Аристотель. Это очевидно.
Парменид. Но ведь оказалось невозможным, чтобы
было причастно двум то, что не причастно даже одному.
Аристотель. Оказалось.
Парменид. Стало быть, другое не есть ни подобное,
ни неподобное, ни то и другое вместе, потому что, будучи
подобным или неподобным, оно было бы причастно
одной из двух идей, а будучи тем и другим вместе, при-
частно двум противоположным идеям, что, как выясни-
лось, невозможно.
Аристотель. Верно.
Парменид. Следовательно, другое не есть ни тожде-
ственное, ни различное, оно не движется и не покоится,
не возникает и не гибнет, не есть ни большее, ни мень-
шее, ни равное и никакого другого из подобных свойств
не имеет; ведь если бы другое подлежало чему-либо тако-
му, оно было бы причастно и одному, и двум, и трем,
и нечетному, и четному, а между тем ему оказалось невоз-
можным быть этому причастным, поскольку оно совер-
шенно и всецело лишено единого.
Аристотель. Сущая правда.
Парменид. Таким образом, если есть единое, то оно
в то же время не есть единое ни по отношению к себе
самому, ни по отношению к другому.
Аристотель. Совершенно верно.
| Относительное и абсолютное отри- цание единого с вы- водами для единого
|
Парменид. Хорошо. Не сле-
дует ли после этого рассмотреть, какие должны быть следствия, если единое не существует?
Аристотель. Следует.
Парменид. В чем, однако, состоит это предположе-
ние: «Если единое не существует»? Отличается ли оно от
предположения: «Если не-единое не существует»?
Аристотель. Конечно, отличается.
Парменид. Только отличается или же суждения
«если не-единое не существует» и «если единое не суще-
ствует» прямо противоположны друг другу?
Аристотель. Прямо противоположны.
Парменид. А если бы кто сказал: «Если великое,
малое или что-либо другое в этом роде не существует»,
то разве не показал бы он, что под несуществующим он
в каждом случае разумеет нечто иное?
Аристотель. Конечно.
Парменид. Так и теперь, когда кто-нибудь скажет:
«Если единое не существует», — не покажет ли он этим,
что под несуществующим он понимает нечто отличное от
иного? И мы знаем, что он хочет сказать.
Аристотель. Знаем.
Парменид. Итак, говоря «единое» и присовокупляя
к этому либо бытие, либо небытие, он выражает, во-пер-
вых, нечто познаваемое, а во-вторых, отличное от иного;
ведь то, о чем утверждается, что оно не существует,
можно, тем не менее, познать, как и то, что оно отлично
от иного, не правда ли?
Аристотель. Безусловно.
Парменид. Поэтому с самого начала следует гово-
рить так: чем должно быть единое, если оно не существу-
ет? И вот, оказывается, что ему, прежде всего, должно
быть присуще то, что оно познаваемо, иначе мы не могли
бы понять слов того, кто сказал бы: «Если единое не су-
ществует».
Аристотель. Верно.
Парменид. Далее, от него должно быть отлично
иное, ведь иначе и единое нельзя было бы называть от-
личным от иного.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Следовательно, кроме познаваемости ему
присуще и отличие. Ведь когда кто говорит, что единое
отлично от иного, тот говорит не об отличии иного, но об
отличии единого.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Кроме того, несуществующее единое
причастно «тому», «некоторому», «этому», «принадлежа-
щим этому», «этим» и всему остальному подобному. В са-
мом деле, если бы оно не было причастно «некоторому» и
другим упомянутым [определениям], то не было бы речи
ни о едином, ни об отличном от единого, ни о том, что
принадлежит ему и от него исходит, ни вообще о чем-
либо.
Аристотель. Правильно.
Парменид. Единому, конечно, не может быть при-
суще бытие, коль скоро оно не существует, но ничто не
мешает ему быть причастным многому, и это даже необ-
ходимо, коль скоро не существует именно это единое, а
не какое-либо другое. Правда, если ни единое, ни «это»
не будет существовать и речь пойдет о чем-нибудь другом,
то мы не вправе произнести ни слова, но если предпола-
гается, что не существует это, а не какое-либо другое еди-
ное, то ему необходимо быть причастным и «этому», и мно
гому другому.
Аристотель. Именно так.
Парменид. Следовательно, у него есть и неподобие
по отношению к иному, потому что иное, будучи отлич-
ным от единого, должно быть другого рода.
Аристотель. Да.
Парменид. А другого рода разве не то, что иного
рода?
