Оргия опустошенности Не зная способа освободиться от собственных наклонностей, художникобретается на узеньком участке существования. У него на глазах шоры, ибо еготалант -- это его увечье. Даже если он гениален, он все равно оказываетсяпленником доставшегося ему видения, жертвой случая, наделившего его умениемвоспринимать окружающий мир определенно. Насколько лучше не иметь никакого дара, насколько свободнее тогда себячувствуешь! Все вокруг дарит себя вам, все вам принадлежит. Располагая всемпространством, вы переходите от одного предмета к другому, перелетаете изодного мира в другой. Когда вселенная находится у ваших ног, вы сразу жепостигаете суть счастья: ликование на нулевой ступени бытия; жизнь,превратившаяся вдруг в дыхание вечности, которую не отягощают тайны. Даже Бог, обязанный присутствовать повсюду, является узником и рабомсобственной вездесущности. Вы пользуетесь гораздо большей свободой, чем он,и наслаждаетесь небытием, вся протяженность которого находится в вашемраспоряжении. Когда материя упразднена, то все превращается в беззвучныйвздох, в сладкую утрату памяти о жизни и смерти.
* Всякий талантливый человек заслуживает сострадания. Что еще извлечетживописец из своих красок? Как пробудить поэту утомленные и сонные слова? Ачто говорить о перспективах музыканта в мире, где уже придуманы все, какиетолько возможно, сочетания звуков? Глубоко несчастные, они оказались втупике. Мы должны окружить их дополнительной заботой, не оскорблять их,замечая их растерянность, чтобы они позабыли о безысходности своегоискусства и о своем уделе обездоленных. Не нужно кричать о нашей удаче на всех перекрестках, но молчать о неймы тоже не можем. Так возблагодарим же Провидение за то, что оно уберег- 258 ло нас от тягот и роковых последствий дарования. Отняв у нас все, оноодновременно всем нас одарило. Трудно сказать, милосердию его или же простонебрежности обязаны мы этой счастливой обездоленностью. Так или иначе, онодаровало нам несравненную милость: разве мы не богаты теми талантами,каковых у нас нет? Быть ничем -- вот они, неисчерпаемые ресурсы, вот он,вечный праздник!* Художник никогда не отдыхает, ему постоянно приходится поддерживатьсвое душевное смятение, расточать свои силы, ковать свое счастье и своенесчастье -- словом, творить. А вот мудрец не ввязывается ни в какоетворчество, радуется собственному бесплодию, накапливая энергию и почти нерасходуя ее. Он обретает истину в ущерб выразительности, коммуникативности,всему, что питает и оправдывает искусство, эту помеху для истины, этосредство для передачи лжи. Подавляя в себе способность фантазировать, онконтролирует свои поступки, не поддается эмоциям и отказывается впадать втранс. (Гениальных мудрецов не бывает.) Мудреца не интересуют ни трагедия сее подспудной тягой к самоуничтожению, ни история, предоставляющая простордля реализации этой тяги. Пренебрегая и той и другой, он воссоединяется спервоэлементами и, не желая творить, чтобы не подражать Богу или Сатане,предается долгой медитации об ангелах и идиотах, о преимуществах ихотупения, которого ему хотелось бы достичь с помощью ясного ума. Отличительной чертой всякого "творца" является то, что, исчерпав своиресурсы, он истощается, теряет силы и интенсивность его наваждений идет наубыль. Даже если ему удается сохранить жизнеспособность или рассудок, то соспособностью волноваться все обстоит иначе. Старость для него -- этодействительно конец. Мудрец же, наоборот, по-настоящему реализует себя лишьна склоне дней. Его назвать конченым никак нельзя, тогда как начиная сопределенного момента этот эпитет применим к любому художнику. Творчествовырастает из жажды саморазрушения и осуществляется в ущерб жизни. Мудрецуподобные импульсы чужды, или же он их подавляет. Величайшая его амбициясводится к тому, чтобы исчезнуть, не оставив после себя никаких следов. Но вего воле к безличию и исчезновению обнаруживается столько силы, что этовоспринимается как загадка. Нам трудно понять, как он продолжаетсуществовать, не уничтожая себя ежесекундно? Однако эта тайна перестает бытьтаковой, когда мы внимательнее присматриваемся к нам самим, к нашейпоследней реальности. Тогда слова, став бесполезными, теряют всякий смысл, инам становится ясно, что они испокон веков были проводниками пошлости. Тогдавсе меняется, в том числе и наше видение, словно у наших взглядов вдругпоявляется иная вселенная, которая отличается от материальной вселенной. Посуществу, окружающий