После стольких лет молчания Вы настойчиво просите меня из страны,которая была нашей, а теперь не принадлежит никому, сообщить Вамподробности, касающиеся моих занятий, равно как и этого "чудесного" мира,где, как Вы пишете, я имею счастье жить, осваивая его просторы. Я мог быответить Вам, что я человек незанятый и что этот мир отнюдь не чудесен.Однако столь лаконичный ответ при всей его точности не смог бы ниудовлетворить Вашу любознательность, ни дать ответы на те многочисленныевопросы, которые Вы мне задаете. Среди них есть один, едва отличимый отупрека, вопрос, который меня особенно поразил. Вы хотели бы знать, намеренли я в один прекрасный день вернуться к нашему родному языку или же хочусохранить верность другому моему языку, на котором мне пишется вовсе не таклегко, как Вам кажется, и на котором я никогда и не буду писать легко. Внастоящий кошмар превратился бы подробный рассказ о моих взаимоотношениях сэтим заимствованным средством общения, со всеми этими обдумываемыми ипередумываемыми словами, сгибающимися от тяжести нюансов, невыразительнымиоттого, что они уже все выразили, ужасными в своей точности, несущими насебе бремя усталости и стыдливости, сдержанными даже в вульгарности. Нускажите мне, под силу ли скифу освоиться с ними до такой степени, чтобыдосконально воспринимать их смысл и совестливо, скрупулезно распоряжатьсяими? Ведь среди них нет буквально ни одного такого, чья изнемогающая отизощренности элегантность не доводила бы меня до головокружения: там неосталось никаких следов почвы, никаких следов крови и души. Окостенелый,чопорный, как труп, синтаксис сковывает их и предписывает занять то место,сдвинуть с которого их был бы не в состоянии даже Всевышний. Какоеколичество кофе, сигарет и словарей необходимо для того, чтобы написать хотябы одну более или менее правильную фразу на этом неприступном, слишкомблагородном и слишком изысканном для меня языке! К сожалению, я заметил это,уже ввязавшись в работу, когда слишком поздно было поворачивать назад; впротивном случае я бы никогда не отказался от нашего языка, ибо мне еще исейчас случается с тоской вспоминать исходящий от него запах свежести игнили, солнца 272 и коровьих лепешек, вспоминать его ностальгическую некрасивость ивеликолепную безалаберность. Я не могу к нему вернуться. Язык, который мнепришлось выбрать, удерживает меня при себе, привязывает к себе уже хотя бытеми муками, которых он мне стоил. Правда ли, что я "ренегат", как можнопонять из Ваших слов? "Родина -- это всего лишь стойбище в пустыне", --говорится в одном тибетском тексте. Я не захожу так далеко: я отдал бы всепейзажи мира за пейзаж моего детства. Причем здесь следует добавить, что,хотя он и представляется мне настоящим раем, ответственность за это целикомлежит на иллюзионистских способностях и изъянах моей памяти. Мы все ощущаемна себе власть нашего происхождения: лично я, думая о своем происхождении,испытываю явно отрицательные эмоции, о которых можно рассказать лишь наязыке самонаказания, на языке добровольно принятого, откровенногосамоуничижения и готовности к катастрофе. Может быть, подобного родапатриотизм относится к компетенции психиатров? Согласен, но иногопатриотизма не мыслю, и, когда я сравниваю свою и вашу судьбы, он мнепредставляется -- зачем скрывать? -- единственно разумным. Будучи более счастливым по натуре человеком, Вы смирились с прахомродной нашей земли. Кроме того, Вы обладаете способностью выносить все безисключения режимы, даже самые жестокие. Не то чтобы Вам не хотелось жить каквздумается, не то чтобы Вас не искушал беспорядок, а просто, насколько мнеизвестно, на свете не существует человека более невосприимчивого, чем Вы, ксуевериям "демократии". Было, надо сказать, время, когда я испытывал к нимтакое же отвращение, как и Вы, а то и большее. Я был тогда молод и недопускал существования никаких иных истин, кроме моих собственных, непризнавал за оппонентом права верить в свою истину, отстаивать свое мнениеили навязывать его другим. В моем сознании никак не укладывалось, что партиимогут сталкиваться, не уничтожая друг друга. Парламентский режим казался мнепозором рода людского, символом увядания человечества, обескровленного,отказавшегося от страстей и убеждений, утратившего абсолют, лишенногобудущего, ограниченного во всех отношениях, неспособного возвыситься до тойвысшей мудрости, которая учила меня, что целью дискуссии может быть толькополное изничтожение оппонента. А вот системы, которые стремились убратьпарламентский режим, чтобы занять его место, казались мне все без исключения прекрасными, гармонирующими с движением Жизни, моего тогдашнего божества. Незнаю, за кого, святого или покойника, я должен принимать человека, которыйне поддался, когда ему не было тридцати, искушению ни одной из формэкстремизма, не знаю, должен ли я восхищаться им или презирать его. Не всталли он из-за нехватки биологических ресурсов над или под временем? А впрочем,какое имеет значение, положительная тут недостаточность или отрицательная!