Аристотель. А то как же.
Парменид. А иного рода — не будет ли оно непо-
добным?
Аристотель. Конечно, неподобным.
Парменид. И коль скоро иное неподобно единому,
то, очевидно, неподобное будет неподобно неподобному.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Таким образом, и у единого должно
быть неподобие, в силу которого иное ему неподобно.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Если же у него есть неподобие по отно-
шению к иному, то не должно ли оно обладать подобием
по отношению к самому себе?
Аристотель. Как это?
Парменид. Если бы единое обладало неподобием
по отношению к единому, то речь, конечно, не могла бы
идти о такой вещи, как единое, и наше предположение
касалось бы не единого, но чего-то иного, нежели единое.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Но это не должно быть так.
Аристотель. Нет.
Парменид. Следовательно, единое должно обладать
подобием по отношению к самому себе.
Аристотель. Должно.
Парменид. Далее, оно также не равно иному, пото-
му что если бы оно было равно, то оно бы уже существо-
вало и, в силу равенства, было бы подобно иному. Но то
и другое невозможно, раз единого не существует.
Аристотель. Невозможно.
Парменид. А так как оно не равно иному, то не не-
обходимо ли, чтобы и иное не было равно ему?
Аристотель. Необходимо.
Парменид. Но то, что не равно, не есть ли нерав-
ное?
Аристотель. Да.
Парменид. А неравное не в силу ли неравенства
есть неравное?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Стало быть, единое причастно и нера-
венству, в силу которого иное ему не равно?
Аристотель. Причастно.
Парменид. Но ведь неравенству принадлежат вели-
кость и малость.
Аристотель. Принадлежат.
Парменид. Следовательно, такому единому принад-
лежит великость и малость?
Аристотель. По-видимому.
Парменид. Но великость и малость всегда далеко
отстоят друг от друга.
Аристотель. И даже очень далеко.
Парменид. Следовательно, между ними всегда что-
то есть.
Аристотель. Есть.
Парменид. Можешь ли ты указать между ними что-
либо другое, кроме равенства?
Аристотель. Нет, только его.
Парменид. Следовательно, что обладает великос-
тью и малостью, то обладает и равенством, находящимся
между ними.
Аристотель. Это очевидно.
Парменид. Таким образом, несуществующее единое
должно быть причастно и равенству, и великости, и ма-
лости.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Кроме того, оно должно каким-то обра-
зом быть причастно и бытию.
Аристотель. Как так?
Парменид. Оно должно быть таково, как мы ут-
верждаем. В самом деле, если бы оно было не таково, то
мы говорили бы неправду, утверждая, что единое не су-
ществует. Если же это правда, то, очевидно, мы утвержда-
ем это как существующее. Или не так?
Аристотель. Именно так.
Парменид. А так как мы признаём истинность того,
что мы утверждаем, то нам необходимо признать, что мы
говорим о том, что существует.
Аристотель. Непременно.
Парменид. Итак, выходит, что единое есть несуще-
ствующее: ведь если оно не будет несуществующим, но
что-либо из бытия отдаст небытию, то тотчас станет су-
ществующим.
Аристотель. Именно так.
Парменид. Следовательно, единое несуществую-
щее, чтобы быть несуществующим, должно быть связано
с небытием тем, что оно есть несуществующее, равно как
и существующее для полноты своего существования
должно быть связано [с бытием] тем, что оно не есть не-
существующее. В самом деле, только в таком случае суще-
ствующее будет в полном смысле слова существовать,
а несуществующее не существовать, поскольку сущест-
вующее, чтобы быть вполне существующим, причастно
бытию, [содержащемуся в] «быть существующим», и не-
бытию, [содержащемуся в] «не быть несуществующим», и
поскольку несуществующее, чтобы тоже быть вполне не-
существующим, причастно небытию, [содержащемуся в]
«не быть существующим», и бытию, [содержащемуся в] «быть
несуществующим».
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Итак, раз существующее причастно не-
бытию и несуществующее — бытию, то и единому, по-
скольку оно не существует, необходимо быть причастным
бытию, чтобы не существовать.
Аристотель. Необходимо.
Парменид. И если единое не существует, оно, оче-
видно, связано с бытием.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Следовательно, также и с небытием, по-
скольку оно не существует.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. А может ли пребывающее в каком-то со-
стоянии не пребывать в нем, если оно не выходит из этого
состояния?
Аристотель. Не может.
