Теэтет. Несомненно, следует.
Чужеземец. Так ту часть этой торговли знаниями,
которая имеет дело с познанием всех прочих искусств,
должно назвать одним именем, а ту, которая имеет дело
с добродетелью, — другим.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Название «торговля искусствами», ко-
нечно, подошло бы к той, которая имеет дело со всем ос-
тальным, а для другой, имеющей дело с добродетелью, ты
сам потрудись сказать имя.
Теэтет. Да какое же другое имя можно назвать, не
делая ошибки, помимо того, что исследуемое нами те-
перь — это софистический род?
Чужеземец. Никакого другого назвать нельзя.
Давай же возьмем в совокупности все это и скажем, что,
во-вторых, софистика оказалась искусством приобретать,
менять, продавать, торговать вообще, торговать духовны-
ми товарами, а именно рассуждениями и знаниями, каса-
ющимися добродетели.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. В-третьих, я думаю, что, если кто-
нибудь поселится в городе и станет отчасти покупать, а
отчасти сам изготовлять и продавать знания об этих
самых вещах и поставит себе целью добывать себе этим
средства к жизни, ты не назовешь его каким-либо иным
именем, помимо того, о котором только что было ска-
зано.
Теэтет. Почему бы и не назвать так?
Чужеземец. Стало быть, и тот род приобретающего
искусства, который занимается меной и продажей чужих
или собственных изделий, в обоих случаях, коль скоро
оно занимается продажей познаний о таких вещах, ты,
очевидно, всегда будешь называть софистическим.
Теэтет. Несомненно. Ведь надо быть последователь-
ным в рассуждении.
Чужеземец. Посмотрим еще, не походит ли иссле-
дуемый нами теперь род на что-либо подобное.
Теэтет. На что именно?
Чужеземец. Частью приобретающего искусства у нас
была борьба.
Теэтет. Конечно, была.
Чужеземец. Так не будет лишним разделить ее на
две части.
Теэтет. Скажи, на какие?
Чужеземец. Допустим, что одна из них — состяза-
ние, а другая — сражение.
Теэтет. Так.
Чужеземец. Допустим также, что той части сраже-
ния, где выступает тело против тела, довольно уместно и
подобает дать какое-нибудь название... ну, например,
применение силы.
Теэтет. Да.
Чужеземец. А той, где слова выступают против
слов, какое другое, Теэтет, можно дать имя, как не спор?
Теэтет. Никакого.
Чужеземец. Но ту часть [борьбы], которая имеет
дело со спорами, надо считать двоякой.
Теэтет. Как?
Чужеземец. Поскольку она происходит всенародно
и длинные речи выступают против длинных речей, и при-
том по вопросам о справедливости и несправедливости,
это — судебное прение.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Напротив, ту, которая относится к част-
ным беседам и распадается на вопросы и ответы, имеем ли
мы обыкновение называть иначе, чем искусством прекос-
ловия?
Теэтет. Нет, вовсе не имеем.
Чужеземец. А вся та часть искусства прекословия,
которая заключается в препирательстве по поводу обы-
денных дел и проявляется в этом просто и безыскусствен-
но, хотя и должна считаться отдельным видом — таким
признало ее наше рассуждение, — однако не получила на-
именования от тех, кто жил прежде, да и от нас теперь не-
достойна его получить.
Теэтет. Это правда. Ведь она распадается на слиш-
ком малые и разнообразные части.
Чужеземец. Но ту, в которой есть искусство и со-
стоит она в препирательстве о справедливом и несправед-
ливом и обо всем остальном, не привыкли ли мы назы-
вать искусством словопрения?
Теэтет. Как же нет?
Чужеземец. Но одна часть искусства словопрения
истребляет деньги, а другая — наживает их.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Так попытаемся же сказать имя, каким
должно называть каждую.
Теэтет. Да, это нужно.
Чужеземец. Я полагаю, что та часть этого искусст-
ва, которая ради удовольствия подобного времяпрепро-
вождения заставляет пренебрегать домашними делами и
способ выражения которой вызывает у большинства слу-
шателей неудовольствие, называется — мое мнение — не
иначе как болтовней.