Не имеющий ни желания, ни воли разрушать, он подозрителен, он или победилбеса или же, что значительно хуже, никогда не был им одержим. Житьпо-настоящему -- значит не признавать других; а если человек принимаетдругих, он должен быть готов на самоотречение, должен совершать насилие надсобой, идти против собственной природы, ослаблять себя. Свободу соотносяттолько с самим собой; на ближнего ее распространяют лишь ценой изнурительныхусилий. Отсюда недолговечность либерализма, 273 являющегося вызовом нашим инстинктам, чудодейственным и преходящимуспехом, состоянием исключительности, антиподом наших насущных потребностей.По своей природе мы к этому не пригодны: единственное, что нам остается, --изнурять себя. Такова жалкая судьба нации, которая вынуждена опускаться водном отношении, чтобы возвыситься в другом, к тому же нации, ни одинпредставитель которой, кроме преждевременно одряхлевших, не жертвуетпринципами "гуманности". Потухшая страсть, равновесие, утраченное не из-зачрезмерности, а из-за недостатка энергии, терпимость не может соблазнитьмолодежь. Невозможно безнаказанно вмешиваться в политическую борьбу. Сделавиз молодежи культ, наша эпоха обрела кровожадность. Недавние потрясениявызваны молодежью, той легкостью, с которой она следует заблуждениям,претворяя их в действие. Предоставьте молодежи возможность и удобный случайучаствовать в массовых избиениях -- и она слепо последует за вами. На исходеотрочества мы фанатичны по определению; я тоже был таким -- и до смешного.Помните ли Вы время, когда я выпаливал зажигательные каламбуры -- не столькоиз любви к скандалу, сколько из необходимости избавиться от какой-толихорадки, которая, если бы не это словесное безумие, неминуемо уничтожилабы меня? Убежденный, что недуги нашего общества исходят от стариков, явынашивал идею ликвидации всех граждан, переступивших рубеж сорокалетия,когда начинается склероз и мумификация, перелом, после которого -- какнравилось мне думать -- каждый человек становится оскорблением для народа иобузой для общества. Эта идея так восхищала меня, что я без колебаний ееизлагал. Заинтересованные лица выслушивали мою идею без энтузиазма иназывали меня каннибалом. Так что начало моей карьеры благодетеля обществаотнюдь нельзя назвать счастливым. Вы же сами тогда, несмотря на широту своихвзглядов и свою смелость, своими оговорками и возражениями помогли мнеотказаться от моего проекта. Но был ли мой план достоин осуждения? Ведь онпопросту выражал то, чего в глубине души желает всякий преданный собственнойстране человек: уничтожения половины соотечественников. Когда я размышляю об этих моментах воодушевления и ярости, обезрассудных помыслах, терзавших и затемнявших мое сознание, я соотношу ихтеперь не с филантропическими или разрушительными грезами и не с маниейневесть какой чистоты, но со своего рода животной печалью, которая,спрятавшись под маской горячности, обнаруживала себя, пополняя мой горькийопыт, и которую я культивировал в себе, не переставая радоваться тому, что,в отличие от многих других, мне не надо выбирать между пошлостью ижестокостью. Раз уж мне выпало быть жестоким, чего лучшего мог я желать? Уменя была волчья душа, и моя свирепость, питая саму себя, переполняла меня ипорождала во мне иллюзии: в общем, я был счастливейшим из ликантропов.Слава, к которой я страстно стремился и которую столь же страстно был готовот себя отринуть, -- чего стоит слава, когда ты ее уже достиг, говорил ясебе, коль скоро она сообщает о нас и навязывает нас лишь настоящим ибудущим поколениям, исключая из прошлого? Какой толк в известности, если тыне был ни таким-то мудрецом, ни таким-то безумцем, ни Марком Аврелием, ниНероном? Ведь мы словно никогда и не существовали для стольких нашихкумиров, и наши имена не потревожат ни одно 274 из минувших столетий; ну а те, что придут после, что принесут они?