из трусости?
Теэтет. Я полагаю, что не следует, если мы мало-
мальски в силах его как-то поймать.
Чужеземец. Но ты будешь снисходителен и сооб-
разно с только что сказанным удовольствуешься, если мы
как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рас-
суждения?
Теэтет. Отчего же мне не быть снисходительным?
Чужеземец. А больше того прошу тебя о сле-
дующем.
Теэтет. О чем?
Чужеземец. Чтобы ты не думал, будто я становлюсь
в некотором роде отцеубийцей.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Защищаясь, нам необходимо будет
подвергнуть испытанию учение нашего отца Парменида и
всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отно-
шении существует и, напротив, бытие каким-то образом
не существует.
Теэтет. Очевидно, нечто подобное нам и придется
отстаивать в рассуждении.
Чужеземец. Да, по пословице, это видно и слепому.
Ведь пока это не отвергнуто нами или не принято, едва ли
кто окажется в состоянии говорить о лживых словах и
мнениях, — будет ли дело идти об отображениях, подра-
жаниях и призраках или же обо всех занимающихся этим
искусствах, — не противореча по необходимости самому
себе и не становясь таким образом смешным.
Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Ради этого-то и придется посягнуть на
отцовское учение или же вообще отступиться, если некий
страх помешает нам это сделать.
Теэтет. Ничто не должно нас от этого удержать.
Чужеземец. Теперь я еще и в-третьих буду просить
тебя об одной малости.
Теэтет. Ты только скажи.
Чужеземец. Недавно только я говорил, что всегда
теряю надежду на опровержение всего этого, вот и теперь
случилось то же.
Теэтет. Да, ты говорил.
Чужеземец. Боюсь, чтобы из-за сказанного не по-
казаться тебе безумным, после того как я вдруг с ног вста-
ну на голову. Однако ради тебя мы все же возьмемся за
опровержение учения [Парменида], если только мы его
опровергнем.
Теэтет. Так как в моих глазах ты ничего дурного не
сделаешь, если приступишь к опровержению и доказа-
тельству, то приступай смело.
Чужеземец. Ну ладно! С чего же прежде всего на-
чать столь дерзновенную речь? Кажется мне, мой маль-
чик, что нам необходимо направиться по следующему
пути.
Теэтет. По какому же?
Чужеземец. Прежде всего рассмотреть то, что пред-
ставляется нам теперь очевидным, чтобы не сбиться с
пути и не прийти легко к взаимному соглашению так, как
будто нам все ясно.
Теэтет. Говори точнее, что ты имеешь в виду.
Чужеземец. Мне кажется, что Парменид, да и вся-
кий другой, кто только когда-либо принимал решение
определить, каково существующее количественно и каче-
ственно, говорили с нами, не придавая значения своим
словам.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Каждый из них, представляется мне,
рассказывает нам какую-то сказку, будто детям: один, что
существующее — тройственно и его части то враждуют
друг с другом, то становятся дружными, вступают в браки,
рождают детей и питают потомков; другой, называя суще-
ствующее двойственным — влажным и сухим или теплым
и холодным, — заставляет жить то и другое вместе и соче-
таться браком. Наше элейское племя, начиная с Ксенофа-
на, а то и раньше, говорит в своих речах, будто то, что на-
зывается «всем», — едино. Позднее некоторые ионийские
и сицилийские Музы сообразили, что всего безопаснее
объединить то и другое и заявить, что бытие и множест-
венно и едино и что оно держится враждою и дружбою.
«Расходящееся всегда сходится», — говорят более строгие
из Муз; более же уступчивые всегда допускали, что всё
бывает поочередно то единым и любимым Афродитою, то
множественным и враждебным с самим собою вследствие
какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем
этом говорит или нет — решить трудно, да и дурно было
бы укорять столь славных и древних мужей. Но вот что
кажется верным...
Теэтет. Что же?
Чужеземец. А то, что они, свысока взглянув на нас,
большинство, слишком нами пренебрегли. Нимало не за-
ботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же
нет, каждый из них упорно твердит свое.