Теэтет. Конечно, она называется как-нибудь так.
Чужеземец. А противоположную этой часть, нажи-
вающую деньги от частных споров, попытайся теперь на-
звать ты.
Теэтет. Да что ж другое и на этот раз можно сказать,
не делая ошибки, кроме того, что опять, в четвертый раз,
появляется тот же самый удивительный, преследуемый
нами софист?
Чужеземец. Так, стало быть, как показало исследо-
вание, и на этот раз софист, видно, есть не что иное, как
род [людей], наживающих деньги при помощи искусств
словопрения, прекословия, спора, сражения, борьбы
и приобретения.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Видишь, как справедливо говорят, что
зверь этот пестр и что, по пословице, его нельзя поймать
одной рукой.
Теэтет. Значит, надо обеими.
Чужеземец. Конечно, надо, и по возможности сле-
дует делать так, чтобы преследование его велось неотступ-
но. Например, вот так. Скажи мне: называем ли мы как-
то некоторые занятия рабов?
Теэтет. И даже многие. Но о каких именно из этих
названий ты спрашиваешь?
Чужеземец. Например, о таких: мы говорим «про-
цеживать», «просеивать», «провеивать», «отделять».
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И сверх того еще «чесать», «прясть»,
«ткать»; существует и множество других подобных назва-
ний, относящихся, как мы знаем, к искусствам. Не прав-
да ли?
Теэтет. Что же ты спрашиваешь и желаешь разъяс-
нить по поводу этих примеров?
Чужеземец. Все искусства вообще, о которых было
сказано, думаю я, называются разделяющими.
Теэтет. Да.
Чужеземец. По моему мнению, так как все это сво-
дится к одному искусству, то надо бы удостоить его и од-
ним именем.
Теэтет. Каким же?
Чужеземец. Это — искусство различать.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Посмотри-ка: не могли ли бы мы
каким-нибудь образом в свою очередь усмотреть два его
вида?
Теэтет. Слишком же скорого ты требуешь от меня
соображения.
Чужеземец. Но ведь в упомянутых искусствах раз-
личения одно может отличать худшее от лучшего, другое —
подобное от подобного же.
Теэтет. Теперь, когда это сказано, мне так кажется.
Чужеземец. Для одного из этих различений я не
знаю ходячего имени, а для другого, которое лучшее ос-
тавляет, а худшее устраняет, знаю.
Теэтет. Скажи, какое?
Чужеземец. Всякое подобное различение, думаю
я, у всех носит название некоего очищения.
Теэтет. Да, это так называется.
Чужеземец. Но не заметит ли каждый, что очисти-
тельный вид искусства в свою очередь двоякий?
Теэтет. Да, на досуге, быть может, и заметит. Я же
пока не вижу.
Чужеземец. И однако, многие виды очищений, ка-
сающиеся тел, следует обозначить одним именем.
Теэтет. Какие и каким?
Чужеземец. Прежде всего, очищения у живых су-
ществ всего того, что находится у них внутри тел и что
правильно выделяется, очищаясь благодаря гимнастике и
врачеванию; затем, очищения всего внешнего, о чем и го-
ворить неловко, совершающиеся при помощи банного
искусства; наконец, очищения неодушевленных тел, о ко-
торых до мелочей заботится валяльное и все вообще ис-
кусство украшения, получившее множество имен, кажу-
щихся смешными.
Теэтет. И даже очень.
Чужеземец. Без сомнения, так, Теэтет. Однако ме-
тоду нашего исследования искусство омывать губкой под-
лежит не меньше, но и не больше, чем искусство приго-
товлять лекарства, хотя бы одно из них приносило нам
очищением малую пользу, а другое — великую. Ведь этот
метод, пытаясь с целью приобретения знания уразуметь
сродное и несродное во всех искусствах, ценит ради этого
все их одинаково, и, поскольку они подобны между
собой, не считает одни смешнее других; он вовсе не нахо-
дит, что тот, кто объясняет охоту на примере предводи-
тельства войсками, почтеннее того, кто поясняет ее на
примере ловли вшей, хотя в большинстве случаев считает
первого напыщеннее. Да вот и теперь ты спросил, каким
именем нам назвать все те способности, удел которых
очищать как неодушевленное, так и одушевленное тело, и
для этого метода совершенно безразлично, какое выраже-
ние покажется самым благопристойным, лишь бы оно,
оставив в стороне очищения души, объединило собою то,
что очищает все остальное. Ведь теперь он пытается отде-
лить очищение мысли от остальных очищений, если толь-
ко мы понимаем, чего он желает.