Парменид. Следовательно, все, что пребывает в та-
ком и не в таком состоянии, указывает на изменение?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. А изменение есть движение; или как мы
его назовем?
Аристотель. Движением.
Парменид. А разве единое не оказалось существую-
щим и несуществующим?
Аристотель. Да.
Парменид. Следовательно, оно оказывается в таком
и не в таком состоянии.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Значит, несуществующее единое оказа-
лось и движущимся, так как оно претерпевает переход от
бытия к небытию.
Аристотель. По-видимому, так.
Парменид. Однако если оно не находится нигде
среди существующего, так как не существует, раз оно не
существует, то оно не может откуда-то куда-то переме-
щаться.
Аристотель. Как оно могло бы?
Парменид. Следовательно, оно не может двигаться
посредством перемещения.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Оно не может также вращаться в том же
самом месте, так как оно нигде не соприкасается с тем же
самым. В самом деле, то же самое есть существующее, а
несуществующее единое не может находиться в чем-либо
существующем.
Аристотель. Конечно, не может.
Парменид. Следовательно, несуществующее единое
не может вращаться в том, в чем оно не находится.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Но единое также не изменяется и в са-
мом себе ни как существующее, ни как несуществующее:
ведь если бы оно изменялось в самом себе, то речь шла бы
уже не о едином, а о чем-то ином.
Аристотель. Правильно.
Парменид. Если же оно не изменяется, не вращает-
ся в том же самом месте и не перемещается, то может ли
оно еще каким-либо образом двигаться?
Аристотель. Да каким же еще?
Парменид. А неподвижному необходимо находить-
ся в покое, покоящемуся же — стоять на месте.
Аристотель. Необходимо.
Парменид. Выходит, несуществующее единое и стоит
на месте и движется.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Далее, коль скоро оно движется, то ему
весьма необходимо изменяться: ведь насколько что-ни-
будь продвигается, настолько оно находится уже не в том
состоянии, в каком находилось, но в другом.
Аристотель. Да.
Парменид. Значит, единое, находясь в движении,
тем самым изменяется.
Аристотель. Да.
Парменид. А если бы оно никак не двигалось, то
никак и не изменялось бы.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, поскольку несущест-
вующее единое движется, оно изменяется, а поскольку
оно не движется, оно не изменяется.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, несуществующее единое
и изменяется, и не изменяется.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. А разве изменяющемуся не должно ста-
новиться другим, чем прежде, и гибнуть в отношении
прежнего своего состояния, а неизменяющемуся — не
становиться [другим] и не гибнуть?
Аристотель. Должно.
Парменид. Следовательно, и несуществующее еди-
ное, изменяясь, становится и гибнет, а не изменяясь, не
становится и не гибнет. Таким образом, выходит, что не-
существующее единое становится и гибнет, а также не
становится и не гибнет.
Аристотель. Несомненно.
Парменид. Вернемся опять к началу, чтобы посмот-
реть, получится ли у нас то же самое, что получилось
только что, или другое.
Аристотель. Хорошо, вернемся.
Парменид. Итак, предположив, что единое не су-
ществует, мы выясняем, какие из этого следуют выводы.
Аристотель. Да.
Парменид. Когда же мы говорим «не существует»,
то разве этим обозначается что-нибудь иное, а не отсутст-
вие бытия у того, что мы называем несуществующим?
Аристотель. Да, именно это.
Парменид. Разве, называя нечто несуществующим,
мы считаем, что оно некоторым образом не существует, а
некоторым образом существует? Или это выражение «не
существует» просто означает, что несуществующего нет
ни так ни этак и как несуществующее оно никак не при-
частно бытию?
Аристотель. Это — прежде всего.
Парменид. Так что несуществующее не могло бы ни
существовать, ни другим каким-либо образом быть при-
частным бытию.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. А становиться и гибнуть не значило ли:
первое — приобщаться к бытию, а второе — утрачивать
бытие, или это имело какой-нибудь другой смысл?
Аристотель. Никакого другого.
Парменид. Но что совершенно не причастно бы-
тию, то не могло бы ни получать его, ни утрачивать.
Аристотель. Как оно могло бы?
Парменид. А так как единое никак не существует,
то оно никоим образом не должно ни иметь бытия, ни те-
рять его, ни приобщаться к нему.
Аристотель. Естественно.
Парменид. Следовательно, несуществующее единое
не гибнет и не возникает, так как оно никак не причастно
бытию.
Аристотель. Очевидно, нет.
Парменид. А следовательно, и не изменяется никак:
в самом деле, претерпевая изменение, оно возникало бы
и гибло.