Какой прок в будущем -- в этой половинке времен -- для влюбленного ввечность? Сколько терзаний мне довелось пережить и сколько усилий понадобилосьдля того, чтобы избавиться от моих неистовств, я говорить не стану, этозаняло бы слишком много времени; это могло бы послужить предметом одного изтех нескончаемых разговоров, секретом которых владеют или, скорее, владелиБалканы. Но какими бы ни были мои терзания, они далеко не единственнаяпричина, по которой изменились мои взгляды; этому во многом способствовалоболее естественное и более удручающее явление -- возраст вместе с егосимптомами, которые не обманывают: я начал проявлять все больше терпимости-- как мне казалось, возвещавшей о некоем глубинном потрясении и о каком-то,безусловно, неисцелимом недуге. Пиком же моих переживаний на сей счет сталото, что у меня не было больше сил желать смерти врагу; напротив, я егопонимал, сравнивая его желчность с моей желчностью: он существовал и -- о,неслыханное вырождение, -- мне было приятно, что он существует. Моиненависти как источники вдохновений с каждым днем утихали и умалялись, аисчезнув совсем, уносили с собой лучшую часть меня самого. "Что делать?Какая бездна меня влечет?" -- спрашивал я себя непрестанно. По мере убыванияэнергии усиливалась моя склонность к терпимости. Я определенно не был большемолодым: другой представлялся мне постижимым и даже реальным. Я распрощалсяс "Единственным и его собственностью"1; меня искушала мудрость:может, я стал конченым человеком? Ведь нужно быть таковым, чтобы сделаться истинным демократом. К великому моему счастью, я заметил, что это не совсеммой случай, что я сохранил остатки фанатизма и легкомыслие юности: я непоступился ни одним из моих новых принципов и был неисправимым либералом. Яим и остался. Счастливая несовместимость, нелепость, которая меня спасает.Порой я страстно стремлюсь явить собой пример образцового умеренногочеловека -- и поздравляю себя с тем, что это мне недоступно: настолькострашит меня старческое слабоумие. Настанет пора, когда, перестав егобояться, я приближусь к той идеальной уравновешенности, о которой поройгрежу. Если же с годами Вам суждено -- как я надеюсь -- опуститься подобномне, то, может быть, к концу столетия нам придется бок о бок заседать с Вамив каком-нибудь воскрешенном парламенте -- и тогда, два маразматика, мысможем лицезреть сказочный вечный мир. Мы становимся терпимыми лишь по меретого, как теряем жизненную силу, постепенно впадаем в детство и становимсяслишком усталыми, чтобы мучить других своей любовью или ненавистью. Как видите, у меня "широкие" взгляды на все. И они так широки, что мненевдомек, каково мое отношение к каким бы то ни было проблемам. Судите сами.Так, на Ваш вопрос, упорствую ли я в своих предрассудках в отношении нашеймаленькой западной соседки и лелею ли я к ней свою прежнюю злобу, я не знаю,как отвечать; самое большее, что я могу, так это удивить Вас илиразочаровать. И дело здесь, поймите, в том, что у нас с Вами разный опыт вотношении Венгрии. Поскольку вы родились по ту сторону Карпат, вы не могли быть знакомы свенгерским жандармом, этим жупелом моего трансильванского детства. Едва язамечал одного из них где-нибудь вдалеке, как меня охватывала 275 паника, и я обращался в бегство: это был чужой, это был враг, иненавидеть вообще означало ненавидеть именно его. Из-за него я с истинномадьярской страстью чувствовал омерзение ко всем венграм. Это ответ на Вашвопрос, интересовали ли они меня. Поскольку обстоятельства впоследствииизменились, у меня не осталось больше причин держать на венгров злобу. Темне менее я долго еще, желая представить себе какого-нибудь угнетателя,вспоминал именно их, с их пороками и достоинствами. Ведь кто бунтует ивосстает? Очень редко -- раб и почти всегда -- угнетатель, ставший рабом.Венграм прекрасно известно, что такое тирания, ибо они сами осуществляли еес несравненным мастерством: об этом могли бы дать немало свидетельскихпоказаний национальные меньшинства былой монархии. Так как в прошлом венгрыпрекрасно справились с ролью хозяев, в наше время они менее, чем все прочиенароды Центральной Европы, оказались способны сами терпеть рабство. Коли ужу них была склонность повелевать, как им было не приобщиться к свободолюбию?Будучи традиционными гонителями, создателями механизма порабощения инетерпимости, они поднялись против режима, который имеет немало общих черт стем, что некогда установили они сами в отношении других народов. А посколькунам, дорогой друг, до сих пор не выпало шанса кого-либо угнетать, нет у наси шанса превратиться в бунтовщиков. Лишенные этого двойного счастья, мыподобающим образом влачим наши оковы, и мне не пристало оспариватьдобродетели нашей сдержанности и благородство нашего рабства, признавая,однако, что наша чрезмерная скромность доводит нас до тревожных крайностей.