СОМНЕНИЕ 2 страница

благодаря стечению внешних обстоятельств, возника­ющих с течением времени, а не заключающихся в пер­воначальных границах моей личности, я не могу делать даже того, что я вполне мог бы по моей индивидуальной силе; я кажусь себе принужденным, если эта индивиду­альная сила, благодаря перевесу другой, ей противодей­ствующей, проявляется не в соответствии с собствен­ными законами.

Дай дереву сознание и предоставь ему беспрепят­ственно расти, раскидывать свои ветви, выгонять свой­ственные его породе листья, почки, цветы и плоды. Веро­ятно, оно не станет ограничиваться тем, что оно дерево, и притом как раз этой породы, и притом именно это де­рево данной породы; оно посчитает себя свободным, потому что во всех своих проявлениях оно не делает ничего, кроме того, что требует его природа; оно и не захочет делать ничего иного, потому что оно может хо­теть только то, чего требует эта последняя. Но пусть его рост задерживается из-за неблагоприятной погоды, не­достатка пищи или по другим причинам; оно почувству­ет, что его что-то ограничивает и ему мешает, так как стремление, действительно заложенное в его природе, не находит себе выхода. Привяжи к чему-нибудь его сво­бодно растущие сучья, привей ему веточку с другого де­рева: оно почувствует, что его принуждают к некоторому действию; конечно, его сучья продолжают расти, но не в том направлении, какое приняла бы сама себе предос­тавленная сила; конечно, оно приносит плоды, но не те, какие требовала его первоначальная природа. В непос­редственном самосознании я кажусь себе свободным; размышляя о всей природе, я нахожу, что свобода совер­шенно невозможна; первое должно быть подчинено пос­леднему, ибо оно должно быть им объяснено.

 

Какое высокое удовлетворение дает это учение мое­му разуму! Какой порядок, какая твердая зависимость, какая ясность появляется благодаря ему в системе моих знаний! Теперь сознание не будет чем-то чуждым при­роде, связь которого с бытием так непонятна; оно в ней — в собственной сфере и даже представляет собой одно из ее необходимых проявлений. Природа посте­пенно поднимается в определенной последовательно­сти своих порождений. В неорганизованной материи она представляет собой простое бытие; воплощаясь в организованной материи, она воздействует на себя саму: образуя форму — в растении, двигаясь — в живот­ном; а в человеке, в этом высшем и совершеннейшем ее творении, она созерцает и познает себя; она в нем как бы удваивается и из простого бытия становится соеди­нением бытия и сознания.

Как могу я знать о моем собственном бытии и о его состояниях, легко объяснить на основании этой зави­симости. Мое бытие и мое знание имеют одну и ту же общую основу: мою природу вообще. Во мне нет ника­кого бытия, которое в то же время не знало бы о себе именно потому, что оно есть мое бытие. Столь же по­нятным становится и тот факт, что я сознаю матери­альные предметы вне меня. Силы, из проявлений кото­рых состоит моя личность: образующая сила, сила движения и сила мышления во мне не представляют собой этих сил в природе вообще, а лишь определенную их часть; и то обстоятельство, что они лишь часть, про­исходит оттого, что вне меня существует еще много дру­гих обнаружений бытия. Из первого можно заключить о последнем, из ограничения — об ограничивающем. Так какя не есть это другое, все же принадлежащее к систе­ме бытия в целом, то оно, следовательно, должно нахо­диться вне меня; к таким умозаключениям приходит во мне мыслящая природа. О моей ограниченности я имею непосредственное понятие, потому что она при­надлежит мне самому и лишь благодаря ей я вообще существую; понятие об ограничивающем, о том, что не есть я сам, обусловлено первым, т. е. понятием ограни­ченности, и вытекает из него.

Итак, прочь те мнимые влияния и воздействия вне­шних вещей на меня, посредством которых они будто

бы сообщают мне знание о себе, знание, которое не зак­лючается в них самих и не может вытекать из них. При­чина, почему я воспринимаю что-нибудь вне меня, ле­жит во мне самом, в ограниченности моей собственной личности; посредством этой ограниченности мысля­щая природа выходит во мне из себя самой и созерцает себя саму в целом; в каждом индивидууме, однако, с осо­бой собственной точки зрения.