Аристотель. Правда.
Парменид. Если же оно не изменяется, то, конечно,
и не движется?
Аристотель. Конечно.
Парменид. Далее, мы не скажем, что нигде не нахо-
дящееся стоит, ибо стоящее должно быть всегда в каком-
нибудь одном и том же месте.
Аристотель. В одном и том же. Как же иначе?
Парменид. Таким образом, мы должны также при-
знать, что несуществующее никогда не стоит на месте
и не движется.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Далее, ему не присуще ничто из сущест-
вующего: ведь, будучи причастным чему-либо существую-
щему, оно было бы причастно и бытию.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Следовательно, у него нет ни великости,
ни малости, ни равенства.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. У него также нет ни подобия, ни отли-
чия ни в отношении себя самого, ни в отношении иного.
Аристотель. Очевидно, нет.
Парменид. Далее, может ли иное как-либо отно-
ситься к нему, если ничто не должно к нему относиться?
Аристотель. Не может.
Парменид. Поэтому иное ни подобно ему, ни непо-
добно, ни тождественно ему, ни отлично.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Ну, а будет ли иметь отношение к несу-
ществующему следующее: «того», «тому», «что-либо»,
«это», «этого», «иного», «иному», «прежде», «потом», «те-
перь», «знание», «мнение», «ощущение», «суждение»,
«имя» или иное что-нибудь из существующего?
Аристотель. Не будет.
Парменид. Таким образом, несуществующее единое
ничего не претерпевает.
Аристотель. Действительно, выходит, что ничего
не претерпевает.
| Относительное и абсолютное отрицание единого с выводами для иного
|
Парменид. Обсудим еще,
каким должно быть иное, если
единого не существует.
Аристотель. Обсудим.
Парменид. Я полагаю, что
иное прежде всего должно быть иным, потому что если
бы оно и иным не было, то о нем нельзя было бы рассуж-
дать.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Если же об ином можно рассуждать, то
иное есть другое; в самом деле, разве не одно и то же обо-
значаешь ты словами «иное» и «другое»?
Аристотель. По-моему, одно и то же.
Парменид. Разве мы не говорим, что другое есть
другое по отношению к другому и иное есть иное по от-
ношению к иному?
Аристотель. Говорим.
Парменид. Поэтому иное, чтобы действительно
быть иным, должно иметь нечто, в отношении чего оно
есть иное.
Аристотель. Должно.
Парменид. Что бы это такое было? Ведь иное не
будет иным в отношении единого, коль скоро единого не
существует.
Аристотель. Не будет.
Парменид. Следовательно, оно иное по отношению
к себе самому, ибо ему остается только это, или оно не
будет иным по отношению к чему бы то ни было.
Аристотель. Правильно.
Парменид. Стало быть, любые [члены другого] вза-
имно другие как множества; они не могут быть взаимно
другими как единицы, ибо единого не существует. Любое
скопление их беспредельно количественно: даже если
кто-нибудь возьмет кажущееся самым малым, то и оно,
только что представлявшееся одним, вдруг, как при сно-
видении, кажется многим и из ничтожно малого превра-
щается в огромное по сравнению с частями, получающи-
мися в результате его дробления.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Итак, в качестве этих скоплений иное
есть иное по отношению к самому себе, если вообще су-
ществует иное, когда не существует единого.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Итак, будет существовать множество
скоплений, из которых каждое будет казаться одним, не
будучи на самом деле одним, поскольку не будет единого?
Аристотель. Да.
Парменид. И будет казаться, что существует неко-
торое их число, поскольку каждое из них — одно, при
том, что их много.
Аристотель. Именно так.
Парменид. И одно в них покажется четным, другое
нечетным, но это противно истине, поскольку единого не
существует.
Аристотель. Конечно, противно истине.
Парменид. Далее, как было сказано, будет казаться,
что в них содержится мельчайшее, однако это мельчайшее
покажется многим и великим в сравнении с каждым из
многочисленных малых [членений].
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Далее, каждое скопление будет пред-
ставляться также равным многим малым [членам]; в
самом деле, оно лишь в том случае представится перехо-
дящим из большего в меньшее, если предварительно по-
кажется промежуточным, а это и будет создавать впечат-
ление равенства.
Аристотель. Естественно.
Парменид. Далее, будет представляться, что каждое
скопление имеет предел по отношению к другому скопле-
нию, хотя по отношению к самому себе оно не имеет ни
начала, ни конца, ни середины.