Такое количество мудрости переходит все границы; она столь чрезмерна, чтопорой даже обескураживает меня. Признаюсь Вам, я завидую надменности нашихсоседей, завидую даже их языку, хоть и дикому, но обладающему красотой, вкоторой нет ничего человеческого, языку, чья звучность напоминает о другихмирах, языку могучему и разрушительному, предназначенному для молитвы,завываний и плача, языку, прорвавшемуся откуда-то из ада, чтобы запечатлетьего интонацию и его раскаты. Хотя по-венгерски я знаю только ругательства,этот язык мне бесконечно приятен, и я не устаю слушать его, он околдовываети леденит меня, я покоряюсь его чарам и его уродству, всем этимцианисто-нектарным словам, столь уместным при агонии. Именно на венгерскомследует испускать дух -- или отрекаться от смерти. Решительно, я все меньше и меньше ненавижу своих прежних хозяев. Еслихорошенько поразмыслить, даже во времена своего расцвета они оставалисьодинокими в центре Европы, один на один со своими гордостью и скорбью, неимеющими крепких уз родства ни с одним другим народом. После несколькихнабегов на Запад, где они смогли продемонстрировать и исчерпать своюпервобытную дикость, венгры -- эти завоеватели, опустившиеся до оседлости,-- отхлынули назад, на берега Дуная, чтобы там петь и причитать, изнашиваясвои инстинкты. Есть у этих изысканных гуннов меланхолия, возникшая изподавляемой жестокости, равной которой нигде не сыскать: словно их кровьпредавалась грезам о себе самой. И все это в конце концов разрешалосьмелодией. Недалеко ушедшие от собственной сущности, хотя и затронутыецивилизацией, несущие на себе ее клеймо, осознающие свое происхождение отуникальнейшей орды, обладающие одновремен- 276 но и глубоким и показным самомнением, которое придает им скорееромантический, нежели трагический, облик, они не могли не выполнить миссии,выпавшей на их долю в современном мире: реабилитировать шовинизм, придав емуразмах и фатальность, достаточные для того, чтобы привлечь к нему взглядылишенных иллюзий наблюдателей. Я тем более склонен к признанию их заслуг,что именно через них мне было дано изведать наихудшее из унижений: родитьсяв неволе, а также испытать "горести унижения", по мнению одногоморалиста1, самые невыносимые из всех горестей. А разве Вы самине ощущали того сладострастия, которое обретаешь, силясь быть объективным поотношению к тем, кто глумился над тобой, поднимал на смех, истязал, особенновтайне разделяешь их пороки и несчастья? Не следует заключать из этого, чтоя желал бы быть произведенным в чин Венгра. Мне далеко до таких потуг: язнаю свои рамки и не намереваюсь за них выходить. С другой стороны, мнеизвестны и рамки нашей соседки, и стоит моему энтузиазму в ее отношенииснизиться хотя бы на градус, чтобы я перестал гордиться честью, которуюВенгрия мне оказала, притесняя меня. Народы внушают гораздо более противоречивые чувства, чем отдельныеиндивиды; мы их любим и в то же время ненавидим; будучи объектамипривязанности и отвращения, они не заслуживают того, чтобы мы питали к нимкакую-то определенную страсть. Ваша предвзятость по отношению к западнымнародам, чьих недостатков Вы не в состоянии различить, -- следствие ихотдаленности: это оптический обман либо тоска по недостижимому. Вы неразличаете также и недостатков буржуазного общества; я даже подозреваю, чтоВы ему симпатизируете. Издалека Вы, возможно, видите чудную картинку, этовполне естественно. Но поскольку я наблюдаю с близкого расстояния, мой долгзаключается в том, чтобы разрушить иллюзии, которые могут остаться у Вас наэтот счет. Не то чтобы мне это общество совсем не нравилось -- Вы знаете моюслабость к безобразному, -- но та бесчувственность, какую оно требует, чтобыего переносить, намного превышает запасы моего цинизма. Мало сказать, чтоздесь много несправедливости: если начистоту, то оно является простоквинтэссенцией несправедливости. Только праздные люди, паразиты, асынепорядочности, малые и большие мерзавцы получают выгоду от благ, которыеобщество выставляет напоказ, и от той роскоши, которой оно кичится; этокажущиеся наслаждение и изобилие. Под показным блеском скрывается мирпечалей, от перечисления которых я Вас избавлю. Как -- не думая о чуде --объяснить тот факт, что это общество не рассыпается в прах на наших глазахили что никто его сей же час не взрывает? "Да ведь и наше едва ли лучше. Пожалуй, даже хуже", -- возразите Вы.