Теэтет. Как так?
Чужеземец. Одни все совлекают с неба и из области
невидимого на землю, как бы обнимая руками дубы и
скалы. Ухватившись за все подобное, они утверждают,
будто существует только то, что допускает прикосновение
и осязание, и признают тела и бытие за одно и то же, всех
же тех, кто говорит, будто существует нечто бестелесное,
они обливают презрением, более ничего не желая слы-
шать.
Теэтет. Ты назвал ужасных людей; ведь со многими
из них случалось встречаться и мне.
Чужеземец. Поэтому-то те, кто с ними вступает
в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху,
откуда-то из невидимого, решительно настаивая на том,
что истинное бытие — это некие умопостигаемые и бесте-
лесные идеи; тела же, о которых говорят первые, и то, что
они называют истиной, они, разлагая в своих рассужде-
ниях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то по-
движным, становлением. Относительно этого между
обеими сторонами, Теэтет, всегда происходит сильней-
шая борьба.
Теэтет. Правильно.
Чужеземец. Значит, нам надо потребовать от обеих
сторон порознь объяснения, что они считают бытием.
Теэтет. Как же мы его будем требовать?
Чужеземец. От тех, кто полагает бытие в идеях,
легче его получить, так как они более кротки, от тех же,
кто насильственно все сводит к телу, — труднее, да, может
быть, и почти невозможно. Однако, мне кажется, с ними
следует поступать так...
Теэтет. Как?
Чужеземец. Всего бы лучше исправить их делом,
если бы только это было возможно; если же так не удаст-
ся, то мы сделаем это при помощи рассуждения, предпо-
ложив у них желание отвечать нам более правильно, чем
доселе. То, что признано лучшими людьми, сильнее того,
что признано худшими. Впрочем, мы заботимся не о них,
но ищем лишь истину.
Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Предложи же тем, кто стал лучше, тебе
отвечать, и истолковывай то, что ими сказано.
Теэтет. Да будет так.
Чужеземец. Пусть скажут, как они полагают: есть
ли вообще какое-либо смертное существо?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Не признают ли они его одушевлен-
ным телом?
Теэтет. Без сомнения.
Чужеземец. И считают душу чем-то существую-
щим?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Дальше. Не говорят ли они, что одна
душа — справедливая, другая — несправедливая, та — ра-
зумная, а эта — нет?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И не так ли они считают, что благодаря
присутствию справедливости каждая душа становится
такой-то, а из-за противоположных качеств — противопо-
ложною?
Теэтет. Да, и это они подтверждают.
Чужеземец. Но то, что может присутствовать в чем-
либо или отсутствовать, непременно, скажут они, должно
быть чем-то.
Теэтет. Они так и говорят.
Чужеземец. Когда же справедливость, разумность и
любая другая добродетель, а также их противоположности
существуют и существует также душа, в которой все это
пребывает, то признают ли они что-либо из этого види-
мым и осязаемым или же все — невидимым?
Теэтет. Пожалуй, здесь нет ничего видимого.
Чужеземец. Что же? Неужели они утверждают, что
вещи подобного рода имеют тело?
Теэтет. Здесь они уже не решают все одинаковым
образом, но им кажется, что сама душа обладает телом, в
отношении же разумности и каждого из того, о чем ты
спросил, они не дерзают согласиться, что это — вовсе не
существует, и настаивать, что все это — тела.
Чужеземец. Нам ясно, Теэтет, что эти мужи испра-
вились. Ведь те из них, которых породила земля, ни в чем
не выказали бы робости, но всячески настаивали бы, что
то, чего они не могут схватить руками, вообще есть ничто.
Теэтет. Пожалуй, они так и думают, как ты гово-
ришь.
Чужеземец. Спросим, однако, их снова: если они
пожелают что-либо, хоть самое малое, из существующего
признать бестелесным, этого будет достаточно. Ведь они
должны будут тогда назвать то, что от природы присуще
как вещам бестелесным, так и имеющим тело, и глядя на
что они тому и другому приписывают бытие. Быть может,
они окажутся в затруднении. Однако, если что-либо по-
добное случится, смотри, захотят ли они признать и со-
гласиться с выдвинутым нами положением относительно
бытия — что оно таково?