Теэтет. Я понял и соглашаюсь, что существует два
вида очищения, из которых один касается души и отличен
от того, который касается тела.
Чужеземец. Превосходно. Выслушай от меня и сле-
дующее: сделай попытку опять разделить то, о чем мы го-
ворим, надвое.
Теэтет. Я попытаюсь делить с тобою вместе, куда бы
ты меня ни направил.
Чужеземец. Не считаем ли мы, что порочность
души — это нечто отличное от ее добродетели?
Теэтет. Как же нет?
Чужеземец. Но ведь очищение состояло в том,
чтобы выбрасывать все негодное и оставлять иное.
Теэтет. Да, конечно.
Чужеземец. Так стало быть, если мы найдем какой-
либо способ устранения зла из души, то, назвав его очи-
щением, мы выразимся удачно.
Теэтет. И даже очень.
Чужеземец. Должно, однако, назвать два вида зла,
относящегося к душе.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. Один — проявляющийся как болезнь
в теле, другой — как безобразие.
Теэтет. Не понял.
Чужеземец. Быть может, ты не считаешь болезнь
и разлад одним и тем же?
Теэтет. И на это не знаю, что мне отвечать.
Чужеземец. Разве разлад это не раздор, возникаю-
щий вследствие какой-либо порчи — среди того, что
сродно по своей природе?
Теэтет. Да.
Чужеземец. А безобразие — разве это не род несо-
размерности, неприглядный во всех отношениях?
Теэтет. Да, именно это.
Чужеземец. Что же? Не замечаем ли мы, что в душе
людей негодных мнения находятся в раздоре с желания-
ми, воля — с удовольствиями, рассудок — со страданиями
и все это — между собой?
Теэтет. Весьма даже.
Чужеземец. Но ведь все это по необходимости род-
ственно друг другу.
Теэтет. Как же нет?
Чужеземец. Стало быть, называя разлад и болезнь
души пороком, мы выразимся правильно.
Теэтет. Конечно, вполне правильно,
Чужеземец. Что же? Обо всех тех вещах, которые,
находясь в движении и имея перед собою какую-то цель,
к достижению которой и стремятся, при каждом порыве
минуют ее и ошибаются, скажем ли мы, что это случается
с ними вследствие соразмерности вещи и цели или, на-
оборот, вследствие несоразмерности?
Теэтет. Ясно, что вследствие несоразмерности.
Чужеземец. Но ведь мы знаем, что всякая душа за-
блуждается (΄αγνοονσαν) во всем не по доброй воле.
Теэтет. Бесспорно.
Чужеземец. Заблуждение же есть не что иное, как
отклонение мысли, когда душа стремится к истине, но
проносится мимо понимания.
Теэтет. Несомненно.
Чужеземец. Стало быть, заблуждающуюся (΄ανόητον)
душу должно считать безобразною и несоразмерною.
Теэтет. По-видимому.
Чужеземец. Итак, в ней есть, видно, эти два рода
зла. Один, который многие называют пороком, — это, как
весьма очевидно, ее болезнь.
Теэтет. Да.
Чужеземец. А другой называют заблуждением, но
соглашаться с тем, что это — зло, свойственное только
душе, не желают,
Теэтет. Конечно, должно согласиться с тем, в чем я,
когда ты это недавно сказал, усомнился, а именно что
есть два рода зла в душе и что трусость, своеволие и не-
справедливость, все вместе, надо считать гнездящейся в
нас болезнью, а состояния частого и разнообразного за-
блуждения — безобразием.
Чужеземец. Не существует ли против этих двух со-
стояний, по крайней мере для тела, неких двух искусств?