Допускаю. Но здесь-то и зарыта собака. Мы лицом к лицу столкнулись с двумятипами нетерпимого общества. И серьезность проблемы заключается в том, чтозлоупотребления в Вашем обществе дают возможность нашему упорствовать всвоих злоупотреблениях и вполне эффективно противопоставлять Вашим мерзостямнаши собственные. Главный упрек, какой можно адресовать Вашему режиму, --это разрушение социальной утопии, являющейся фактором обновленияобщественных институтов и народов. Буржуазия уразумела, какую пользу можетизвлечь из Вашей системы в своей борьбе с противниками существующего у нас status quo. "Чудо", которое ее спа- 277 сает и предохраняет от немедленной гибели, -- это как раз крах надругой стороне, возможность показать, как там извратили великую идею,вытекающее из этого разочарование, которое, овладев умами, парализует их.Поистине неожиданное разочарование -- провиденциальная помощь буржуазии,кормящейся от нее и извлекающей из нее доводы в оправдание собственнойживучести. Массы не всколыхнутся, если им придется делать выбор всего лишьмежду бедствиями нынешними и грядущими. Они смирились с тем, что выпало наих долю, и нисколько не заинтересованы в том, чтобы рисковать собой,стремясь к иным бедствиям, неведомым, но неизбежным. Прогнозируемые бедствияне волнуют воображение, и еще не было случая, чтобы революция совершалась воимя мрачного будущего или какого-то горького пророчества. Кто могпредположить в прошлом столетии, что пороки и беззакония нового обществапозволят старому обществу сохраниться и даже упрочить свое положение, чтовозможное, став реальностью, помчится на помощь минувшему? Здесь, как и там, мы дошли до мертвой точки, в равной мере лишенныенаивности, из-за которой рождаются бредни о будущем. В конце концов, жизньбез утопий становится непригодной для дыхания, по крайней мере длябольшинства: поскольку миру угрожает окаменение, ему необходим какой-тоновый бред. Это единственная очевидность, вытекающая из анализасовременности. Тем временем наша ситуация представляется нам, живущим здесь,достаточно любопытной. Вообразите перегруженное сомнениями общество, вкотором никто, за исключением нескольких заблудших овец, ничего целиком непринимает, где, будучи свободными от суеверий и убеждений, все выступают засвободу и никто не уважает форму правления, которая ее защищает и воплощает.Бессодержательные идеалы, или, если воспользоваться другим столь жепотрепанным словом, пустые мифы. Вы разочарованы из-за обещаний, которыеоказались невыполнимыми; мы -- из-за отсутствия каких бы то ни былообещаний. Тем не менее мы сознаем преимущество, предоставляемое разумурежимом, который пока что дает ему проявлять себя, как емузаблагорассудится, не стесняя его строгостями каких бы то ни былопредписаний. Буржуа ни во что не верит, это факт. Но осмелюсь сказать, что вэтом заключается положительная сторона его ничтожества, ибо свобода можетпроявляться лишь при отсутствии верований, аксиом и только там, где законыобладают не большим авторитетом, чем гипотезы. Если же мне возразят, чтобуржуа все же во что-то верит, что деньги являются для него догмой, яотвечу, что это самая отвратительная из догм и -- как бы странно это низвучало -- наиболее приемлемая для духа. Мы прощаем другим их богатство,если взамен они предоставляют нам свободу умереть от голода как нам этоугодно. Нет, не столь уж оно и зловеще, это общество, которому нет до васдела, которое оставляет вас на произвол судьбы, гарантирует вам право нанего нападать, побуждает вас к этому и даже обязывает вас этим заниматься,когда ему самому лень или не хватает энергии ругать самого себя. В конечномсчете столь же безразличное к собственной судьбе, как и к вашей, оно никоимобразом не пытается ни облегчить ваши беды, ни усугубить их. Если оно вас иэксплуатирует, то чисто механически, непредумышленно и беззлобно, какприличествует утомленным и пресыщенным животным, столь же отравленнымскептицизмом, как и их 278 жертвы. Разница между режимами не столь важна, как это представляется;вы одиноки насильно, а мы без принуждения. Так ли уж велико расстояние междуадом и скорбным раем? Все общества плохи; однако же, я признаю, что здесьсуществуют градации, и если я выбрал это, то именно потому, что умеюразличать оттенки плохого. Свобода, как я Вам уже сказал, для своего проявления требует пустоты.