Таким же образом возникает во мне понятие о по­добных мне мыслящих существах. Я, или мыслящая природа во мне, имеет мысли, которые развиваются из нее самой, как частного проявления природы, а также другие мысли, которые не развиваются из нее самой. Так и есть на самом деле. Первые, конечно, являются моим собственным, индивидуальным вкладом в область всеобщего мышления в природе; последние же только выведены из первых как такие, которые должны нахо­диться в этой же области; но так как они только выведе­ны, то они должны находиться не во мне, а в других мыслящих существах; и вот только отсюда прихожу я к заключению о мыслящих существах вне меня. Короче: природа во мне сознает себя саму в целом; но при этом она начинает с моего индивидуального сознания, а от него идет далее к сознанию всеобщего бытия, посред­ством объяснения по закону основания: это значит, что она представляетусловия, при которых только становят­ся возможными такие формы, такое движение и такое мышление, из какого состоит моя личность. Закон осно­вания есть переходный пункт от того частного, которое заключается в этой личности, к общему, находящемуся вне ее; отличительный признак обоих родов познания состоит в том, что первый представляет собой непосред­ственное созерцание, второй—умозаключение.

В каждом индивидууме природа видит сама себя с особой точки зрения. Я называю себя — я, а тебя — ты; ты называешь себя — я, а меня — ты; для тебя я нахо­жусь вне тебя, как ты для меня вне меня. Вне себя я вос­принимаю прежде всего то, что ближе всего меня огра-ничивает, ты —то, что ближе всего ограничивает тебя; исходя из этого, мы идем далее, но различными путя­ми, которые, правда, могут тут или там пересечься, но нигде не идут друг около друга в одном и том же направ­лении. Становятся действительными, осуществляются все возможные индивидуумы, а потому, следовательно, и все возможные точки зрения сознания. Это сознание всех индивидуумов вместе взятых и образует полное сознание Вселенной о себе самой; никакого другого не существует, ибо только в индивидууме есть полная оп­ределенность и действительность.

Высказывание сознания каждого индивидуума дос­товерно, если только это действительно то сознание, которое мы теперь описываем, ибо это сознание разви­вается из всего закономерного течения природы, а при­рода не может противоречить себе самой. Если где-ни­будь есть какое-нибудь представление, то непременно должно существовать также соответствующее ему бы­тие, ибо представления порождаются лишь одновремен­но с порождением соответствующего бытия. В каждом индивидууме его особое сознание безусловно опреде­лено, ибо оно вытекает из его природы. Никто не может иметь других познаний или другой степени их живос­ти, чем он действительно имеет. Содержание познаний индивидуума определяется тем местом, которое он за­нимает во Вселенной; их ясность и живость — более или менее интенсивной деятельностью, которую мо­жет проявить в его лице сила человечества. Покажи природе хотя бы одно проявление человеческой лич­ности, пусть оно кажется каким-угодно ничтожным — пусть это будет сокращение какого-нибудь мускула или изгиб волоса, — и она назвала бы тебе, если бы она име­ла одно общее сознание и могла бы тебе отвечать, все те мысли, которые это лицо будет иметь за все время своего сознания.

Столь же понятным становится при свете этого уче­ния известное явление в нашем сознании, которое мы называем волей. Хотение есть непосредственное созна­

ние деятельности одной из наших внутренних есте­ственных сил. Непосредственное сознание стремления этой силы, которое еще не есть деятельность, потому что оно задерживается противодействующими силами, является в сознании склонностью или влечением; борь­ба борющихся сил — нерешительностью; победа одной из них — волевым решением. Если стремящаяся сила принадлежит к числу тех, которые являются у нас об­щими с растением и животным, то в нашем внутрен­нем существе произойдет разлад: влечение не соответ­ствует нашему положению в ряду предметов, но ниже его, и по известному словоупотреблению вполне мо­жет быть названо низшим. Если же эта стремящаяся сила есть вся безраздельно сила человечности, то вле­чение соответствует нашей природе и может быть на­звано высшим. Стремление последней силы, мыслимое вообще, можно назвать нравственным законом. Дея­тельность этой силы есть добродетельная воля, а вы­текающее отсюда действие — добродетель. Победа пер­вых, низших сил без гармонии с последней, высшей силой есть отсутствие добродетели; победа первых над последней в борьбе с ней есть порок.

