Скорняк

Старик еще крепкий, среднего роста оказался не таким уж и старым. Если бы не борода, то его, скорее всего, посчитали просто пожилым. Он поздоровался, представился и, заняв свое место, со всеми перезнакомился, рассказав, кто он такой, откуда и куда едет. В Англии, где расстояния несравнимо короче, наблюдать нечто подобное в вагоне поезда невозможно – у англичан вообще не в обычае заводить разговоры с незнакомцами. Совсем другое дело российские поезда. Дороги в России так долги, что дорожные разговоры издавна вошли в традицию как средство скоротать время. Так что никто не удивился разговорчивости нового пассажира – в поездах, чем где бы то ни было, люди всегда откровенны и искренни.

Практически в каждом из купе вагонов – купейных или, тем более, плацкартных – сама собой возникала дружеская домашняя обстановка – все были вежливы, проявляя друг к другу внимание и заботу. И если кто-нибудь собирался отобедать, то своих соседей обязательно приглашал отведать вкусненького, что положили в дорогу заботливые родственники. Случайные попутчики с интересом внимали невыдуманным рассказам о работе, забавных случаях и само собой незаметно включались в разговор, а то и жаркий спор. Порой эти, казалось бы, незатейлевые картинки подавались так живо и образно, что даже любители детективов откладывали книги и присоединялись к остальным.

Наблюдая, наверное, в сотый раз за спорщиками, уже знакомый читателю инженер из Тольятти задумался о сути дорожных разговоров. Выходило, что в центре внимания чаще всего оказывались политика и глобальные проблемы, к которым большинство из спорщиков не имело ни малейшего касательства. Верно подмечено: каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Когда же в разговор вдруг включался специалист, оппонентов чаще всего не находилось. Вот и в тот раз, когда заговорили о качестве отечественной и импортной технике, никто и подумать не мог, что мнение того случайного пожилого попутчика окажется, пожалуй, самым весомым.

– Забавно, конечно, слышать, – включился в разговор старик, – какие анекдоты ходят о качестве советских и японских магнитофонов, но ведь всё правда. Вот я еду от дочери – у неё дома японский телевизор лет пять работает без поломок, и изображение четкое, яркое, что любо-дорого смотреть. А у меня с прошлого года наш цветной телевизор, так разве сравнить его с японским? Куда там – показывает намного хуже и уже дважды побывал в починке. Решил, как приеду домой – куплю такой же, как у дочки. Каждому хочется иметь товар хорошего качества, и неважно, японский он, немецкий или советский. Но наши товары хуже импортных. А всё потому, что выветрилась у людей гордость за свою профессию.

Старик замолчал, никто не спешил заговорить, почувствовав, что рассказ не закончен. Уловив в тишине заинтересованность, старик продолжил:

– Сам всю жизнь шил шубы из овчин, собачьи и медвежьи дохи, свадебные полушубки, но случая не было, чтобы кто-нибудь остался недоволен. Так меня учил мой отец, а ему наука была ещё от его отца – моего, значит, деда. А уж он-то был скорняком знаменитым на всю округу – к нему заказывать приезжали не только из Москвы, но и даже из Петербурга, тогда ещё столицы России.

Манера поведения, неторопливые движения, приятный голос и незатейливый, не лишённый интриги, рассказ старика, и какое-то неуловимое внутреннее доброжелательство его к окружающим расположили к нему пассажиров купе. А он, почувствовав внимание, неторопливо продолжал рассказ.

– Не знаю, чтобы тогда было со мной, если б кто меня упрекнул, что я допустил ляп, – рассуждал скорняк, – Такого не могу себе представить. Сейчас уж, почитай, с пяток лет не шью – стар стал, и глаза уж не те, так что старый мой кормилец «Зингер» простаивает без дела. Не продаю – эта старая швейная машинка дорога мне как память об отце и деде – семейная реликвия, что ни говори. Умели же люди раньше делать такие замечательные вещи, что им износу нет.

И вот в прошлом году пришел ко мне зимой такой представительный из себя человек и попросил сшить для дочери свадебный полушубок. И как я не отказывался, он не отставал, называя имена моих старых знакомых и заказчиков. Пришлось согласиться, но предупредил, что шью только из хорошего материала. Он ответил, что овчины самые что ни на есть наилучшие, принес и подал. И, взяв их, сразу почувствовал, как они хороши, а руки прямо-таки зачесались от нетерпения, чтобы начать шитье. Он заметил это, но когда услышал, что завтра полушубок будет готов, оторопел: А разве можно так скоро, да и к чему спешить? Вдруг что получится не так, где таких овчин я ещё достану?