Она требует этого -- и этого же не выдерживает. Условие, которое ееопределяет, ее же и отменяет. У свободы нет устоев: чем более полной онабудет, тем меньше ее останется, ибо для нее все представляет угрозу, вплотьдо принципа, из которого она исходит. Человек так мало приспособленпереносить свободу и так мало заслуживает ее, что даже преимущества, которыеона предоставляет, подавляют его, и в конце концов она начинает столь еготяготить, что ее избытку он предпочитает избыток террора. К этим неудобствамприсоединяются и другие; либеральное общество, устраняя "тайну", "абсолют","порядок" и не имея в своем распоряжении ни подлинной метафизики, ниподлинной полиции, перекладывает ответственность за индивида на него самого,при этом полностью отстраняя его от собственной сути, от присущих емуглубин. И если у свободы нет корней, если она совершенно поверхностна, тоэто потому, что она -- вещь сама по себе хрупкая, не приспособленная к тому,чтобы сохраняться и выживать перед лицом опасностей, грозящих ей извне иизнутри; к тому же является на свет она лишь по милости агонизирующегорежима, в момент, когда какой-то класс переживает упадок и разлагается:именно деградация аристократии позволила XVIII в. предаваться велеречивости.И именно слабосилие буржуазии позволяет нам сегодня предаваться нашимпричудам. Свободы процветают лишь в больном обществе: терпимость инемощность -- слова синонимы. В политике это столь же очевидно, как и во всеостальном. Когда я понял эту истину, почва начала ускользать у меня из-подног. Еще и теперь, сколько я ни восклицаю: "Ты живешь в обществе свободныхлюдей!" -- гордость, которую я при этом испытываю, всегда сопровождаетсяощущением испуга за мою грозную уверенность и еще ощущением еенесостоятельности. В потоке времени свобода занимает едва ли большемгновений, чем экстаз в жизни мистика. Она ускользает от нас в тот самыймомент, когда мы пытаемся ее схватить и сформулировать: никто не можетнаслаждаться ею без трепета. Она безнадежно смертна, и стоит ей водвориться,как она обнаруживает, что будущего у нее нет, и все свои слабые силы онаначинает использовать на самоотрицание и на приближение своей агонии. Нет лив нашей любви к ней некой извращенности? И не странно ли наше культовоеотношение к тому, что не желает и не может длиться? Для вас, у которых еебольше нет, она -- это все; для нас, обладающих ею, она -- лишь иллюзия, ибомы знаем, что потеряем ее и что в любом случае она только для того исоздана, чтобы быть утраченной. Вот почему из центра нашего небытия мыобращаем во все стороны наши взоры, не пренебрегая среди прочего таящимися внас самих возможностями собственного спасения. Впрочем, абсолютного небытияв истории быть не может. С Вашей стороны было бы неправильным предположить,что в той немыслимой пустоте, в которой мы оказались и которую я имеюудовольствие и несчастье явить Вашему взору, ничего не вырисовывается. Ясмутно вижу -- предчувствие или галлюцинация? -- 279 нечто напоминающее ожидание появления иных богов. Каких? Никто не смогбы ответить. Мне, как и всем остальным, известно лишь то, что ситуация,подобная нашей, не может длиться бесконечно. В самых дальних уголках нашегосознания надежда терзает нас, а дурные предчувствия воодушевляют. Еслиотбросить предположение, что они готовы добровольно принять смерть, дряхлыенароды, как бы далеко они ни зашли в своем гниении, не могли обойтись безновых кумиров. Если Запад еще не находится во власти неизлечимой болезни,ему следует вновь вернуться к идеям, которые у него похитили и использовали,в другом месте, исказив: я имею в виду, что если он хочет вновь обратить насебя внимание, сделав рывок или же собрав остатки чести, то он должен вновьобратиться к утопиям, которые в силу своей привычки к комфорту он оставилдругим, предавая тем самым и собственный гений, и свою миссию. В то времякак долгом Запада могло бы стать осуществление коммунизма на практике,приспособление его к собственным традициям, его гуманизация и либерализация,с тем чтобы впоследствии его можно было предложить остальному миру, оноставил Востоку привилегию осуществить неосуществимое и черпать могущество иуважение из самой прекрасной иллюзии Нового времени. В борьбе идеологий онпроявил свою робость и неагрессивность. Кое-кто его за это приветствует,хотя следовало бы порицать, ибо в нашу эпоху гегемонию не заполучить, неприбегая к лживым возвышенным принципам, которыми пользуются мужественныенароды, скрывая свои инстинкты и намерения. Покинув реальность ради идеи, аидею -- ради идеологии, человек соскользнул в какую-то параллельнуювселенную, в