Сила, которая каждый раз побеждает, побеждает обя­зательно, ее перевес определяется состоянием всей Все­ленной. Таким образом, этим самым состоянием безус­ловно определяется добродетель, а также отсутствие добродетели и порок всякого индивидуума. Укажи при­роде еще раз на сокращение мускула или изгиб волоса некоторого определенного индивидуума и она, если бы она в целом могла мыслить и отвечать, вывела бы тебе отсюда все добрые и злые дела его жизни от начала до конца. Но из-за этого добродетель не перестает быть добродетелью, а порок — пороком. Добродетельный че­ловек — благородная, порочный — неблагородная и испорченная, однако из состояния Вселенной неизбеж­но вытекающие натуры.

Существует раскаяние, и оно представляет собой не что иное, как сознание не прекращающегося во мне стремления человечности, даже после того, как оно было побеждено, в связи с неприятным чувством из-за того, что оно было побеждено: беспокойный, но, одна­ко, очень ценный залог нашей более благородной при­роды. Из того же сознания нашего основного влечения возникает также совесть с ее более или менее значи­тельной остротой и возбудимостью до абсолютного отсутствия ее у некоторых индивидуумов. Неблагород­ный не знает раскаяния, потому что человечность в нем не имеет даже столько силы, чтобы бороться с низши­ми побуждениями. Награда и наказание являются есте­ственными следствиями добродетели и порока, произ­водящими новую добродетель и новый порок Дело в том, что от частых и значительных побед присущая нам сила развивается и усиливается; от недостатка же деятельно­сти или от частых поражений она всегда становится сла­бее. Только понятия: вина и вменение не имеют никако­го смысла кроме как для внешнего права. Виновным является тот, и ему его проступок вменяется, который вынуждает общество применять искусственные вне­шние меры, чтобы воспрепятствовать деятельности его побуждений, вредных для общей безопасности.

 

Мое исследование закончено, и моя любознатель­ность удовлетворена. Я знаю, что я вообще представ­ляю собой и в чем заключается сущность моего рода. Я — некоторое определенное всей Вселенной проявле­ние естественной силы, определяющей саму себя. Рас­смотреть мои особые личные свойства и указать их причины невозможно, ибо я не могу проникать во внут­реннюю сущность природы. Ноя имею о них непосред­ственное понятие. Ведь я хорошо знаю, что я такое в настоящий момент; большей частью я могу припом­нить, чем я был прежде, и я узнаю, чем я стану.

Воспользоваться этим открытием для моей деятель­ности — такая мысль не может прийти мне в голову, ибо сам я вообще не проявляю никакой деятельности, но во мне действует природа. Превратить меня во что­

нибудь иное, чем то, чем меня сделала природа — за­няться этим я тоже не пожелаю, ибо сам себя я вовсе не делаю, но природа делает меня самого и все то, чем я становлюсь. Я могу раскаиваться и радоваться, и при­нимать благие намерения, — впрочем, строго говоря, я не могу даже этого; все во мне происходит само по себе, если к тому определено, — а я, безусловно, никакими раскаяниями, никакими намерениями не могу изме­нить хоть самую малость в том, чем я должен сделаться. Я нахожусь в неумолимой власти строгой необходи­мости; раз она предназначает меня быть дураком или порочным человеком, то я и становлюсь, без сомнения, дураком или порочным; предназначает она меня быть мудрецом и добрым, то я и становлюсь, без сомнения, мудрецом и добрым. Это как не ее, так и не моя ни вина, ни заслуга. Она находится под действием собственных законов, а я — под действием ее законов. Раз я это понял, самым успокоительным становится подчинить ей так­же и мои желания: ведь мое бытие подчинено ей во всем.

 

О, эти противоречивые желания! Ибо к чему надо мне скрывать долее тоску, отвращение и ужас, охватившие мое существо, лишь только мне стало ясно, чем окон­чится исследование? Я свято обещал себе, что склон­ности не окажут никакого влияния на ход моих мыс­лей, и я на самом деле сознательно не допустил этого. Но разве я не смею признаться себе, окончив исследо­вание, что результат его противоречит моим глубочай­шим и сокровеннейшим стремлениям, желаниям и тре­бованиям? И как могу я, несмотря на ту правильность и полггую достоверность доказательств, какой отличает­ся, как мне кажется, мое рассуждение, поверить такому объяснению моего бытия, которое столь решительно противоречит глубочайшим корням этого бытия и той цели, ради которой только я и могу существовать и без которой я проклинаю мое бытие.