– Ночи зимой длинные, – ответил я, – так что и времени хватит. А еще добавил, чтобы не волновался – отродясь у меня не бывало, чтобы шкура была испорчена. А он, вижу, мнется как-то, сомневается. Такое отношение меня задело, что даже рассердился:

– Мил человек, ты вот узнал, что я хороший мастер, пришел ко мне, а теперь боишься, что я шкуры испорчу. На старости лет обидно это мне слышать – забирай-ка свои шкуры и поищи другого кого-нибудь. Такой мой сказ – до свидания. Он вежливо так извинился, с достоинством, но и с глубоким чувством, что я все-таки принял заказ. Не мог я отказать ему, видя его любовь к дочке – у меня дочь, у которой гостил, ведь тоже любимица. Уходя, мужик этот спросил ещё о цене.

– Увидишь полушубок, тогда и решишь, сколько заплатить, ведь ты, вижу, человек дотошный, и уже давно знаешь, чего стоит хорошая работа.

Во всё время этого рассказа скорняка, все примолкли и внимательно, не перебивая, слушали, чем всё закончится. А скорняк, взяв стакан с чаем и, пригубив, продолжил – На следующий день перед обедом мужик этот появился у меня, а глаза так и ищут – где же полушубок? А он у меня был в другой комнате, выношу, вижу, когда заказчик взял его в руки и стал, отряхивая, разглядывать, глаза у него радостью загорелись. Чего и говорить – работа пришлась ему по душе. Отложил полушубок в сторону, подает деньги. Заплатил, надо сказать, щедро, благодарит, а потом вдруг и спрашивает, чтобы я сделал, если бы полушубок ему не понравился. Я сразу даже и не нашелся, что сказать, а потом, поразмыслив немного, ответил, что я у него на глазах изрубил бы этот полушубок топором в мелкие клочки, а денег вернул бы вдвое больше, чтобы можно было на что купить овчины не хуже.

Старик отпил чайку и после паузы, почувствовав в повисшей тишине недосказанность, закончил свою историю – перед уходом этот господин передал мне в подарок коньяк «Арарат», налитый в красивую стеклянную саблю. На лице старика появилась легкая улыбка, он, видимо, уйдя мыслями в прошлое, и, вспомнив его вкус, даже причмокнул губами. Коньяк, надо сказать, отменный – под стать посуде. Форма, как говорится, и содержание друг другу соответствовали. И во всем этом, как я сейчас понимаю, проглядывалась работа настоящих мастеров, а не каких-то подмастерьев. Напиток выпит, и сейчас в сабле настаивается корень женьшеня – подарок сибиряка-охотника, давнего и очень хорошего приятеля.

После занятного рассказа один за другим как из рога изобилия посыпались воспоминания, случаи из жизни, имена классных специалистов-мастеров. Все сошлись во мнении, что качество у нас в стране похоронено ширпотребом, количеством, валом... Больше других досталось строителям – пассажиры были единодушны: они не только не сдают дома вовремя и под ключ, но и вообще гонят сплошной брак.

Мысли перенесли в прошлое. Ещё смолоду отец учил его к стремлению делать работу как можно лучше. И хотя себя, как специалиста он ни в чем не мог упрекнуть, рассказ старика вызвал чувство обиды за свою страну, в которой люди стремятся купить японскую радиоэлектронику. Не потому ли, что вот таких мастеров, как этот скорняк осталось совсем немного – единицы? Старик, внимая спору, неторопливо пил чай. Нам с отцом тоже почему-то захотелось пить, и я, взяв два стакана, пошел за кипятком…

***

Справка

Труд скорняков распадался на два основных этапа: выделку сырых шкурок и подбор, сшивание шкурок в меха. Закройка мехов требовала большого мастерства, поскольку неопытный скорняк мог легко их испортить. Помимо частных лиц основным заказчиком скорняков Панкратьевской слободы выступал Приказ Новгородской четверти. При этом наиболее дорогие меха – собольи и куньи – приказ никогда не отдавал на сторону. Для их переработки скорняки призывались в помещение приказа, где работали под надзором приказных подъячих. За свой труд они получали поденный корм и по 9-10 денег. Что же касается более дешевых мехов, например песцовых, то они выдавались для выделки по домам. Работа оплачивалась сдельно, обычно по 4 деньги за шкурку. Выделанный товар поступал на экспорт, который обычно шел через Свенскую ярмарку близ Брянска, где существовал значительный меховой торг. По качеству обработки мехов московская выработка считалась лучшей в России.

Талантливый церковный писатель середины XVII века архидиакон Павел Алеппский (около 1627 – 30.01.1669), сопровождавший своего отца Патриарха Антиохийского Макария III [1], при въезде на территорию России записал в дорожном дневнике:

«Начиная с этого города (Рашков) и по всей земле русских, то есть казаков, мы заметили возбудившую наше удивление прекрасную черту: все они, за исключением немногих, даже большинство их жен и дочерей, умеют читать и знают порядок церковных служб и церковные напевы; кроме того, священники обучают сирот и не оставляют их шататься по улицам невеждами...».

Упомянутый выше Павел Алеппский в своих путевых заметках записал: «…В Москве жило много «франкских купцов из немцев, шведов и англичан» с семейством и детьми». О столь важном для России промысле, как выделка мехов, сын антиохийского патриарха отозвался с большой похвалой: «Никто так не умеет дубить, как они, нигде кроме как в этой стране: они выделывают мех мягким, как шелк». Посетив «железный ряд» на московском рынке, Павел Алеппский восхищался «железными вещами и принадлежностями… превосходной работы».