нас мир в этот момент перестает входить в поле нашеговосприятия и не запечатлевается больше в нашей памяти. Тогда, обратившись ктому, что не терпит слов, не желает снисходить до слов, мы окунаемся влишенное конкретных свойств счастье, и наши тела охватывает дрожь, которуюне определишь никаким прилагательным. Так должен себя чувствовать Бог,погружающийся в послеобеденный сон... 259 XL ИСКУШЕНИЕ СУЩЕСТВОВАНИЕМ Есть люди, которые переходят от утверждения к утверждению, отчего ихжизнь выглядит как череда следующих друг за другом "да"... Рукоплещареальности или тому, что им кажется таковой, они соглашаются со всем иговорят об этом без малейшего стеснения. Нет такой аномалии, которую они необъяснили бы и не поместили в разряд "случающихся" вещей. И чем сильнее онизаражаются философией, тем больше на спектакле жизни и смерти они напоминаютто, что принято называть "приличной публикой";. А вот у других, привыкших все отрицать, утверждение требует не толькосознательного умопомрачения, но еще и борьбы с самими собой, требуетсвоеобразной жертвенности: сколько же им стоит ничтожнейшее "да"! Как многов нем отступничества! Им ведь известно, что "да" никогда не приходитпоодиночке и всегда влечет за собой другое, за которым тянется целая ихвереница. Как тут позволить себе такой необдуманный риск? Тем не менее ихраздражает и непреложность постоянного отрицания, отчего как следствиелюбопытства возникает потребность соглашаться с чем угодно. Отрицать -- лучшее средство для освобождения духа. Но отрицаниеплодотворно лишь тогда, когда мы стремимся его завоевать и сделать нашейсобственностью. Когда же мы его обретаем, оно начинает нас порабощать: этотакие же оковы, как и все остальные. Поскольку в этом случае они означаютрабство ради рабства, то лучше все-таки ориентироваться на рабство бытия,хотя это и чревато внутренним конфликтом. Ведь важно предохранить себя отзаразы небытия, важно не поддаться соблазну головокружения... Теологи давно заметили, что надежда является плодом терпения. Следовалобы еще добавить: и скромности. У гордого нет времени надеяться... Ждать онне может и не хочет и поэтому насилует события так же, как он насилуетприроду. Желчный и развращенный, исчерпав свои резервы бунтарства, онпасует, так как не приемлет никаких промежуточных формул. Мыслит он,конечно, трезво, но не будем забывать, что трезвомыслие являетсяотличительной чертой тех, кто в силу своей неспособности любитьотмежевывается достаточно легко и от других, и от самих себя.* Есть одно великое "да", обращенное к смерти. Произносить его можнопо-разному... Существует особая порода дневных призраков, которые, терзаясьсобственным небытием, живут как бы поодаль от всех и бродят по улицамбеззвучными шагами, ни на кого не глядя. Ни в их взглядах, ни в жестах нетни тени беспокойства. Из-за того, что внешний мир перестал для нихсуществовать, они приноравливаются к любым видам одиночества. Рассеянные иосознающие свою отрешенность, они принадлежат неявному миру, расположенномумежду воспоминанием о неслыханном и неотвратимостью достоверности. Их улыбканаводит на мысль о тысячах преодоленных страхов, 260 о восторжествовавшей над ужасами благодати; они проходят сквозь вещи,пронзая собой материю. Может быть, они достигли своих истоков? Или, может,обнаружили источник света внутри себя? Вывести их из равновесия не всостоянии ни поражения, ни победы. Независимые от солнца, они обладаютсамодостаточностью. Их озаряет Смерть.* Нам не дано улавливать моменты, когда действует разрушающая нашусубстанцию эрозия. Мы знаем лишь, что в итоге возникает ощущение вакуума,который постепенно заполняет идея нашего распада. Идея смутная, едванамеченная, как бы сформулированная самим этим вакуумом. Затем происходитнекое акустическое преображение: где-то в глубине нашего сознания раздаетсязвук, который своей настойчивостью может с одинаковым успехом и парализоватьнас, и дать нам импульс. И тогда мы становимся пленниками либо страха, либоностальгии, опускаясь на один уровень со смертью или еще ниже. Страха --если этот звук продлевает ощущение вакуума; ностальгии -- если оно сменяетсяощущением наполненности. В зависимости от нашей душевной организации мывидим в смерти то недостаточность, то избыток бытия.