Но почему же мое сердце должно скорбеть и разры­ваться от того, что так хорошо успокаивает мой разум?

В то время, когда в природе ничто себе не противоречит, неужели только человек содержит в себе противоречие? Или, быть может, не человек вообще, но только я и те, кто на меня похож? Или мне следовало не расставаться с той сладкой мечтой, какая была у меня прежде, держать себя в области непосредственного сознания своего бы­тия и никогда не касаться вопроса о его причинах — воп­роса, ответ на который делает меня теперь несчастным? Но если этот ответ правилен, я должен был коснуться этого вопроса; не я его затронул, но его затронула во мне моя мыслящая природа. Я был предназначен к несчас­тью, и я напрасно оплакиваю потерянную невинность моего духа, которая никогда больше не вернется.

Но прочь отчаяние! Пусть покинет меня все, только бы не покинуло мужество. Ради простой только склон­ности, как бы глубоко она ни была во мне заложена и какой бы неприкосновенной она мне ни казалась, я, ко­нечно, никогда не брошу того, что вытекает из бесспор­ных оснований. Но, быть может, я сделал в исследова­нии ошибку; быть может, я взял не все те источники, из которых его следовало вывести, или односторонне смот­рел на них? Я должен проверить исследование, начав с противоположного конца, чтобы иметь для себя лишь один исходный пункт. В чем же, однако, заключается то, что в этом решении столь могущественно отталкивает и оскорбляет меня? Что хотел бы я найти вместо этого? Прежде всего, мне необходимо вполне выяснить себе ту склонность, к которой я здесь апеллирую.

То, что я обязательно предназначен к тому, чтобы быть мудрецом и добрым или дураком и злым, что я не могу ничего изменить в этой определенности, что в первом случае за мной нет никакой заслуги, а в после­днем — никакой вины, — вот то, что наполнило меня отвращением и ужасом. Вне меня находящаяся причи­на моего бытия и всех свойств этого бытия, проявле­ния которой опять-таки определяются другими причи­нами, внешними по отношению к этой, — вот то, что

оттолкнуло меня с такой силой. Та свобода, которая не является моей собственной свободой, но свободой чуж­дой силы внеменя,даито только обусловленной, толь­ко половинной, — такая свобода меня не удовлетвори­ла. Я сам, т. е. то самое, о чем я имею понятие как о себе самом, как о моей личности, и что в этом учении пред­ставляется лишь простым проявлением чего-то высше­го, — я сам хочу самостоятельно представлять собой что-либо, сам по себе и для себя, а не при чем-то другом и не через другое; и, как нечто самостоятельное,—я хочу сам быть последним основанием, последней причиной того, что меня определяет. Я сам хочу занимать то мес­то, которое в этом учении занимает всякая первоначаль­ная естественная сила, с тем лишь различием, что ха­рактер моих проявлений не должен определяться чуждыми мне силами. Я хочу иметь внутреннюю при­сущую мне силу; хочу — проявляющуюся бесконечно разнообразными способами, также — как те естествен­ные силы природы, и притом такую, которая проявля­лась бы именно так, как она проявляется, без всяких ос­нований,—просто потому, что она так проявляется, а не как силы природы, проявляющиеся под влиянием из­вестных внешних условий.