Теэтет. Каких это?
Чужеземец. Против безобразия — гимнастика, про-
тив болезни — врачевание?
Теэтет. Это ясно.
Чужеземец. Так не существует ли и против высоко-
мерия, несправедливости и трусости из всех искусств по
природе своей самое подходящее — карательное — право-
судие?
Теэтет. Вероятно, по крайней мере если говорить со-
гласно с людским мнением.
Чужеземец. Что же? А против всякого вообще за-
блуждения можно ли правильнее назвать другое какое-
либо искусство, кроме искусства обучать?
Теэтет. Нет, нельзя.
Чужеземец. Ну хорошо. Должно ли, однако, ут-
верждать, что в искусстве обучать существует один род,
или надо говорить, что их больше и что в этом случае
самые важные в нем — два каких-то рода? Рассмотри.
Теэтет. Рассматриваю.
Чужеземец. И мне кажется, что мы скорее всего
могли бы найти их вот как.
Теэтет. Как?
Чужеземец. А рассмотрев, не допускает ли заблуж-
дение внутри себя некоего разделения? Ведь будучи двоя-
ким, оно, очевидно, принуждает и искусство обучения
иметь две части, по одной для каждого из своих родов.
Теэтет. Что же? Ясно ли тебе то, что мы теперь ис-
следуем?
Чужеземец. Мне, во всяком случае, кажется, что
я вижу обособленным некий великий и тягостный вид за-
блуждения, равный по значению всем остальным частям
заблуждения.
Теэтет. Какой именно?
Чужеземец. Тот, когда, не зная чего-нибудь, люди
считают себя знающими это. Отсюда, по-видимому, у всех
возникает все то, что составляет наши ошибки в мыш-
лении.
Теэтет. Правда.
Чужеземец. Так именно этому одному виду заблуж-
дения и присваивается, по моему мнению, имя невеже-
ства.
Теэтет. Уж конечно.
Чужеземец. Какое же, стало быть, надо дать имя
той части искусства обучения, которая от него избавляет?
Теэтет. Я так думаю, чужеземец, что все другое на-
зывается ремесленным обучением, а эта часть, по крайней
мере здесь, у нас, именуется воспитанием.
Чужеземец. Да и у всех почти эллинов, Теэтет, она
именуется так. Но нам надо еще рассмотреть, не есть ли
она уже неделимое целое, или же она допускает какое-
либо достойное названия подразделение.
Теэтет. Конечно, это надо рассмотреть.
Чужеземец. Так мне представляется, что и эта часть
некоторым образом расчленяется.
Теэтет. В каком отношении?
Чужеземец. В искусстве обучения с помощью ре-
чей один путь кажется более шероховатым, другой —
более гладким.
Теэтет. Что же сказать нам о каждом из них?
Чужеземец. Один путь стародавний, путь наших
отцов, которым они главным образом пользовались, да
многие пользуются еще и теперь в применении к сыно-
вьям, когда те в чем-нибудь провинятся, причем их то
бранят, то более кротко увещевают. Всю эту часть пра-
вильнее всего можно назвать вразумлением.
Теэтет. Это так.
Чужеземец. Что же касается другого, то здесь неко-
торые, видно, по размышлении, пришли к выводу, что
всякое неведение бывает невольным и если кто считает
себя мудрым, он никогда не пожелает обучаться чему-
либо из того, в чем считает себя сильным, способ же вос-
питывать путем вразумления при затрате большого труда
приводит к малым достижениям.
Теэтет. Они правильно полагают.
Чужеземец. Поэтому-то за устранение подобного
[само]мнения они берутся другим способом.
Теэтет. Каким же именно?