* Перед тем как повлиять на наше восприятие длительности, являющеесяпоздним приобретением, страх обрушивается на наше ощущение протяженности,непосредственной данности, на иллюзию прочности: пространство съеживается,улетучивается, становится воздушным, прозрачным. Страх заполняет его,ширится и подменяет собой вызвавшую его реальность: смерть. Все нашипереживания оказываются сведенными к некоему обмену между нашим "я" и этимстрахом, который, превращаясь в самостоятельную действительность, заставляетнас трястись от беспредметной, беспричинной дрожи, трястись так сильно, чтомы рискуем забыть... про свою грядущую смерть. Однако он грозит собойподменить нашу главную озабоченность лишь в той мере, в какой, не желаясогласиться с ним и таким образом истощить его силы, мы консервируем его всамих себе в виде искушения, помещая его в центр нашего одиночества. Одинлишний шаг -- и вот мы оказываемся пораженными уже не самой смертью, а страхом смерти. Так получается со всеми страхами, которые нам не удаетсяперебороть: отделяясь от породивших их мотивов, они становятсясамостоятельными, тираническими реальностями. "Мы живем в страхе, значит, мывообще не живем". Смысл этого изречения Будды, возможно, сводится кследующему: вместо того чтобы поддерживать в себе такое состояние, когдастрах является чем-то открытым, сообщающимся с миром, мы превращаем его внекую самоцель, в замкнутую сферу, в своеобразный субститут пространства. Когда страх властвует над нашим сознанием, он искажает наше восприятие всехвещей. Тот, кто не может ни укротить его, ни извлечь из него выгоду, вконечном счете перестает быть собой, утрачивает свою идентичность. Страхбывает плодотворным лишь в тех случаях, когда мы от него защищаемся. Тот,кто ему поддается, никогда не обретет себя и будет непрерывно предавать себядо тех пор, пока не утопит смерть в страхе, рожденном представлением о ней. * 261 Интерес к некоторым проблемам возникает как из-за недостаточно строгойих формулировки, так и из-за порождаемых ими противоречивых мнений. Именноэти трудности и привлекают любителя Неразрешимого. Чтобы получить достоверную "информацию" о смерти, одинаково бесполезнозаглядывать и в трактат по биологии, и в катехизис. В том, что касается меня, то мне безразлично, обречен ли я умереть из-за первородного греха илиже в силу обезвоживания моих клеток. Никоим образом не соотносимая с нашиминтеллектуальным уровнем, она, как и всякая другая частная проблема,является уделом знания без познания. Я повидал немало людей, не умеющихчитать, которые рассуждали о смерти гораздо более грамотно, чем иныеметафизики. Установив опытным путем виновника их разрушения, они посвящалиему все свои мысли, так что смерть, перестав быть для них безличнойпроблемой, превратилась в их реальность, в их смерть. Но даже среди тех -- и безграмотных, и образованных, -- кто непрестаннодумает о ней, большую часть составляют испуганные перспективой собственнойагонии. Они абсолютно не отдают себе отчета в том, что живи они хоть сотни,хоть тысячи лет, то основания для их ужаса остались бы теми же самыми,поскольку агония является всего лишь крошечным эпизодом в процессе нашегоугасания, сопряженным с нашим существованием. Жизнь вовсе не является,вопреки утверждениям Биша1, совокупностью функций, противостоящихсмерти, а представляет собой скорее совокупность функций, влекущих нас ксмерти. Наша субстанция истощается на каждом шагу, и вот тут важно направитьвсе свои усилия на то, чтобы превратить это истощение в допинг, вдейственный принцип. Те, кто не могут извлекать выгоду из собственныхвозможностей небытия, остаются чуждыми самим себе, остаются марионетками,вещами, вроде бы наделенными свойствами "Я", но спящими в каком-тонейтральном времени, не похожем ни на длительность, ни на вечность.Существовать означает извлекать выгоду из своей частичной ирреальности,вибрировать от соприкосновения с пустотой внутри нас. А вот марионетка нечувствует собственной пустоты, отказывается от нее, позволяет ей сгинуть...