Теэтет. Но каково же? Говори, и мы это скоро уви-
дим.
Чужеземец. Я утверждаю теперь, что все, обладаю-
щее по своей природе способностью (δύναμιν) либо воз-
действовать на что-то другое, либо испытывать хоть
малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначи-
тельного и только один раз, — все это действительно су-
ществует. Я даю такое определение существующего: оно
есть не что иное, как способность.
Теэтет. Ввиду того что в настоящее время они не
могут сказать ничего лучшего, они принимают это опре-
деление.
Чужеземец. Прекрасно. Позже, быть может, и нам
и им представится иное. Но для них пусть это останется
у нас решенным.
Теэтет. Пусть останется.
Чужеземец. Теперь давай обратимся к другим, к дру-
зьям идей; ты же толкуй нам и их ответы.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Вы говорите о становлении и бытии,
как-то их различая. Не так ли?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И говорите, что к становлению мы
приобщаемся телом с помощью ощущения, душою же с
помощью размышления приобщаемся к подлинному
бытию, о котором вы утверждаете, что оно всегда само
себе тождественно, становление же всякий раз иное.
Теэтет. Действительно, мы говорим так.
Чужеземец. Но как нам сказать, о наилучшие из
людей, что в обоих случаях вы называете приобщением?
Не то ли, о чем мы упомянули раньше?
Теэтет. Что же?
Чужеземец. Страдание или действие, возникающее
вследствие некой силы (έκ δυνάμεως), рождающейся от
взаимной встречи вещей. Быть может, Теэтет, ты и не
слышишь их ответа на это, я же, пожалуй, благодаря бли-
зости с ними слышу.
Теэтет. Какое же, однако, приводят они объяс-
нение?
Чужеземец. Они не сходятся с нами в том, что не-
давно было сказано людям земли относительно бытия.
Теэтет. В чем же именно?
Чужеземец. Мы выставили как достаточное опреде-
ление существующего то, что нечто обладает способнос-
тью страдать или действовать, хотя бы даже и в весьма
малом.
Теэтет. Да.
Чужеземец. На это, однако, они возражают, что
способность страдать или действовать принадлежит ста-
новлению, но с бытием, как они утверждают, не связана
способность ни того ни другого.
Теэтет. Разве так они говорят?
Чужеземец. Ну а нам надо на это ответить, что мы
должны яснее у них узнать, признают ли они, что душа
познает, а бытие познается?
Теэтет. Это они действительно говорят.
Чужеземец. Что же? Считаете ли вы, что познавать
или быть познаваемым — это действие или страдание или
то и другое вместе? Или одно из них — страдание, а дру-
гое — действие? Или вообще ни то ни другое не причаст-
но ни одному из двух [состояний]?
Теэтет. Ясно, что ничто из двух ни тому ни другому
не причастно, иначе они высказали бы утверждение, про-
тивоположное прежнему.
Чужеземец. Понимаю. Если познавать значит как-
то действовать, то предмету познания, напротив, необхо-
димо страдать. Таким образом, бытие, согласно этому
рассуждению, познаваемое познанием, насколько позна-
ется, настолько же находится в движении в силу своего
страдания, которое, как мы говорим, не могло бы возник-
нуть у пребывающего в покое.
Теэтет. Справедливо.
Чужеземец. И ради Зевса, дадим ли мы себя легко
убедить в том, что движение, жизнь, душа и разум не при-
частны совершенному бытию и что бытие не живет и не
мыслит, но возвышенное и чистое, не имея ума, стоит не-
подвижно в покое?
Теэтет. Мы допустили бы, чужеземец, поистине чу-
довищное утверждение!
Чужеземец. Но должны ли мы утверждать, что оно
обладает умом, жизнью же нет?