некий эрзац-мир, где вымысел обретает качества изначальнойданности. Это смещение -- плод всех западных бунтов и ересей, и тем не менееЗапад отказывается сделать из этого последние выводы: он так и не совершилреволюции, которой был чреват и которой требовало все его прошлое, и недовел до конца потрясения, зачинщиком которых он был. Лишая себя наследствав пользу своих врагов, он рискует сорвать развязку собственной истории иупустить благоприятнейший случай. Предав всех собственных первооткрывателей,всех этих схизматиков, подготовивших и сформировавших его, начиная от Лютераи кончая Марксом, он рассчитывает, что откуда-то из других земель придетнекто делать его революцию и вернет ему его утопии и грезы. Поймет ли он,наконец, что и роль в политике, и влияние будут у него лишь в том случае,если он в самом себе обретет собственные давешние грезы и утопии, равно каки ложь, порожденную его прежней гордыней? Пока что именно его противники,превратившись в теоретиков долга, от исполнения которого он увиливает,воздвигают свои империи на его робости и бездеятельности. Какое проклятиепоразило его, если в период своего расцвета он создает лишь бизнесменов,лавочников и пройдох с пустым взглядом и бессмысленной улыбкой, которыхможно встретить повсюду, как в Италии, так и во Франции, как в Германии, таки в Англии? Неужели итогом развития столь тонкой и сложной цивилизациидолжно было стать появление этой мрази? Правда, возможно, через этугнусность стоило пройти хотя бы ради того, чтобы представить себе другуюразновидность человека. Будучи добрым либералом, я не хочу ни доводить своенегодование до нетерпимости, ни позволять себе поддаваться дурномунастроению, хотя нам всем было бы приятно нарушить принципы, которые обязанысвоим появлением на свет лишь широте нашей души. Я по- 280 просту хотел бы обратить Ваше внимание на то, что этот никоим образомне чудесный мир мог бы стать таковым, если бы он дал согласие не насамоупразднение (он и так к этому чересчур склонен), но на ликвидацию своихотбросов, тем самым возлагая на себя невыполнимые задачи, противостоящиеэтому чудовищному здравому смыслу, который искажает и губит его. Чувства, внушаемые мне западным миром, не менее смешаны, нежели те, чтоя испытываю по отношению к своей родине, к Венгрии, или к нашей великой соседке, чью навязчивую близость Вы в состоянии оценивать более компетентно,нежели я. Как выразить, не впадая в неправдоподобные преувеличения, то, чтоя думаю о ней хорошего и плохого, как передать впечатление, которое она наменя производит, когда я раздумываю о ее судьбе? Я вовсе не претендую на то,чтобы заставить Вас изменить Ваше мнение, я просто хочу, чтобы Вы знали, чтоона представляет собой для меня и какое место занимает в моих наваждениях.Чем больше я о ней думаю, тем чаще нахожу, что на протяжении столетий онаформировалась не так, как формируется нация, а так, как образуетсявселенная, поскольку ее эволюция кажется соотносящейся не столько систорией, сколько с какой-то мрачной и ужасающей космогонией. Эти цари сповадками порочных божеств, гиганты, влекомые святостью и пороком идряхлевшие в молитвах и страхе, подобно сменившим их тиранам нынешнеговремени, отличавшиеся скорее геологической витальностью, чем человеческойанемичностью, эти деспоты, которые возродили в нашем времени первородный пыли первородный разврат и одолели всех нас благодаря своим неисчерпаемымзапасам хаоса. Для них, коронованных и некоронованных, было важно и все ещеважно сейчас перескочить через цивилизацию, а в случае чего и поглотить ее.Эта потребность была неотъемлемой частью их натуры, ибо с незапамятныхвремен их мучает одна и та же мания: распространить свое влияние на нашигрезы и наши бунты и построить империю столь же обширную, как наширазочарования или страхи. Такая нация, оперирующая и в своих мыслях, и всвоих делах масштабами всего земного шара, не приемлет общепринятые эталоны,не пользуется обычными словами, не говорит на общепонятном языке: ейтребуется жаргон гностиков1, обогащенный диалектом больныхпрогрессирующим параличом. Возможно, она, как уверяет нас Рильке, и граничитс Богом. К несчастью, она граничит также и с нашей страной и в более илименее близком будущем будет продолжать граничить и с ней, и со многимидругими, -- не скажу со всеми, несмотря на недвусмысленные уведомления,которые посылает мне мой зловещий пророческий дар. Где бы мы ни находились,всюду она с нами соприкасается, если не в географическом, то уж совершенноточно в психологическом