* Будучи биологической регрессией, спуском к нашим корням, смертьразрушает нашу идентичность лишь затем, чтобы позволить нам лучше понять ивосстановить ее: смерть имеет смысл только в том случае, если мы наделяем еевсеми свойствами жизни. Несмотря на то что в самом начале, при первичном восприятии смерти, онапроявляет себя как распад и утрата, впоследствии, показывая ничтожностьвремени и невероятную ценность каждого мгновения, она оказывает на настонизирующее воздействие: хотя она предлагает нам всего лишь образ тщетынашего существования, это все равно очень важно, так как тем самым онапревращает эту тщету в абсолют и приглашает нас соединиться с ним. Так,реабилитируя нашу смертность, она, эта триумфальная агония, становитсякардинальным измерением всех наших мгновений. Какой может быть прок от постоянных размышлений о какой-то там могиле инашем будущем гниении? Мысли о мертвецах, об износе желез 262 внутренней секреции, о смраде и грязи разложения вредны для нашегодуха. Тот, кто хочет считать себя живущим, является таковым ровно в тоймере, в какой он гонит прочь или преодолевает идею собственного трупа. Отразмышлений о материальном факте умирания ничего хорошего не бывает. Чемдавать плоти волю диктовать мне ее "философию", чем позволять ей навязыватьмне свои выводы, лучше уж сразу уничтожить себя. Ведь все, чему плоть меняучит, безвозвратно упраздняет меня. Разве она совместима с иллюзией? Развене говорит она на языке наших бренных останков и не противоречит ежесекунднонашей лжи, нашим разглагольствованиям и надеждам? Так давайте же не будемобращать внимания на ее аргументы и приобщим ее к нашей борьбе против ее очевидных истин. Чтобы молодеть от контакта со смертью, нам нужно вложить в нее какможно больше энергии, нужно, по примеру Китса1, почти полюбить ееили же вместе с Новалисом превратить ее в принцип, "романтизирующий" жизнь.Если у Новалиса тоска по смерти доведена до уровня чувственности и он посути был своего рода сладострастником смерти, то другой немецкий поэт,Клейст, черпал в ней скорее внутреннее "блаженство". "Меня охватил вихрьнемыслимого прежде блаженства..." -- писал он перед самоубийством. Смертьего была не поражением и не отречением, а блаженной яростью, показательным ислаженным исступлением, одной из редкостных удач отчаяния. Хотя Новалиспервым воспринял смерть "как художник", это выражение Шлегеля, на мойвзгляд, еще лучше подходит к Клейсту, оказавшемуся оснащенным для нее какникто иной. Его самоубийство, несравненное и совершенное, является шедевромтакта и вкуса и делает бесполезными все остальные самоубийства.* Растворение в вечной весне, скорее свершение, чем бездна, смертьвызывает у нас ощущение головокружения лишь для того, чтобы лучше возвыситьнас над самими собой, подобно тому как это делает любовь, с которой еероднит множество черт: и та и другая, взламывая рамки нашего существования,разлагают и одновременно укрепляют нас, разрушают нас своей избыточностью.Их несводимые друг к другу и одновременно тесно связанные стихии создаютсвоеобразную фундаментальную двойственность. Когда нас в определеннойстепени губит любовь, сопровождается это ощущениями веселья и гордости.Когда же смерть губит нас бесповоротно, то сопровождается это жуткой дрожью.Именно с помощью этих ощущений и этой дрожи мы выходим за пределы человека внас, преодолевая случайное в нашем "я". Поскольку любовь и смерть определяют нас лишь в той мере, в какой мыпроецируем на них наши вожделения и наши влечения, всеми силами укрепляя ихдвойственную природу и воспринимая их как внешние, созданные дляинтеллектуальных игр реальности, они оказываются для нас неуловимыми. Мыпогружаемся и в любовь, и в смерть: мы их вкушаем, как их сообщники, невлияя на них. Вот почему всякий опыт, не превращенный в сладострастие,является неудачным опытом. Если бы нам пришлось ограничиться нашимиощущениями как таковыми, они показались бы нам нестерпимыми, поскольку онислишком отличны от нашей сущности, слишком не 263 похожи на нее. Смерть не была бы для людей их величайшим утраченнымопытом, если бы они умели приспосабливать ее к своей природе или же обращатьее в сладострастие. Но смерть остается в них и в то же время поодаль от них;она остается такой, какая она есть, то есть отличной от того, чем являютсяони. И это еще одно доказательство ее двоякой природы, ее двойственногохарактера и парадоксальности нашего ее восприятия, оттого что она предстаетперед нами одновременно и как пограничная ситуация, и как непосредственнаяданность. Мы бежим к ней, а ведь мы уже в ней. Даже тогда, когда мы включаемее в нашу жизнь, мы не можем удержаться от того, чтобы не поместить ее вбудущее. В силу неизбежной непоследовательности мы изображаем ее в видебудущего, которое разрушает настоящее, наше настоящее. Если страх помогаетнам определить наше ощущение пространства, то смерть открывает нам истинныйсмысл нашего временного измерения, поскольку без нее бытие во времени незначило бы для нас ничего или в лучшем случае значило бы то же самое, что ибытие в вечности. В результате традиционный