Теэтет. Как можно?!
Чужеземец. Но, согласившись в том, что ему при-
сущи и то и другое, станем ли мы утверждать, что они на-
ходятся у него в душе?
Теэтет. Но каким иным образом могло бы оно их
иметь?
Чужеземец. Так станем ли мы утверждать, что,
имея ум, жизнь и душу, бытие совсем неподвижно, хотя
и одушевлено?
Теэтет. Мне все это кажется нелепым.
Чужеземец. Потому-то и надо допустить, что дви-
жимое и движение существуют.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Итак, Теэтет, выходит, что если суще-
ствующее неподвижно, то никто нигде ничего не мог бы
осмыслить.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. И однако же, если мы, с другой сторо-
ны, признаем все несущимся и движущимся, то этим ут-
верждением мы исключаем тождественное из области су-
ществующего.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Думаешь ли ты, что без покоя могли бы
существовать тождественное, само себе равное и находя-
щееся в одном и том же отношении?
Теэтет. Никогда.
Чужеземец. Что же далее? Понимаешь ли ты, как
без всего этого мог бы где бы то ни было существовать
или возникнуть ум?
Теэтет. Менее всего.
Чужеземец. И действительно, надо всячески сло-
вом бороться с тем, кто, устранив знание, разум и ум, в то
же время каким-то образом настойчиво что-либо утверж-
дает.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Таким образом, философу, который
все это очень высоко ценит, как кажется, необходимо
вследствие этого не соглашаться с признающими одну
или много идей, будто все пребывает в покое, и совер-
шенно не слушать тех, кто, напротив, приписывает бытию
всяческое движение, но надо, подражая мечте детей,
чтобы все неподвижное двигалось, признать бытие и всё
и движущимся и покоящимся.
Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Что же, однако? Не достаточно ли уже,
как представляется, мы охватили в своем рассуждении
бытие?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Вот тебе и на, Теэтет! А я бы сказал,
что именно теперь мы и познаем всю трудность исследо-
вания бытия.
Теэтет. Как это? Что ты сказал?
Чужеземец. Не замечаешь ли ты, мой милый, что
мы сейчас оказались в совершенном неведении относи-
тельно бытия, а между тем нам кажется, будто мы о нем
что-то говорим.
Теэтет. Мне кажется, да. Однако я совсем не пони-
маю, как мы могли незаметно оказаться в таком поло-
жении.
Чужеземец. Но посмотри внимательнее: если мы
теперь со всем этим соглашаемся, как бы нам по праву не
предложили тех же вопросов, с которыми мы сами обра-
щались к тем, кто признает, будто все есть теплое и хо-
лодное.
Теэтет. Какие же это вопросы? Напомни мне.
Чужеземец. Охотно. И я попытаюсь это сделать,
расспрашивая тебя, как тогда тех, чтобы нам вместе про-
двинуться вперед.
Теэтет. Это правильно.
Чужеземец. Ну, хорошо. Не считаешь ли ты движе-
ние и покой полностью противоположными друг другу?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И несомненно, ты полагаешь, что оба
они и каждое из них в отдельности одинаково сущест-
вуют?
Теэтет. Конечно, я так говорю.
Чужеземец. Не думаешь ли ты, что оба и каждое из
них движутся, раз ты признаешь, что они существуют?
Теэтет. Никоим образом.
Чужеземец. Значит, говоря, что оба они существу-
ют, ты этим обозначаешь, что они пребывают в покое?
Теэтет. Каким же образом?
Чужеземец. Допуская в душе рядом с теми двумя
нечто третье, а именно бытие, которым как бы охватыва-
ются и движение и покой, не считаешь ли ты, окидывая
одним взглядом их приобщение к бытию, что оба они су-
ществуют?
Теэтет. Кажется, мы действительно предугадываем
что-то третье, а именно бытие, раз мы утверждаем, что
движение и покой существуют.
Чужеземец. Таким образом, не движение и покой,
вместе взятые, составляют бытие, но оно есть нечто от-
личное от них.