Но что же тогда, согласно такому моему желанию, должно быть местом и средоточием этой особой силы, присущей моему я? Очевидно, не мое тело; его я при­знаю проявлением сил природы, по крайней мере, по его сущности, если не по дальнейшим его свойствам; точно так же и не мои чувственные стремления, кото­рые я считаю отношением этих сил природы к моему сознанию; остается мое мышление и хотение. Я хочу свободно хотеть согласно свободно избранной цели; я хочу, чтобы эта воля как последняя причина, т. е. не определяемая никакими другими высшими причина­ми, могла приводить в движение прежде всего мое тело, а посредством его и все окружающее меня, и произво­дить в нем изменения. Моя деятельная естественная сила должна находиться во власти воли и не приводить­ся в движение ничем иным, кроме нее. Так должно об­стоять дело; должно существовать лучшее по законам духа; я должен иметь возможность свободно искать это лучшее, пока не найду, и признать его за таковое, когда я найду его; если я не найду его, это должно быть моей виной. Я должен иметь возможность желать это луч­шее, просто потому, что я его хочу; и если я вместо него хочу что-нибудь другое, то в этом должна быть моя вина. Из моей воли должны вытекать мои поступки, а без нее не может совершиться ни один мой поступок, потому что не должно быть никакой другой возможной силы, направляющей мои поступки, кроме моей воли. Только тогда моя сила, определенная волей и находящаяся в ее власти, должна принять участие в ходе естественных событий. Я хочу быть господином природы, а она долж­на служить мне. Я хочу иметь на нее влияние, сораз­мерное моей силе; она же не должна иметь на меня никакого влияния.

Таково содержание моих желаний и требований. Им коренным образом противоречит исследование, удов­летворившее мой рассудок Если, согласно первому, т. е. моим желаниям, я должен быть независим от природы и вообще от какого бы то ни было закона, который не я сам себе поставил, то, согласно второму, т. е. исследова­нию, я представляю собой одно, строго определенное во всех своих свойствах, звено в цепи природы. Вопрос заключается в том, мыслима ли даже вообще такая сво­бода, какой я хочу и если она должна быть такой, то не лежат ли в самом последовательно проведенном и пол­ном размышлении причины, вынуждающие меня при­знавать ее действительной и приписывать ее себе, — чем, следовательно, был бы опровергнут результат пре­дыдущего исследования.

Я хочу быть свободным — это, как показано, означа­ет: я хочу сам сделать себя тем, чем я буду. Я должен — здесь заключается то наиболее неприемлемое, а с пер­вого взгляда совершенно нелепое, что вытекает из этого

понятия, — я должен, в известном смысле, уже заранее быть тем, чем я сделаюсь, чтобы иметь, таким образом, возможность сделаться таким; я должен иметь двояко­го рода бытие, из которых первое содержало бы причи­ну тех, а не иных свойств второго. Если я, имея это в виду, стану рассматривать свое непосредственное са­мосознание в хотении, то я найду следующее. Я пред­ставляю себе разнообразные возможные поступки, сре­ди которых, как мне кажется, я могу выбрать любой, какой захочу. Я мысленно пробегаю их один за другим, добавляю к ним новые, выясняю те или другие в отдель­ности, сравниваю их друг с другом и взвешиваю. Нако­нец, я выбираю один из них, направляю соответствую­щим образом свою волю, и согласно волевому решению следует некоторый поступок. Здесь, представляя себе заранее свою цель, я, безусловно, был уже тем, чем я потом, в силу именно этого представления, действи­тельно стал через желание и поступок. Как нечто мыс­лящее, я уже ранее был тем, чем я потом в силу этого мышления стал, как нечто действующее. Я делаю себя сам; свое бытие—своим мышлением, свое мышление — мышлением же. Можно даже предположить, что всякой определенной стадии проявления простой силы при­роды, как, например, в растении, предшествует стадия неопределенности, в которой дано множество разно­образных определенных состояний, принимаемых си­лой, если эта сила будет предоставлена сама себе. Ос­нова этих различных возможных состояний состоит, конечно, в ней, в ее собственной силе, но не для нее, так как она неспособна к образованию понятий, она не может выбирать, она сама по себе не может положить конец неопределенности; должны быть внешние опре­деляющие причины, ограничивающие ее одним из всех возможных состояний, т. е. делающие то, чего сама она сделать не может. В растении ее определение не может состояться ранее его определения, ибо оно может быть определено только одним способом — своим действу­ющим бытием. В этом причина, что я выше утверждал, что проявление всякой силы должно получить свое пол­ное и законченное определение извне. Без сомнения, я думал тогда лишь о таких силах, которые проявляются исключительно через бытие и неспособны, следова­тельно, к сознанию. Относительно них вышеприведен­ное утверждение справедливо без малейшего ограни­чения; при наличии же интеллекта утверждение это уже не имеет места, и было бы, таким образом, чересчур по­спешно распространять его и на эти случаи.