образ смерти, вопреки всем нашимусилиям, направленным на то, чтобы уйти от него, продолжает наспреследовать, преимущественно по вине больных. Ведь по взаимному согласию мыпризнаем за ними некую осведомленность: этот благоприятствующий импредрассудок приписывает им "глубину", хотя большинство из них проявляетпоразительное легкомыслие. Кому не доводилось наблюдать в повседневной жизниопереточных страдальцев? Более чем кто-либо иной, больной должен был бы отождествить себя сосмертью; между тем он изо всех сил старается от нее отрешиться испроецировать ее вовне. Поскольку ему удобнее бежать от нее, чемконстатировать ее присутствие в самом себе, он готов использовать любыеуловки, чтобы от нее избавиться. Свою защитную реакцию он превращает вметодику, даже в теорию. Находящиеся в добром здравии заурядные люди радыследовать и подражать ему. Но вот только ли заурядные? Подобными уловкамипользуются даже мистики. Они используют по отношению к ней тактику бега: дляних смерть -- это всего лишь одолимое препятствие, барьер, отделяющий их отБога, последний шаг в длительности. Иногда им случается благодаря экстазу,этакому трамплину, перепрыгнуть через время уже в этой жизни: этот резкийскачок дает им лишь "подступ" к блаженству. Коль скоро они стремятся достичьобъекта своих желаний, им следует исчезнуть по-настоящему. Так что они любятсмерть за то, что она идет навстречу их желаниям, но и ненавидят ее за то,что она не торопится прийти. Душа, если верить Тересе де Хесус, стремится ксвоему создателю, но "в то же время она видит, что обладать им невозможно,если не умереть; а оттого, что самой отдаться смерти непозволительно, онаумирает от желания умереть, причем до такой степени, что действительноподвергается смертельной опасности". То есть и тут мы видим все ту жепотребность сделать из смерти происшествие или средство, потребность свестиее к кончине, вместо того чтобы воспринимать ее как присутствие, потребностьсместить ее. И поскольку религии превратили ее в предлог для чего-то или впугало -- в орудие пропаганды, -- неверующим надлежит воздать ей должное ивосстановить ее в ее правах. Всякое существо является ощущением собственной смерти. Отсюда следует,что мы не можем изобличать переживания больных и мистиков 264 как фальшивые, хотя можно сомневаться в правильности выдвинутых имиинтерпретаций. Тут мы оказываемся на такой территории, где не работает ниодин критерий, где изобилуют достоверности, где все достоверно, потому чтонаши истины тут совпадают с нашими ощущениями, а наши проблемы -- с нашимипозициями. К тому же, какую "истину" отстаивать, если каждый миг оказываетсяновым опытом смерти? Ведь сама наша "судьба" является всего лишьразвертыванием, совокупностью этапов все того же изначального, хотя иизменчивого, опыта, переводом на язык видимого времени того скрытоговремени, где вырабатывается разнообразие наших способов умирания. Чтобыобъяснять конкретные судьбы, биографам следовало бы отказаться от своихпривычных повадок и перестать интересоваться видимым временем и тем рвением,с каким люди разрушают собственную сущность. То же самое касается и эпох:важно не столько знать общественные институты и даты, сколько разгадатьглубинный опыт, знаками которого они являются. Битвы, идеологии, героизм,святость, варварство -- все это различные отражения внутреннего мирачеловека, единственного, заслуживающего нашего внимания. Каждый народугасает по-своему, каждый народ вырабатывает определенные правила умирания инавязывает их своим представителям: даже лучшие из них не могут ни обойтиих, ни уклониться от них. Например, когда Паскаль и Бодлер очерчивают рамкисмерти, то первый сводит ее к нашим поискам спасения, а второй -- к нашимфизиологическим страхам. Даже если смерть и сокрушает человека, все равноона, по их мнению, пребывает внутри человеческого. А вот поэтыелизаветинской эпохи и немецкие романтики, напротив, превратили ее вкосмический феномен, в некое оргиастическое становление, в своеобразноеживотворящее небытие, наконец, в силу, с которой следует поддерживатьнепосредственные взаимоотношения, для того чтобы быть самому сильным. Дляфранцуза не столь важна сама смерть -- оплошность материи или попростунепристойность, -- важно скорее поведение в присутствии себе подобных,стратегия прощания, сдержанность, подсказываемая расчетами нашего тщеславия,словом, поза. Это разговор не с самим собой, а с другими людьми: спектакль,в котором прежде