Теэтет. Кажется, так.
Чужеземец. Следовательно, бытие по своей приро-
де и не стоит и не движется.
Теэтет. По-видимому.
Чужеземец. Куда же еще должен направить свою
мысль тот, кто хочет наверняка добиться какой-то ясно-
сти относительно бытия?
Теэтет. Куда же?
Чужеземец. Я думаю, что с легкостью — никуда:
ведь если что-либо не движется, как может оно не пребы-
вать в покое? И напротив, как может не двигаться то, что
вовсе не находится в покое? Бытие же у нас теперь оказа-
лось вне того и другого. Разве это возможно?
Теэтет. Менее всего возможно.
Чужеземец. При этом по справедливости надо
вспомнить о следующем...
Теэтет. О чем?
Чужеземец. ао том, что мы, когда нас спросили, к
чему следует относить имя «небытие», полностью стали
в тупик. Ты помнишь?
Теэтет. Как не помнить?
Чужеземец. Неужели же по отношению к бытию
мы находимся теперь в меньшем затруднении?
Теэтет. Мне по крайней мере, чужеземец, если
можно так сказать, кажется, что в еще большем.
Чужеземец. Пусть это, однако, остается здесь под
сомнением. Так как и бытие и небытие одинаково связа-
ны с нашим недоумением, то можно теперь надеяться,
что насколько одно из двух окажется более или менее
ясным, и другое явится в том же виде. И если мы не в
силах познать ни одного из них в отдельности, то будем
по крайней мере самым надлежащим образом — насколь-
ко это возможно — продолжать наше исследование об
обоих вместе.
Теэтет. Прекрасно.
Чужеземец. Давай объясним, каким образом мы
всякий раз называем одно и то же многими именами?
Теэтет. О чем ты? Приведи пример.
Чужеземец. Говоря об одном человеке, мы относим
к нему много различных наименований, приписывая ему
и цвет, и очертания, и величину, и пороки, и добродете-
ли, и всем этим, а также тысячью других вещей говорим,
что он не только человек, но также и добрый и так далее,
до бесконечности; таким же образом мы поступаем и с
остальными вещами: полагая каждую из них единой, мы
в то же время считаем ее множественной и называем мно-
гими именами.
Теэтет. Ты говоришь правду.
Чужеземец. Этим-то, думаю я, мы уготовили пир
и юношам и недоучившимся старикам: ведь у всякого
прямо под руками оказывается возражение, что невоз-
можно-де многому быть единым, а единому — многим,
и всем им действительно доставляет удовольствие не до-
пускать, чтобы человек назывался добрым, но говорить,
что доброе — добро, а человек — лишь человек. Тебе, Те-
этет, я думаю, часто приходится сталкиваться с людьми,
иногда даже уже пожилыми, ревностно занимающимися
такими вещами: по своему скудоумию они всему этому
дивятся и считают, будто открыли здесь нечто сверх-
мудрое.
Теэтет. Конечно, приходилось.
Чужеземец. Чтобы, таким образом, наша речь была
обращена ко всем, кто когда-либо хоть как-то рассуждал
о бытии, пусть и этим, и всем остальным, с кем мы рань-
ше беседовали, будут предложены вопросы о том, что
должно быть выяснено.
Теэтет. Какие же вопросы?
Чужеземец. Ставим ли мы в связь бытие с движе-
нием и покоем или нет, а также что-либо другое с чем бы
то ни было другим, или, поскольку они несмешиваемы и
неспособны приобщаться друг к другу, мы их за таковые
и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы всё, как
способное взаимодействовать, сведем к одному и тому
же? Или же одно сведем, а другое нет? Как мы скажем,
Теэтет, что они из всего этого предпочтут?
Теэтет. На это я ничего не могу за них возразить.
Чужеземец. Отчего бы тебе, отвечая на каждый во-
прос в отдельности, не рассмотреть все, что из этого сле-
дует?
Теэтет. Ты говоришь дело.