Чужеземец. Они расспрашивают кого-либо о том,
относительно чего тот мнит, будто говорит дельно, хотя в
действительности говорит пустое. Затем, так как он и ему
подобные бросаются из стороны в сторону, они легко
выясняют их мнения и, сводя их в своих рассуждениях
воедино, сопоставляют между собой, сопоставляя же, по-
казывают, что эти мнения противоречат друг другу каса-
тельно одних и тех же вещей, в одном и том же отноше-
нии, одним и тем же образом. Те же, видя это, сами на
себя негодуют, а к другим становятся мягче и таким спо-
собом освобождаются от высокомерного и упорного
самомнения, и из всех освобождений об этом освобожде-
нии слушать всего приятнее, да и для того, кто его испы-
тывает, оно бывает самым надежным. Ведь те, кто их очи-
щает, дитя мое, полагают, подобно тому как это признали
врачи, что тело может наслаждаться предлагаемой ему
пищей не раньше, чем будет из него устранено все то, что
этому служит помехой; то же самое они думают и относи-
тельно души. Они считают, что душа получит пользу от
предлагаемых знаний не раньше, чем обличитель, за-
ставив обличаемого устыдиться и устранив мешающие
знаниям мнения, сделает обличаемого чистым и таким,
что он будет считать себя знающим лишь то, что знает, но
не более.
Теэтет. Во всяком случае это состояние — наилуч-
шее и разумнейшее.
Чужеземец. Вследствие всего этого, Теэтет, о таком
обличении мы должны говорить как о величайшем и глав-
нейшем из очищений и, с другой стороны, человека, не
подвергшегося этому испытанию, если бы даже он был
Великим царем, поскольку он не очищен в самом глав-
ном, должны считать невоспитанным и безобразным в
том отношении, в каком следовало бы быть самым чис-
тым и прекрасным тому, кто желает стать действительно
счастливым.
Теэтет. Безусловно, так.
Чужеземец. Что же? Тех, кто занимается этим ис-
кусством, как нам назвать? Я ведь боюсь назвать их со-
фистами.
Теэтет. Почему же?
Чужеземец. Как бы не приписать им слишком цен-
ный дар.
Теэтет. Но ведь то, что теперь сказано, походит на
нечто подобное.
Чужеземец. Да ведь и волк походит на собаку,
самое дикое существо — на самое кроткое. Но человеку
осмотрительному надо больше всего соблюдать осторож-
ность в отношении подобия, так как это самый скользкий
род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения
четки даже в отношении мелочей, то никакого спора из-
за них не возникает.
Теэтет. Да, вероятно, не возникает.
Чужеземец. Так пусть же частью искусства разли-
чать будет искусство очищать, от искусства очищать пусть
будет отделена часть, касающаяся души, от этой части —
искусство обучать, от искусства обучать — искусство вос-
питывать, а обличение пустого суемудрия, представляю-
щее собою часть искусства воспитания, пусть называется
теперь в нашем рассуждении не иначе как благородною
по своему роду софистикою.
Теэтет. Пусть называется. Однако я, поскольку об-
наружилось столь многое, недоумеваю, кем же, наконец,
если говорить правильно и с уверенностью, следует при-
знать на самом деле софиста.
Чужеземец. Твое недоумение естественно. Но и тот,
софист, надо думать, теперь уже сильно недоумевает, куда
ему, наконец, ускользнуть от нашего рассуждения. Ведь
справедлива пословица, что не легко от всего увернуться.
Поэтому теперь надо посильнее на него налечь.
Теэтет. Ты говоришь прекрасно.
Чужеземец. Давай-ка сначала, остановившись, как
бы переведем дух и, отдыхая, поразмыслим сами с собою:
вот ведь сколь многовидным оказался у нас софист. Мне
кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный
охотник за молодыми и богатыми людьми.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Во-вторых, что он крупный торговец
знаниями, относящимися к душе.
Теэтет. Именно.
Чужеземец. В-третьих, не оказался ли он мелочным
торговцем тем же самым товаром?
Теэтет. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем
своими собственными знаниями.
Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Пятое же по-
пытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений,
он стал борцом в словесных состязаниях.
Теэтет. Так и было.
Чужеземец. Шестое спорно; при всем том мы, усту-
пив софисту, приняли, что он очищает от мнений, пре-
пятствующих знаниям души.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Замечаешь ли ты, что когда у кого-то
имеется много знаний, а именуют его только по одному
виду искусства, то об этом человеке возникает неверное
представление. И ясно, что, если кто имеет нечеткое пред-
ставление о каком-либо искусстве, он не может себе во-
образить, на что направлены все знания в этом искусстве,
почему он и называет того, кто ими обладает, многими
именами вместо одного.