всего стоит обращать внимание на детали и мотивацию. Всефранцузское искусство -- это наука умирать на публике. Сен-Симон описываетне агонию Людовика XIV или Регента, а сцены их агонии. Весь народунаследовал привычки двора, чувство церемониальности и помпезности, в томчисле и стремление придать некоторую торжественность своему последнемувздоху. И тут ему пригодился католицизм, утверждающий, что наша манераумирания играет существеннейшую роль для нашего спасения, что наши грехиможно искупить "прекрасной смертью". Мысль сомнительная, но в высшей степениподходящая к лицедейскому инстинкту нации и в прошлом гораздо более, чемсейчас, связанная с идеей чести и достоинства, со стилем "порядочногочеловека". Тогда речь шла о том, чтобы, отодвинув Бога в сторонку, сохранитьлицо в присутствии элегантных ротозеев и светских исповедников, непогибнуть, а организовать священнодействие, спасти свою репутацию передсвидетелями и получить соборование лишь от них... Даже вольнодумцы умирали,соблюдая внешние приличия, -- настолько их уважение к общественному мнениюодерживало верх над непоправимым, на- 265 столько они следовали нравам эпохи, когда умереть для человека означалоотречься от одиночества, щегольнув в последний раз нравами той эпохи, когдафранцузы были самыми большими специалистами по агонии.* Правда, сомнительно, что, опираясь на "историческую" сторону опытасмерти, мы лучше познаем его изначальную природу. Ведь история -- это всеголишь один из несущественных видов бытия и самая действенная форма нашейневерности по отношению к нам самим, это отказ от метафизики, это массасобытий, которые мы противопоставляем единственно важному событию. Все, чтоставит своей целью воздействовать на человека, включая различные религии,отмечено грубым восприятием смерти. И именно для того, чтобы отыскатьподлинное, более чистое ощущение смерти, отшельники укрывались в пустыне,олицетворяющей отрицание истории. Они с полным основанием сравнивали пустынюс ангелом, говоря, что и ангелам, и пустыне неведом грех, неведомониспадение во время. Пустыня и в самом деле напоминает собой длительность,превращенную в сосуществование: неподвижная текучесть, зачарованноепространством становление. Отшельник удаляется туда не столько ради того,чтобы усилить свое одиночество и обогатиться отсутствием контактов с миром,сколько ради того, чтобы в нем более явственно прозвучал голос смерти. Чтобы услышать этот голос, нам следует устроить пустыню в самих себе...Когда нам это удается, в нашей крови начинают звучать аккорды, наши сосудырасширяются и наши тайны, равно как и скрытые наши силы, поднимаются наповерхность, где в темном и лучезарном празднике сливаются отвращение ижелание, ужас и восторг. В нас восходит заря смерти. Космический транс,разрывающиеся сферы, тысячеголосый хор! Мы -- это смерть, и все остальное --тоже смерть. Она увлекает нас, уносит нас, повергает на землю или бросает поту сторону пространства. Смерть всегда находится в прекрасной форме, века несостарили ее. Соучастники ее апофеоза, мы ощущаем ее неувядающую свежесть,ощущаем и то время, которое не спутаешь ни с каким иным, ее время,непрестанно творящее и истребляющее нас. Она до такой степени держит нас всвоих объятиях и делает бессмертными в агонии, что мы никогда не сможемпозволить себе роскошь умереть... И как бы хорошо мы ни усвоили наукусудьбы, в какую бы энциклопедию фатальных случайностей мы ни превратились,мы все равно ничего не знаем, потому что именно она знает в нас все.* Я припоминаю, как в юности меня преследовали образы смерти, как менядержала в рабстве одна-единственная мысль, как погребальные мотивы низводилименя до болезненного состояния. Прочие мысли меня уже не интересовали: яслишком хорошо знал, куда они меня приведут, в какой точке они сойдутся.Какой смысл было заниматься проблемами, раз у меня была только однапроблема? Переставая жить как полноценное "я", я позволил смерти закабалитьсебя; таким образом я перестал принадлежать себе. Смерть завладела и всемимоими страхами, и даже моим именем, подменив собой мои глаза, заставляла вовсем замечать 266 знаки своей верховной власти. В любом прохожем я видел покойника, влюбом запахе ощущал душок гниения, в любой радости обнаруживал предсмертнуюгримасу. Повсюду я натыкался на будущих висельников, на их нависающие тени,и в грядущей судьбе других тоже не было никаких тайн для Той, что читала вней моим взглядом. Может быть, я находился во власти чьих-то злых чар? Мненравилась мысль, что так оно и есть. Но тогда как я должен был защищаться?