Теэтет. Почему ты так говоришь?
Чужеземец. Когда кто-либо из них высказывает по-
ложение, что множественное, единое или двойственное
есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смеши-
вается с холодным, причем предполагаются и некоторые
другие разделения и смешения, то, ради богов, Теэтет, по-
нимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был
помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо го-
ворил о том, что в настоящее время приводит нас в недо-
умение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в
каком мы находимся по отношению к нему затруднении.
Теэтет. Вижу.
Чужеземец. Пожалуй, мы испытываем такое же
точно состояние души и по отношению к бытию, хотя ут-
верждаем, что ясно понимаем, когда кто-либо о нем гово-
рит, что же касается небытия, uaieron, то не понимаем;
между тем мы в одинаковом положении по отношению
как к тому, так и к другому.
Теэтет. Пожалуй.
Чужеземец. И обо всем прочем, сказанном раньше,
нам надо выразиться точно так же.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. О многом мы, если будет угодно, пого-
ворим и после, величайшее же и изначальное следует рас-
смотреть первым.
Теэтет. О чем, однако, ты говоришь? Ясно ведь, ты
считаешь, что сначала надо тщательно исследовать бытие:
чем оказывается оно у тех, кто берется о нем рассуждать?
Чужеземец. Ты, Теэтет, следуешь за мной прямо по
пятам. Я говорю, что метод исследования нам надо при-
нять такой, будто те находятся здесь и мы должны рас-
спросить их следующим образом: «Ну-ка, вы все, кто
только утверждает, что теплое и холодное или другое что-
нибудь двойственное есть всё, — что произносите вы о
двух [началах бытия], когда говорите, будто существуют
они оба вместе и каждое из них в отдельности? Как нам
понимать это ваше бытие? Должны ли мы, по-вашему,
допустить нечто третье кроме тех двух и считать всё трой-
ственным, а вовсе не двойственным? Ведь если вы назо-
вете одно из двух [начал] бытием, то не сможете сказать,
что оба они одинаково существуют, так как в том и дру-
гом случае было бы единое [начало], а не двойственное».
Теэтет. Ты говоришь верно.
Чужеземец. «Или вы хотите оба [начала] назвать
бытием?»
Теэтет. Может быть.
Чужеземец. «Но, друзья, — скажем мы, — так вы
весьма ясно назвали бы двойственное единым».
Теэтет. Ты совершенно прав.
Чужеземец. «Так как мы теперь в затруднении, то
скажите нам четко, что вы желаете обозначить, когда про-
износите «бытие». Ясно ведь, что вы давно это знаете, мы
же думали, что знаем, а теперь вот затрудняемся. Поучите
сначала нас этому, чтобы мы не воображали, будто пости-
гаем то, что вы говорите, тогда как дело обстоит совер-
шенно наоборот». Так говоря и добиваясь этого от них, а
также от других, которые утверждают, что всё больше
одного, неужели мы, мой мальчик, допустим какую-либо
ошибку?
Теэтет. Менее всего.
Чужеземец. Как же? Не должно ли у тех, кто счита-
ет всё единым, выведать по возможности, что называют
они бытием?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Пусть они ответят на следующее:
«Вы утверждаете, что существует только единое?» «Ко-
нечно, утверждаем», — скажут они. Не так ли?
Теэтет. Да.
Чужеземец. «Дальше. Называете ли вы что-нибудь
бытием?»
Теэтет. Да.
Чужеземец. «То же ли самое, что вы называете
единым, пользуясь для одного и того же двумя именами?
Или как?»
Теэтет. Что же они ответят после этого, чужеземец?
Чужеземец. Ясно, Теэтет, что для того, кто выдви-
гает такое предположение, не очень-то легко ответить как
на этот, так и на любой другой вопрос.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Допускать два наименования, когда
считают, что не существует ничего, кроме единого, конеч-
но, смешно.
Теэтет. Как не смешно!
Чужеземец. Да и вообще согласиться с говорящим,
что имя есть что-то, не имело бы смысла.