Чужеземец. Во-первых, если хочешь, допустим, что
они говорят, будто ничто не обладает никакой способно-
стью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение
и покой никак не будут причастны бытию?
Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Что же? Но приобщаясь к бытию, будет
ли из них что-либо существовать?
Теэтет. Не будет.
Чужеземец. Быстро, как видно, все рухнуло из-за
этого признания и у тех, кто все приводит в движение, и
у тех, кто заставляет все, как единое, покоиться, и также
у тех, кто связывает существующее с идеями и считает его
всегда самому себе тождественным. Ведь все они присо-
единяют сюда бытие, говоря: одни — что [всё] действи-
тельно движется, другие же — что оно действительно су-
ществует как неподвижное.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. В самом деле, и те, которые всё то со-
единяют, то расчленяют, безразлично, соединяют ли они
это в одно или разлагают это одно на бесконечное либо
же конечное число начал и уже их соединяют воедино, —
все равно, полагают ли они, что это бывает попеременно
или постоянно, в любом случае их слова ничего не значат,
если не существует никакого смешения.
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Далее, самыми смешными участника-
ми рассуждения оказались бы те, кто вовсе не допускает,
чтобы что-либо, приобщаясь к свойству другого, называ-
лось другим.
Теэтет. Как это?
Чужеземец. Принужденные в отношении ко всему
употреблять выражения «быть», «отдельно», «иное», «само
по себе» и тысячи других, воздержаться от которых и не
привносить их в свои речи они бессильны, они и не нуж-
даются в других обличителях, но постоянно бродят во-
круг, таща за собою, как принято говорить, своего домаш-
него врага и будущего противника, подающего голос
изнутри, подобно достойному удивления Евриклу.
Теэтет. То, что ты говоришь, вполне правдоподобно
и истинно.
Чужеземец. А что, если мы у всего признаем спо-
собность к взаимодействию?
Теэтет. Это и я в состоянии опровергнуть.
Чужеземец. Каким образом?
Теэтет. А так, что само движение совершенно оста-
новилось бы, а с другой стороны, сам покой бы задвигал-
ся, если бы они пришли в соприкосновение друг с другом.
Чужеземец. Однако высшая необходимость препят-
ствует тому, чтобы движение покоилось, а покой дви-
гался.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Значит, остается лишь третье.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И действительно, необходимо что-либо
одно из всего этого: либо чтобы все было склонно к сме-
шению, либо ничто, либо одно склонно, а другое нет.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Первые два [предположения] были най-
дены невозможными.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Следовательно, каждый, кто только
желает верно ответить, допустит оставшееся из трех.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Когда же одно склонно к смешению,
а другое нет, то должно произойти то же самое, что и с
буквами: одни из них не сочетаются друг с другом, другие
же сочетаются.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Гласные преимущественно перед дру-
гими проходят через все, словно связующая нить, так что
без какой-либо из них невозможно сочетать остальные
буквы одну с другой.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Всякому ли известно, какие [буквы] с
какими способны сочетаться, или тому, кто намерен это
делать должным образом, требуется искусство?
Теэтет. Нужно искусство.
Чужеземец. Какое?
Теэтет. Грамматика.
Чужеземец. Дальше. Не так ли обстоит дело с высо-
кими и низкими звуками? Не есть ли владеющий искус-
ством понимать, какие звуки сочетаются и какие нет, му-
зыкант, а не сведущий в этом — немузыкант?
Теэтет. Так.
Чужеземец. И по отношению к другим искусствам
и искусности мы найдем подобное же.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Что же? Так как мы согласны в том,
что и роды [вещей] находятся друг с другом в подобном
же сочетании, то не с помощью ли некоего знания дол-
жен отыскивать путь в своих рассуждениях тот, кто наме-
рен правильно указать, какие роды с какими сочетаются и
какие друг друга не принимают, а также, во всех ли слу-
чаях есть связь между ними, так чтобы они были способ-
ны смешиваться, и, наоборот, при разделении — всюду ли
существуют разные причины разделения?