Моей просфорой стало Ничто: и во мне, и вне меня все превратилось впризраков. Отбросив в сторону ответственность за происходящее,взбунтовавшись против сознания и совести, я отдался безымянности стихий,упоению нераздельности с ними и решил никогда больше не возвращаться в своюпрежнюю оболочку цивилизованного гражданина хаоса. Неспособный разглядеть в смерти позитивное выражение вакуума, факторпробуждения сознания, призыв среди вездесущих снов, я знал небытие наизустьи принимал это знание. Еще и теперь я отнюдь не склонен недооцениватьсамовнушение, из которого вырастает вселенная. Однако против своеготрезвомыслия я протестую. Мне нужна реальность во что бы то ни стало.Чувства я испытываю лишь из трусости; при этом я хочу быть трусливым, хочунавязать себе так называемую "душу", хочу заставить себя терзаться жаждойнепосредственной данности, отвергнуть все, что я считаю несомненным, любойценой найти для себя хоть какой-нибудь мир. В случае, если мне не удастсятаковой обрести, я готов удовлетвориться ничтожной толикой бытия, простойиллюзией, что у меня перед глазами или еще где-нибудь что-то существует. Япревращусь в конкистадора материка лжи. Обманываться или погибнуть --третьего не дано. Подобно тем, кто открыл для себя жизнь с помощью смерти, яподдамся первому же заблуждению, всему, что поможет мне припомнитьпотерянную действительность.* До чего же чудесно бытие, если сравнить его с будничностью небытия!Бытие -- это нечто небывалое, это исключительное состояние, то, что не можетслучиться. Над ним ничто не властно, кроме нашего желания добраться до него,взломать его дверь и взять его штурмом. Существование -- это привычка, которую я еще не потерял надеждыприобрести. Я буду подражать другим, хитрецам, преуспевшим в этом деле,перебежчикам из лагеря трезвомыслия. Я выкраду их секреты и даже их надеждыи буду жадно цепляться вместе с ними за мерзости, дающие допуск к жизни.Отрицание надоело мне, и теперь мне хочется отвечать утвердительно. Исчерпавсвои запасы отрицания, а может, и само отрицание, почему не выйти на улицу ине закричать во все горло, что я оказался на пороге истины, на порогеединственной стоящей истины? Но я еще не знаю, что она собой представляет, итолько ощущаю предваряющую ее радость, нахожусь во власти радости, безумия истраха. Именно это мое незнание, а вовсе не боязнь показаться смешным мешаетмне прокричать на весь мир о своем счастье, о своем решительном "да", освоем безысходном "да", которому мир внимал бы с удивлением и ужасом... * 267 Поскольку жизненная сила черпается нами из наших запасов безумия, топротивопоставить своим страхам и сомнениям мы можем лишь нашу твердуюуверенность в чем-то да различные методы лечения психоза. Следовательно,отдавая отчет в собственном безрассудстве, давайте обратимся к истокам,первопричинам, начальной точке и станем приумножать любыми средствами наши космогонические моменты. Мы существуем по-настоящему лишь тогда, когдаизлучаем время, когда в нас восходят светила и мы щедро раздаем их лучи,озаряющие мгновения... Тогда мы замечаем, что вещи, начиная вдругсуществовать и торопясь выразить свое изумление этим в метафорах света,становятся красноречивыми. Все стремится увеличить свои размеры, раздуваетсяи расширяется, привыкает к непривычному. Так рождаются чудеса: все сходитсяв нас, ибо все из нас исходит. Но только ли из нас? Неужели из одной тольконашей воли? Может ли дух породить столько света и это вот время, тут жестановящееся вечностью? А кто создает в нас это вибрирующее пространство стакими резко очерченными экваторами?* Полагать, что мы когда-нибудь преодолеем такой предрассудок, какагония, древнейшая из наших очевидностей, означало бы, что мы заблуждаемсяотносительно своей способности бредить. На деле получается, что посленескольких приступов агонии мы впадаем в панику, начинаем вновь испытыватьотвращение к трупу, предаемся печали, ощущаем дефицит бытия как следствиенегативного ощущения смерти. Каким бы тягостным ни было наше падение, оновсе-таки может быть нам полезным, если мы преобразуем его в дисциплину,которая поможет нам возвратить себе преимущества бреда. И тут нам сновадолжны послужить примером отшельники первых веков христианства. Они научатнас, как ради повышения нашего психического уровня мы должны поддерживатьнаш конфликт с самими собой. Недаром один из отцов церкви