смысле слова. Более кого бы то ни было я склоненпризнать, что многим ей обязан: разве без ее писателей я смог бы ощутитьсвои больные места и свой долг о них поведать? Без нее и без них разве непромотал бы я свои экстазы и не упустил бы своего душевного смятения? Явесьма опасаюсь, что в данный момент Вам придется не по вкусу эта симпатия,побудившая меня высказать о ней беспристрастное суждение изасвидетельствовать ей мою благодарность. Итак, я подавляю несвоевременныехвалы и замыкаю их в себе, чтобы они расцветали только там. В ту пору, когда мы находили удовольствие в обсуждении наших общихмнений и разногласий, Вы уже порицали меня за манию беспристрастных 281 суждений и за то, что, принимая близко к сердцу или ненавидя, яиспытываю всегда двоякие, неизбежно фальшивые чувства, которые Вы объяснялимоей неспособностью на подлинную страсть и тем, что я просто таким образомразвлекаюсь. Нельзя сказать, что Ваш диагноз оказался неточным. Тем не менеена счет "развлечений" Вы ошиблись. Вы полагаете, что так уж приятно бытьпоклонником и жертвой "про" и "контра", одержимым, разрывающимся междусвоими одержимостями, сумасшедшим, заботящимся об объективности? Это необходится без страданий -- инстинкты протестуют -- и получается, что тыдвижешься вопреки им и в борьбе с ними к состоянию абсолютнойнерешительности, с трудом отличимому от того, что на языке экстатиковназывается "последней точкой самоустранения". Для того чтобы мне самомупознать суть собственных мыслей о ничтожно малых явлениях, чтобы высказатьсяне только по поводу какой-нибудь проблемы, но и просто о каком-нибудьпустяке, мне приходится перечить главному пороку моего духа, моей склонностисоглашаться со всеми аргументами и одновременно не соглашаться с ними.Склонность эта напоминает вездесущий вирус, раздираемый между вожделением исытостью, зловещий и благотворный возбудитель болезней, столь женетерпеливый, сколь и капризный, колеблющийся, какую эпидемию ему выбрать,неспособный предпочесть какую-нибудь одну и ее раздувать, переходящий отодной к другой без прока и разбора, беспримерный халтурщик, неисцелимыйразгильдяй и предатель всех недугов, как чужих, так и собственных. "Пусть у меня никогда не будет повода занимать определенную позицию,решаться и определяться" -- вот пожелание, которое приходит мне в головучаще, чем любое другое. Но мы не всегда властны над своими настроениями,этими зародышами установок и зачатками теорий. Имея врожденную склонность ксозданию систем, мы строим их без передышки, особенно в политике, этой сферепсевдопроблем, где процветает живущий в каждом из нас философ-недоучка, вобласти, от которой я хотел бы удалиться по одной банальной причине, в силуочевидности, поднявшейся у меня на глазах до уровня откровения: политикавращается исключительно вокруг человека. Потеряв интерес к людям, я междутем напрасно пытаюсь обрести вкус к вещам. Ограниченный помимо моей волиразделяющим их пространством, я занимаюсь, изнуряя себя их тенями. Тенями жеявляются и народы, чьи судьбы возбуждают мое любопытство, причем не столькоиз-за них самих, сколько в качестве предлога, который они мне предоставляют:отыграться на том, у чего нет ни очертаний, ни формы, -- на сущностях исимволах. Праздный человек, который любит насилие, сохраняет своюобходительность, замыкаясь в абстрактном аду. Оставив индивидуальное, онизбавляется он имен и лиц, нападает на расплывчатое, на общее и,сориентировав на неосязаемое свою жажду истребления, создает новый жанр: беспредметный памфлет. Прицепившись к осколкам идей и подобиям грез, придя к рефлексиислучайно или через истерику, а вовсе не из желания обрести точное знание, якажусь себе в среде культурных людей чужаком, троглодитом, влюбленным во всеветхое, погруженным в пагубные молитвы, то и дело паникующим, но не из-запанического мировоззрения, а из-за судорог плоти и помутнения крови.Нечувствительный к зову ясности и латинской заразе, я ощу- 282 щаю, как в моих венах шевелится Азия, пронизывая меня: может, я потомоккакого-то воинственного племени или рупор какой-то расы, некогданеугомонной, а ныне утратившей дар речи? Меня часто охватывает искушениепридумать себе какую-нибудь другую генеалогию, поменять предков, избрать длясебя таких, которые в свое время умели причинять беды разным народам, -- вотличие от моих, наших предков, неприметных и истерзанных, перекормленныхнесчастьями, смешанных с грязью и стонущих от проклятия веков. Да, когдамной овладевают приступы самомнения, я начинаю верить, чт