Теэтет. Как же не нужно знания и едва ли не самого
важного?
Чужеземец. Но как, Теэтет, назовем мы теперь это
знание? Или, ради Зевса, не напали ли мы незаметно для
себя на науку людей свободных и не кажется ли, что, ища
софиста, мы отыскали раньше философа?
Теэтет. Что ты хочешь сказать?
Чужеземец. Различать все по родам, не принимать
один и тот же вид за иной и иной за тот же самый — не-
ужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического
знания?
Теэтет. Да, скажем.
Чужеземец. Кто, таким образом, в состоянии вы-
полнить это, тот сумеет в достаточной степени различить
одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое
отделено от другого; далее, он различит, как многие от-
личные друг от друга идеи охватываются извне одною
и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокуп-
ностью многих, наконец, как многие идеи совершенно
отделены друг от друга. Все это называется уметь разли-
чать по родам, насколько каждое может взаимодейство-
вать [с другим] и насколько нет.
Теэтет. Истинно так.
Чужеземец. Ты, думаю я, диалектику никому дру-
гому не припишешь, кроме как искренне и справедливо
философствующему?
Теэтет. Как может кто-либо приписать ее другому?
Чужеземец. Философа мы, без сомнения, найдем и
теперь и позже в подобной области, если поищем; однако
и его трудно ясно распознать, хотя трудность в отноше-
нии софиста иного рода, чем эта.
Теэтет. Почему?
Чужеземец. Один, убегающий во тьму небытия,
куда он направляется по привычке, трудноузнаваем из-за
темноты места. Не так ли?
Теэтет. По-видимому.
Чужеземец. Философа же, который постоянно обра-
щается разумом к идее бытия, напротив, нелегко разли-
чить из-за ослепительного блеска этой области: духовные
очи большинства не в силах выдержать созерцания боже-
ственного.
Теэтет. Видно, это верно в той же степени, что и то.
Чужеземец. Таким образом, что касается филосо-
фа, то мы его вскоре рассмотрим яснее, если будем чув-
ствовать к тому охоту; но очевидно также, что нельзя ос-
тавлять и софиста, не рассмотрев его в достаточной
степени.
Теэтет. Ты прекрасно сказал.
Чужеземец. Таким образом, мы согласились, что
одни роды склонны взаимодействовать, другие же нет и
что некоторые — лишь с немногими [видами], другие —
со многими, третьи же, наконец, во всех случаях беспре-
пятственно взаимодействуют со всеми; теперь мы должны
идти дальше в нашей беседе, так, чтобы нам коснуться не
всех видов, дабы из-за множества их не прийти в смуще-
ние, но избрать лишь те, которые считаются главнейши-
ми, и прежде всего рассмотреть, каков каждый из них, а
затем, как обстоит дело с их способностью взаимодейст-
вия. И тогда, если мы и не сможем со всей ясностью по-
стичь бытие и небытие, то, по крайней мере, не окажем-
ся, насколько это допускает способ теперешнего исследо-
вания, несостоятельными в их объяснении, если только,
говоря о небытии, что это действительно небытие, нам
удастся уйти отсюда невредимыми.
Теэтет. Конечно, надо так сделать.
Чужеземец. Самые главные роды, которые мы те-
перь обследуем, это — само бытие, покой и движение.
Теэтет. Да, это самые главные.
Чужеземец. И о двух из них мы говорим, что они
друг с другом несовместимы.
Теэтет. Несомненно.
Чужеземец. Напротив, бытие совместимо с тем и с
другим. Ведь оба они существуют.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Следовательно, всего их три.
Теэтет. Бесспорно.
Чужеземец. Каждый из них есть иное по отноше-
нию к остальным двум и тождественное по отношению
к себе самому.
Теэтет. Так.