Аристотель. Каким образом?
Парменид. А вот каким: когда кто-нибудь мыслен-
но примет что-либо за начало, конец или середину таких
скоплений, то каждый раз перед началом окажется другое
начало, за концом останется еще другой конец и в сере-
дине появится другая, более средняя, середина, меньшая
первой, потому что ни в начале, ни в конце, ни в середи-
не нельзя уловить единого, раз оно не существует.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. А все существующее, какое кто-либо
улавливает мыслью, должно, полагаю я, распадаться и
раздробляться, ибо его можно воспринять лишь в виде
скопления, лишенного единства.
Аристотель. Несомненно.
Парменид. Конечно, издали, для слабого зрения,
такое скопление необходимо будет казаться единым, но
вблизи, для острого ума, каждое единство окажется коли-
чественно беспредельным, коль скоро оно лишено едино-
го, которого не существует. Не правда ли?
Аристотель. Это в высшей степени необходимо.
Парменид. Таким образом, если единого нет, а су-
ществует иное в отношении единого, то каждое иное
должно казаться и беспредельным, и имеющим предел,
и одним, и многим.
Аристотель. Да, должно.
Парменид. Не будет ли оно также казаться подоб-
ным и неподобным?
Аристотель. Каким образом?
Парменид. А вроде того, как бывает с контурами на
картине. Если стать в отдалении, то все они, сливаясь во-
едино, будут казаться одинаковыми и потому подобными.
Аристотель. Конечно.
Парменид. А если приблизиться, то они оказывают-
ся многими и различными и, вследствие впечатления от-
личия, разнообразными и неподобными друг другу.
Аристотель. Да.
Парменид. Так же и эти скопления должны казать-
ся подобными и неподобными себе и самим и друг другу.
Аристотель. Несомненно.
Парменид. А следовательно, и тождественными
и различными между собой, и соприкасающимися и раз-
деленными, и движущимися всеми видами движения и
находящимися в состоянии полного покоя, и возникаю-
щими и гибнущими, и ни теми, ни другими, и имеющими
все подобные свойства, которые нам уже не трудно про-
следить, если единого нет, а многое существует.
Аристотель. Сущая правда.
Парменид. Вернемся в последний раз к началу и
обсудим, чем должно быть иное в отношении единого,
если единое не существует.
Аристотель. Обсудим.
Парменид. Итак, иное не будет единым.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. А также и многим, ведь во многом будет
содержаться и единое. Если же ничто из иного не есть
одно, то все оно есть ничто, так что не может быть и мно-
гим.
Аристотель. Верно.
Парменид. А если в ином не содержится единое, то
иное не есть ни многое, ни единое.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. И даже не представляется ни единым,
ни многим.
Аристотель. Почему так?
Парменид. А потому, что иное нигде никаким обра-
зом не имеет никакого общения ни с чем из несуществу-
ющего и ничто из несуществующего не имеет никакого
отношения ни к чему из иного; к тому же у несуществую-
щего нет и частей.
Аристотель. Правда.
Парменид. Следовательно, у иного нет ни мнения
о несуществующем, ни какого-либо представления о нем
и несуществующее решительно никак не мыслится иным.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, если единое не сущест-
вует, то ничто из иного не может мыслиться ни как одно,
ни как многое, потому что без единого мыслить многое
невозможно.
Аристотель. Да, невозможно.
Парменид. Итак, если единое не существует, то
и иное не существует и его нельзя мыслить ни как единое,
ни как многое.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Следовательно, его нельзя себе мыслить
также ни как подобное, ни как неподобное.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. И также ни как тождественное, ни как
различное, ни как соприкасающееся, ни как обособлен-
ное, ни вообще как имеющее другие признаки, которые,
как мы проследили выше, оно обнаруживает; ничем
таким иное не может ни быть, ни казаться, если единое не
существует.
Аристотель. Правда.
Парменид. Не правильно ли будет сказать в общем:
если единое не существует, то ничего не существует?
Аристотель. Совершенно правильно.
Парменид. Выскажем же это утверждение, а также
и то, что существует ли единое или не существует, и оно
и иное, как оказывается, по отношению к самим себе и
друг к другу безусловно суть и не суть, кажутся и не ка-
жутся.
Аристотель. Истинная правда.
ТИМЕЙ
СОКРАТ, ТИМЕЙ, КРИТИЙ, ГЕРМОКРАТ
Сократ. Один, два, три — а где же четвертый из тех,
что вчера были нашими гостями, любезный Тимей, а се-
годня взялись нам устраивать трапезу?