Теэтет. Кажется, большею частью это происходит
приблизительно так.
Чужеземец. Пусть же мы не испытаем по лености
ничего подобного при исследовании, но примем, прежде
всего, одно из сказанного о софисте; это одно, как мне
кажется, более всего его отличает.
Теэтет. Что же это за одно?
Чужеземец. Мы где-то признали его искусником
в прекословии.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Что же? Не признали ли мы, что он
учит этому самому и других?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Посмотрим-ка, в спорах о чем обеща-
ют подобные люди сделать других искусными? Пусть
наше исследование идет сначала примерно так. Ну-ка, де-
лают ли они других людей способными спорить о божест-
венных делах, скрытых от большинства?
Теэтет. О них действительно так говорят.
Чужеземец. А относительно земных, небесных и то-
му подобных очевидных явлений?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И конечно, мы знаем, что, когда в
частных беседах зайдет речь о возникновении и бытии,
они и сами оказываются искусными в возражениях, и
других делают такими же способными в этом, как они
сами?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. А что касается законов и всего, относя-
щегося к государству, — берутся ли они сделать других
искусными спорщиками?
Теэтет. Да ведь никто с ними, можно сказать, и не
стал бы беседовать, если б они не брались.
Чужеземец. Однако все то, что по поводу всех ис-
кусств, а также и каждого из них в отдельности должен
возражать сам мастер, обнародовано для каждого желаю-
щего этому научиться в письменном виде.
Теэтет. Ты, кажется, имеешь в виду Протагоровы со-
чинения о борьбе и иных искусствах?
Чужеземец. И многие другие, мой друг. Однако
не представляется ли искусство прекословить какой-то
способностью, годною для любых словопрений — о чем
угодно?
Теэтет. Кажется, это искусство почти ничего не ос-
тавляет без внимания.
Чужеземец. Но, ради богов, мой мальчик, призна-
ешь ли ты все это возможным? Ведь вы, молодые, пожа-
луй, бываете тут проницательнее, мы же — слабее.
Теэтет. О чем это и к чему ты все это говоришь?
Я даже не понимаю этого твоего вопроса.
Чужеземец. А о том, будто бы возможно, чтобы
кто-нибудь из людей все знал.
Теэтет. Поистине счастливым был бы, чужеземец,
наш род.
Чужеземец. Каким же образом кто-то, не зная сам,
мог бы здраво возражать знающему?
Теэтет. Это никоим образом невозможно.
Чужеземец. Ну так в чем же состояло бы чудо силы
софистики?
Теэтет. В применении к чему?
Чужеземец. Каким образом софисты были бы в со-
стоянии внушить молодым людям мнение, будто они во
всем наимудрейшие? Ясно ведь, что, если бы софисты не
возражали правильно, или не казалось бы, что они пра-
вильно возражают, или даже если бы и создавалось такое
впечатление, но они представлялись бы разумными лишь
в силу этих возражений, то, говоря твоими же словами,
едва ли кто-нибудь пожелал бы у них учиться, платя им
деньги.
Теэтет. Разумеется, едва ли.
Чужеземец. А на самом деле ведь желают?
Теэтет. И даже очень.
Чужеземец. Я думаю, они кажутся сведущими в том,
что они возражают.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Но, утверждаем мы, ведь они делают
это по отношению ко всему?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Поэтому-то они и кажутся ученикам
мудрыми во всем.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Не будучи в то же время таковыми.
Ведь это оказалось невозможным,
Теэтет. Как может это быть возможным?
Чужеземец. Значит, софист оказался у нас облада-
телем какого-то мнимого знания обо всем, а не истин-
ного.
Теэтет. Безусловно, и сказанное о них теперь кажет-
ся вполне правильным.
Чужеземец. Возьмем же какой-нибудь более ясный
пример.
Теэтет. Какой?
Чужеземец. Вот какой... а ты постарайся ответить
мне, как следует подумав.
Теэтет. Так что же это?