Чужеземец. Чем же, однако, мы теперь считаем
тождественное и иное? Может быть, это какие-то два
рода, отличные от тех трех, но по необходимости всегда с
ними смешивающиеся? В этом случае исследование
должно вестись относительно пяти существующих родов,
а не трех, или же, сами того не замечая, мы называем
тождественным и иным что-то одно из тех [трех]?
Теэтет. Может быть.
Чужеземец. Но движение и покой не есть, верно,
ни иное, ни тождественное?
Теэтет. Как так?
Чужеземец. То, что мы высказали бы сразу и о дви-
жении и о покое, не может быть ни одним из них.
Теэтет. Почему же?
Чужеземец. Движение тогда остановится, а покой,
напротив, будет двигаться; ведь одно из этих двух, какое
бы оно ни было, вступая в область обоих, заставит иное
снова превратиться в противоположное своей собствен-
ной природе, поскольку оно причастно противополож-
ному.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Ведь теперь оба они причастны и тож-
дественному и иному.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Поэтому мы не должны говорить ни
о движении, что оно тождественное или иное, ни о покое.
Теэтет. Конечно, не должны.
Чужеземец. Но не следует ли нам мыслить бытие
и тождественное как нечто одно?
Теэтет. Возможно.
Чужеземец. Но если бытие и тождественное не озна-
чают ничего различного, то, говоря о движении и покое,
что оба они существуют, мы назовем, таким образом, и то
и другое, как существующее, тождественным.
Теэтет. Но это невозможно.
Чужеземец. Значит, невозможно, чтобы бытие и тож-
дественное были одним.
Теэтет. Похоже на это.
Чужеземец. В таком случае, не допустим ли мы
рядом с тремя видами четвертый: тождественное?
Теэтет. Да, конечно.
Чужеземец. Дальше. Не следует ли нам считать
иное пятым [видом]? Или должно его и бытие мыслить
как два названия для одного рода?
Теэтет. Возможно.
Чужеземец. Впрочем, думаю, ты согласишься, что
из существующего одно считается [существующим] само
по себе, другое же лишь относительно другого.
Теэтет. Отчего же не согласиться?
Чужеземец. Иное же всегда [существует лишь] по
отношению к иному. Не так ли?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Не совсем, если бытие и иное не впол-
не различаются. Если бы, однако, иное было причастно
обоим видам как бытие, то одно из иного было бы иным
совсем не относительно иного. Теперь же у нас попросту
получилось, что то, что есть иное, есть по необходимости
иное в отношении иного.
Теэтет. Ты говоришь так, как это и обстоит на самом
деле.
Чужеземец. Следовательно, пятой среди тех видов,
которые мы выбрали, надо считать природу иного.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И мы скажем, что эта природа прохо-
дит через все остальные виды, ибо каждое одно есть иное
по отношению к другому не в силу своей собственной
природы, но вследствие причастности идее иного.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Об этих пяти [видах], перебирая их по-
одиночке, мы выразились бы так...
Теэтет. Как именно?
Чужеземец. Во-первых, движение есть совсем иное,
чем покой. Или как мы скажем?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Таким образом, оно — не покой.
Теэтет. Никоим образом.
Чужеземец. Существует же оно вследствие причаст-
ности бытию?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И опять-таки движение есть иное, чем
тождественное.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Значит, оно — нетождественное.
Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Однако оно было тождественным
вследствие того, что все причастно тождественному.
Теэтет. Да, и очень.
Чужеземец. Надо согласиться, что движение есть и
тождественное и нетождественное, и не огорчаться. Ведь,
когда мы назвали его тождественным и нетождественным,
мы выразились неодинаково: коль скоро мы называем его
тождественным, мы говорим так из-за его причастности
тождественному в отношении к нему самому; если же, на-
против, мы называем его нетождественным, то это проис-
ходит вследствие его взаимодействия с иным, благодаря
чему, отделившись от тождественного, движение стало не
этим, но иным, так что оно снова справедливо считается
нетождественным.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Поэтому, если бы каким-то образом
само движение приобщалось к покою, не было бы ничего
странного в том, чтобы назвать его неподвижным.