Тимей. С ним приключилась, Сократ, какая-то
хворь, уж по доброй воле он ни за что не отказался бы от
нашей беседы.
Сократ. Если так, не на тебя ли и вот на них ложится
долг восполнить и его долю?
Тимей. О, разумеется, и мы сделаем все, что в наших
силах! После того как вчера ты как подобает исполнил по
отношению к нам долг гостеприимства, с нашей стороны
было бы просто нечестно не приложить усердия, чтобы
отплатить тебе тем же.
Сократ. Так. Но помните ли вы, сколько предметов
и какие именно я предложил вам для рассуждения?
Тимей. Кое-что помним, а если что и забыли, ты
здесь, чтобы напомнить нам; а еще лучше, если это тебя
не затруднит, повтори вкратце все с самого начала, чтобы
оно тверже укрепилось у нас в памяти.
Сократ. Будь по-твоему! Если я не ошибаюсь, глав-
ным предметом моих рассуждений вчера было государст-
венное устройство — каким должно оно быть и каких
граждан требует для своего совершенства.
Тимей. Так, Сократ; и описанное тобой государство
всем нам очень по сердцу.
Сократ. Не правда ли, мы начали с того, что отдели-
ли искусство землепашцев и прочие ремесла от сословия,
предназначенного защищать государство на войне?
Тимей. Да.
Сократ. И, определив, что каждый будет иметь сооб-
разно своей природе подходящий лишь ему род занятий и
лишь одно искусство, мы решили: те, кому придется сра-
жаться за всех, не должны быть никем иным, как только
стражами города против любой обиды, чинимой извне
или изнутри; им должно кротко творить справедливость
по отношению к своим подчиненным, их друзьям по при-
роде, но быть суровыми в битве против любого, кто пове-
дет себя как враг.
Тимей. Совершенно верно.
Сократ. Притом мы рассудили, что по природе душа
этих стражей должна быть и пылкой, и в то же время по
преимуществу философической, чтобы они могли в над-
лежащую меру вести себя и кротко, и сурово по отноше-
нию к тем и другим.
Тимей. Да.
Сократ. А как быть с воспитанием? Их нужно уп-
ражнять в гимнастических, мусических и прочих науках,
которые им приличествуют, не правда ли?
Тимей. Еще бы!
Сократ. А еще мы говорили, что, когда они пройдут
все эти упражнения, они не должны считать своей собст-
венностью ни золота, ни серебра, ни чего-либо иного.
Вместо этого они будут получать от тех, кого они охраня-
ют, содержание, соразмерное их скромным нуждам, и
тратить его сообща, кормясь все вместе от общего стола.
Они должны непрерывно соревноваться в добродетели,
а от прочих трудов их надо избавить.
Тимей. Именно так и было сказано.
Сократ. Речь зашла и о женщинах, и мы решили, что
их природные задатки следует развивать примерно так же,
как и природные задатки мужчин, и что они должны де-
лить все мужские занятия как на войне, так и в прочем
житейском обиходе.
Тимей. Да, так было решено.
Сократ. А как с произведением потомства? Это уж,
наверно, хорошо запомнилось по своей необычности. Не
правда ли, речь шла о том, что все относящееся к браку и
деторождению должно быть общим, и мы хотели добиться
того, чтобы никто и никогда не мог знать, какой младе-
нец родился именно от него, но каждый почитал бы каж-
дого родным себе: тех, кто родился недалеко по времени
от него самого, — за братьев и сестер, а старших и млад-
ших соответственно либо за родителей и родителей роди-
телей, либо же за детей и внуков?
Тимей. Да, это в самом деле легко запомнить, как ты
говоришь.
Сократ. Затем мы сказали, как ты, может быть, пом-
нишь, что ради обеспечения возможно лучшего потомст-
ва на должностных лиц обоего пола возлагается обя-
занность устраивать браки посредством хитрости со
жребием, так, чтобы лучшие и худшие сочетались бы с
равными себе и в то же время никто не испытывал бы не-
удовольствия, но все полагали бы, что этим распоряди-
лась судьба.
Тимей. Да, я припоминаю.
Сократ. Далее, дети лучших родителей подлежат
воспитанию, а дети худших должны быть тайно отданы в
другие сословия; когда же они войдут в возраст, правите-
лям надлежит следить и за теми, и за другими и достой-
ных возвращать на прежнее место, а недостойных отправ-
лять на место тех, кто возвращен. Не так ли?