Теэтет. Отчего?
Чужеземец. Кто допускает имя, отличное от вещи,
тот говорит, конечно, о двойственном.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И действительно, если он принимает
имя вещи за то же, что есть она сама, он либо будет вы-
нужден произнести имя ничего, либо если он назовет имя
как имя чего-то, то получится только имя имени, а не
чего-либо другого.
Теэтет. Так.
Чужеземец. И единое, будучи лишь именем едино-
го, окажется единым лишь по имени.
Теэтет. Это необходимо.
Чужеземец. Что же далее? Отлично ли целое от еди-
ного бытия или они признают его тождественным с ним?
Теэтет. Как же они не признают, если и теперь при-
знают?
Чужеземец. Если, таким образом, как говорит и Пар-
менид,
Вид его [целого] массе правильной сферы всюду подобен,
Равен от центра везде он, затем, что нисколько не больше,
Как и не меньше идет туда и сюда по закону, —
если бытие именно таково, то оно имеет середину и края,
а обладая этим, оно необходимо должно иметь части. Или
не так?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Ничто, однако, не препятствует, чтобы
разделенное на части имело в каждой части свойство еди-
ного и чтобы, будучи всем и целым, оно таким образом
было единым.
Теэтет. Почему бы и нет?
Чужеземец. Однако ведь невозможно, чтобы само
единое обладало этим свойством?
Теэтет. Отчего же?
Чужеземец. Истинно единое, согласно верному опре-
делению, должно, конечно, считаться полностью неде-
лимым.
Теэтет. Конечно, должно.
Чужеземец. В противном случае, то есть будучи со-
ставленным из многих частей, оно не будет соответство-
вать определению.
Теэтет. Понимаю.
Чужеземец. Будет ли теперь бытие, обладающее,
таким образом, свойством единого, единым и целым, или
нам вовсе не следует принимать бытие за целое?
Теэтет. Ты предложил трудный выбор.
Чужеземец. Ты говоришь сущую правду. Ведь если
бытие обладает свойством быть как-то единым, то оно
уже не будет тождественно единому и всё будет больше
единого.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Далее, если бытие есть целое не пото-
му, что получило это свойство от единого, но само по
себе, то оказывается, что бытию недостает самого себя,
Теэтет. Истинно так.
Чужеземец. Согласно этому объяснению, бытие,
лишаясь самого себя, будет уже небытием.
Теэтет. Так.
Чужеземец. И всё снова становится больше едино-
го, если бытие и целое получили каждое свою собствен-
ную природу.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Если же целое вообще не существует,
то это же самое произойдет и с бытием, и ему предстоит
не быть и никогда не стать бытием.
Теэтет. Отчего же?
Чужеземец. Возникшее — всегда целое, так что ни
о бытии, ни о возникновении нельзя говорить как о чем-
либо существующем, если в существующем не признавать
целого.
Теэтет. Кажется несомненным, что это так.
Чужеземец. И действительно, никакая величина не
должна быть нецелым, так как, сколь велико что-нибудь, —
каким бы великим или малым оно ни было, — столь ве-
ликим целым оно по необходимости должно быть.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. И тысяча других вещей, каждая в от-
дельности, будет вызывать бесконечные затруднения у
того, кто говорит, будто бытие либо двойственно, либо
только едино.
Теэтет. Это обнаруживает то, что и теперь почти уже
ясно. Ведь одно влечет за собой другое, неся большую и
трудноразрешимую путаницу относительно всего прежде
сказанного.
Чужеземец. Мы, однако, не рассмотрели всех тех,
кто тщательно исследует бытие и небытие, но довольно
и этого. Дальше надо обратить внимание на тех, кто вы-
сказывается по-иному, дабы на примере всего увидеть,
как ничуть не легче объяснить, что такое бытие, чем ска-
зать, что такое небытие.
Теэтет. Значит, надо идти и против этих.
Чужеземец. У них, кажется, происходит нечто вро-
де борьбы гигантов из-за спора друг с другом о бытии.