Но и спустя века труд скорняков Москвы ценился высоко. В книге Марии Георгиевны Жуковой, дочери легендарного полководца, «Маршал Жуков – мой отец» (Издание Сретенского монастыря, Москва, 2004), приведено воспоминание художника Павла Коркина, написавшего портрет маршала Жукова в Берлине весной победного 1945 года, о встрече с Георгием Константиновичем в Музее изящных искусств в Москве и заданном маршалу вопросе:

«Георгий Константинович, мне, признаться, уже в первый час нашего знакомства там, в Берлине, хотелось задать вам вопрос. Вот вы, профессиональный воин, военачальник, и на этом ратном поприще вполне состоявшийся, достигший, можно сказать, максимума в своей военной карьере. Скажите мне, пожалуйста, вы не о чем не жалеете в своей жизни?»

Мгновенно посерьезнев, маршал ответил: «Конечно, жалею, да еще как! Если бы вы знали, дорогой Павел Дмитриевич, какой во мне скорняк погиб!»

Качество выделки мехов России в своих еще более ранних записях оценил также и английский писатель ХVI века Адам Климент:

«Северная часть России доставляет редкие и драгоценные меха, в том числе и соболей, которых наши дамы так любят носить на шее, также белых, черных и бурых лис, меха заячьи, бобровые и других животных. В море водится редкий зверь, называемый моржом. Его ловят, потому что зубы его у русских в таком же употреблении, как у нас слоновые».

***

Пат и Поташон – разведчики

– На обратном пути комбат предупредил нас, чтобы мы ничего никому не рассказывали, о чем узнали от штрафников. Заметив наше недоумение, добавил, – Этих комиков стоит отправить за языком. Но пока молчок – об этом никому ни слова. Надо срочно сообщить в полк.

И действительно, командир полка очень заинтересовался этими нашими штрафниками – немедленно доставьте этих орлов в штаб полка. Комбат позже рассказал, что с Пата И Поташонка расспрашивали, смогут ли они взять языка? И они сказали, что запросто это сделают.

Командир полка, не решившись взять на себя ответственность за штрафников и самому отправить их за языком, доложил об всём комдиву. Комдив приказал срочно доставить Пата и Поташона в штаб дивизии.

Итогом же всего этого, Лёня, стала подготовка спецоперации. И не только всех самых опытных разведчиков дивизии привлекли, но и даже артиллерию задействовали. В расчетное время артиллеристы нанесли отвлекающий удар по немецким позициям противоположного фланга.

Кроме того, для подстраховки под прицел был взят передний край на участке нашей роты штрафников. Пату и Паташонку об этом, конечно, не сказали – они ни в коем случае не должны были догадаться, что им не доверяют. Наоборот, их окружили вниманием и особой заботой – все, о че бы они не попросили, выполнялось немедленно.

Надо отметить, что наши комики-хохмачи не подвели: языка тогда они захватили знатного – не рядового, а кого-то из немецких офицеров. Все было проделано без шума, если не считать того, что на покинутый группой разведчиков и языком, а также и нашими штрафниками Патом и Поташонком артиллерия дивизии обрушила шквал огня. Командование дивизии правильно рассудило, что этот артналёт может скрыть от противника исчезновение офицера. Так оно и получилось. Очень хитро и грамотно сработали – комар носа не подточит.

После такой удачи наших штрафников не только сразу сняли судимость, но и даже наградили. Язык оказался очень даже сведущим. И о замыслах противника тогда командованию стало известно немало. И даже не на уровне дивизии или армии, но и всего нашего фронта. Так что наши Пат и Поташонок в успех операции «Багратион» внесли очень даже весомый вклад.

Мы их больше и не увидели – забрали в дивизионную разведку, так что они надолго исчезли из моего и всех офицеров нашего батальона. Я случайно встретил Пата – настоящего имени его не помнил – в Будапеште.

С трудом его узнал – у нас он был рядовым и штрафником, а в только что освобожденном Будапеште он был уже в форме старшего лейтенанта, вся грудь в медалях и орденах. Хотя всего-то и года не прошло. Спросил его о Поташонке, а он, доставая фляжку со спиртом, ответил:

– Выпьем, капитан, молча за упокой его души. Нет больше его со мной. Погиб Поташонок.

И Пат рассказал, что когда их группа возвращались с языком из очередной вылазки, немцы их обнаружили и насели на нас. Поташонов вызвался прикрыть наш отход. Ему всегда везло – маленький, шустрый и верткий, как вьюн. Но в тот раз ему не удалось ускользнуть от преследователей. Меня, языка и всю нашу разведгруппу спас, а сам погиб. Мы еще раз отпили от фляжки за всех погибших, а потом уж выпили и за ПОБЕДУ.

***