Чужеземец. Например, если бы кто-нибудь стал ут-
верждать, что ни говорить, ни возражать не умеет, но с
помощью одного лишь искусства может создавать все
вещи без исключения...
Теэтет. Как ты разумеешь это «все»?
Чужеземец. Ты уже сейчас не понимаешь, из чего
исходит сказанное. Тебе кажется непонятным это «все».
Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Я считаю, однако, что и я и ты принад-
лежим ко «всему», помимо же нас все остальные живот-
ные и растения.
Теэтет. Как ты говоришь?
Чужеземец. Я имею в виду, если кто-нибудь стал
бы утверждать, что сотворит и меня, и тебя, и все рас-
тения...
Теэтет. О каком творении ты, однако, упоминаешь?
Ведь не о земледельце же будешь ты говорить, поскольку
того человека ты называешь творцом также и животных.
Чужеземец. Да, и сверх того моря, земли, неба и
богов, а также всего прочего, вместе взятого; быстро
творя, он каждую из этих вещей продает за весьма малые
деньги.
Теэтет. Это какая-то шутка.
Чужеземец. Ну а разве не шуткой надо считать,
когда кто-нибудь говорит, будто все знает и будто мог бы
за недорогую плату в короткий срок и другого этому на-
учить?
Теэтет. Безусловно, шуткой.
Чужеземец. Знаешь ли ты какой-либо более искус-
ный или более приятный вид шутки, чем подражание?
Теэтет. Нет. Ты назвал всеобъемлющий и весьма
разнообразный вид, соединив все в одном.
Чужеземец. Таким образом, о том, кто выдает себя
за способного творить все с помощью одного лишь искус-
ства, мы знаем, что он, создавая посредством живописи
всевозможные подражания и одноименные с существую-
щими вещами предметы, сможет обмануть неразумных
молодых людей, показывая им издали нарисованное и
внушая, будто бы он вполне способен на деле исполнить
все, что они ни пожелают.
Теэтет. Да, это так.
Чужеземец. Что же теперь? Не считать ли нам, что
и по отношению к речам существует какое-то подобное
искусство, с помощью которого можно обольщать моло-
дых людей и тех, кто стоит вдали от истинной сущности
вещей, речами, действующими на слух, показывая словес-
ные призраки всего существующего? Так и достигается
то, что произносимое принимают за истину, а говоряще-
го — за мудрейшего из всех и во всем.
Теэтет. Да почему и не быть какому-либо подобному
искусству?
Чужеземец. Не бывает ли, дорогой Теэтет, необхо-
димым для многих из слушателей, когда по прошествии
достаточного времени и достижении зрелого возраста они
приходят в столкновение с действительностью и стано-
вятся вынужденными под ее воздействием ясно постиг-
нуть существующее, изменить приобретенные раньше
мнения, так что великое оказывается малым, легкое —
трудным и все ложные представления, образованные при
помощи речей, всячески опровергаются действительными
делами?
Теэтет. Конечно, насколько я в своем юном возрасте
могу судить. Но думаю, что и я еще из числа стоящих по-
одаль [от истины].
Чужеземец. Поэтому-то все мы здесь постараемся,
да и теперь стараемся, подвести тебя к ней как можно
ближе прежде, чем ты испытаешь такие воздействия.
О софисте же ты скажи мне следующее: ясно ли уже, что,
будучи подражателем действительности, он — словно
какой-то чародей, или мы еще пребываем в сомнении, уж
не обладает ли он и в самом деле знанием обо всем том,
о чем он в состоянии спорить?
Теэтет. Да каким же образом, чужеземец? Ведь из
сказанного уже теперь почти ясно, что он принадлежит
к людям, занятым забавой.
Чужеземец. Оттого-то его и надо считать каким-то
чародеем и подражателем.
Теэтет. Как же не считать?
Чужеземец. Ну, теперь наша задача — не выпустить
зверя, мы его почти уже захватили в своего рода сеть —
орудие нашего рассуждения, так что он больше не убежит
и от этого.
Теэтет. От чего же?
Чужеземец. От того, что он — из рода фокусников.
Теэтет. Это также и мое о нем мнение.