назвал их"атлетами пустыни". Это были действительно бойцы, и нам трудно даже себепредставить, во власти какого напряжения они находились, как ожесточалисьпротив себя, как боролись. Среди них были такие, кто произносил до семисотмолитв в день; некоторые после каждой молитвы бросали по камушку, чтобыподсчитывать... Арифметика безумия, вызывающая у меня восхищение ихбеспримерной гордыней. Их никак нельзя назвать слабаками, этих одержимых,воевавших с самым дорогим своим достоянием -- с искушениями. Живя ради этихискушений, они доводили их до пароксизма, чтобы было с чем бороться. Ихописания "вожделения" выдержаны в такой неистовой тональности, чтовозбуждают наши органы чувств и заставляют нас испытывать дрожь, которой неиспытаешь, даже читая весьма безнравственных авторов. Они умели прославлять"плоть", ругая ее. Если она до такой степени их притягивала, то как жевелика их заслуга в том, что они все-таки победили ее чары! Это были титаныдаже более разнузданные и более извращенные, чем их собратья из мифов,которые, простаки, никак бы не додумались до того, чтобы для накопленияэнергии использовать преимущества отвращения к самому себе... 268 Поскольку наши естественные страдания, не привнесенные в нашу жизньпосторонними лицами, как правило, недостаточно насыщены, недостаточноинтенсивны, нам следует их усилить, следует даже придумать для себя другие,искусственные страдания. Будучи предоставленной самой себе, плотьсущественно сужает наш горизонт. А вот стоит ее немного помучить, и она тутже делает более острым наше восприятие и расширяет наше поле зрения: духявляется продуктом вольно или невольно претерпеваемых истязаний. Анахоретыумели лечить себя от острой недостаточности недугов... После победы над всеммиром им непременно нужно было повоевать еще с собой. Какая безмятежность поотношению к ближним! Не оттого ли мы так свирепы, что наши инстинктычересчур внимательны к другим людям? Вот если бы мы больше интересовалисьсамими собой, если бы мы стали центром и объектом наших смертоносныхнаклонностей, нетерпимости стало бы меньше. Мы никогда не сможем дажеприблизительно представить себе, от скольких ужасов и гнусностей пустынникиизбавили человечество. Если бы все те монахи остались пребывать в миру,каких бы только бесчинств они ни совершили! Величайшим благом для их эпохиоказалось то, что они решили направить свою жестокость против самих себя. Иесли нашим нравам суждено смягчиться, то для этого нам следует научитьсяобращать свои когти против себя же, пользуясь приемами отшельников...* Зачем, скажут нам, восхвалять эти язвы, эти отвратительные иисключительные явления, о которых рассказывает аскетическая литература? Чтоподелаешь, приходится хвататься за все. Мне глубоко отвратительны монахи иих убеждения, и все же я не могу не восхищаться их выходками, их своевольнойнатурой, их упорством. В такой энергии должен крыться какой-то секрет,назовем его религиозным секретом. Хотя религии, возможно, и не стоят того,чтобы ими заниматься, нельзя отрицать, что все живое, любой рудиментэкзистенции сопричастны некой религиозной сущности. Скажем без обиняков:религиозным является все, что мешает нам упасть, всякая ложь, спасающая насот очевидных истин, от которых легко задохнуться. Когда я присваиваю себечасть вечности и воображаю заключающее меня в себе постоянство, я попираюочевидность собственного хрупкого и ничтожного бытия, лгу и другим, и самомусебе. Если бы я вел себя иначе, я тут же исчез бы. Мы длимся ровно столько,сколько длятся наши фикции. И когда мы разоблачаем их, наши капиталы лжитают, наши запасы религии иссякают. Человеческое существование равнозначноакту веры, протесту против истины, нескончаемой молитве... Человекневерующий и человек набожный, соглашаясь жить, по сути начинают походитьдруг на друга, так как оба принимают единственное решение, печать котороголежит на живых существах. Что же касается идей и доктрин, то это не болеечем фасады, не более чем капризы и случайности. Если вы не приняли решенияпокончить жизнь самоубийством, то между вами и остальными нет никакойразницы: вы входите в общность живущих, являющихся в качестве таковыхвеликими верующими. Вы изволите дышать? Значит, вам до святости рукойподать, вы уже заслуживаете канонизации... А если вы еще к тому же недовольны собой и желаете изменить собственнуюприроду, то включаетесь в веру вдвойне: вы хотите, чтобы у вас 269 было две жизни в одной. Как раз к этому и стр
|