Свобода, которую я требовал выше, мыслима только в интеллектах, и в них она несомненно такова. Но и при этом предположении человек в той же мере, как и природа, вполне умопостигаем. Мое тело и моя способ­ность к деятельности в чувственном мире есть точно так же, как в вышеизложенной системе, проявление ог­раниченных сил природы; и мои природные склоннос­ти есть не что иное, как отношения этого проявления к моему сознанию. Простое познание того, что существу­ет без моего участия, происходит при этом предполо­жении свободы точно так же, как и в той системе; и вплоть до этого пункта обе вполне согласуются друг с другом. Но по той системе — вот отсюда и начинается разногласие между обоими учениями — по той системе моя способность к чувственной деятельности остается во власти природы, — именно этой силой приводится всегда в действие, ей и порождена, а мысль постоянно остается при этом только зрителем; согласно же новой системе, эта способность, коль скоро она есть, попада­ет под власть силы, возвышающейся над всей природой и совершенно освобожденной от действия ее зако­нов, — силы понятия цели, силы воли. Мысль не оста­ется уже более простым зрителем, но от нее исходит само действие. Там существуют внешние, мне невиди­мые силы, которые кладут конец моей нерешительнос­ти и ограничивают одним пунктом мою деятельность, равно как и непосредственное сознание последней — мою волю, точно так же, как они ограничивают саму по себе неопределенную деятельность растения; здесь же

я сам, свободно и независимо от влияния всех внешних сил, кладу конец моей нерешительности и определяю себя посредством свободно совершающегося во мне познания наилучшего.

 

Какое же из двух мнений принять мне? Свободен ли я и самостоятелен, или я сам по себе ничто, а существую только как проявление внешней, посторонней силы? Мне только что стало ясно, что оба эти утверждения недостаточно обоснованы. В пользу первого не гово­рит ничего, кроме его мыслимости; для второго же я распространяю положение, само по себе и в своей об­ласти совершенно правильное, дальше, чем это возмож­но по его собственной сущности. Если интеллект пред­ставляет собой только проявление природы и ничего более, то я совершенно прав, распространяя это поло­жение и на него; но можно ли сказать это об интеллек­те — именно в этом и заключается вопрос; на него надо ответить, выводя следствия из других положений, а не предполагать односторонний ответ уже при начале ис­следования и не выводить из него опять того, что я сам сперва в него вложил. Короче говоря, доказать ни одно из этих мнений нельзя.

Столь же мало решает этот вопрос и непосредствен­ное сознание. Я никогда не могу иметь сознания ни о внешних силах, которые определяют меня по системе всеобщей необходимости, ни о моей собственной силе, посредством которой я, по системе свободы, сам себя определяю. Поэтому, какое из обоих воззрений я ни приму, я приму его не иначе, как просто потому, что я его принимаю.

Система свободы удовлетворяет, противоположная же убивает и уничтожает мое сердце. Стоять холодным и мертвым и лишь смотреть на смену явлений, быть только зеркалом, послушно отражающим пролетающие мимо образы, — такое существование невыносимо для меня, я его отвергаю и проклинаю. Я хочу любить, хочу растворить себя в сочувствии, хочу радоваться и печа­литься. Высшим предметом этого сочувствия являлся для меня я сам и то единственное во мне, посредством чего я могу постоянно осуществлять его — мои поступ­ки. Я хочу делать все самым лучшим образом; хочу ра­доваться за себя, если я сделал что-либо хорошо; хочу горевать о себе, если сделал дурное, но даже это горе будет мне сладко, ибо в нем содержится сочувствие себе самому и залог улучшения в будущем. Только в любви — жизнь, без нее — смерть и уничтожение.

Но тут холодно и дерзко выступает противополож­ная система и смеется над этой любовью. Я не суще­ствую, я лишаюсь способности действовать, когда я это слушаю. Объект интимнейшей моей склонности не что иное, как призрак, бросающееся в глаза грубое заблуж­дение. Вместо меня существует и действует какая-то чуждая, совершенно незнакомая мне сила, и для меня совершенно безразлично, как она развивается. Присты­женный стою я со своей сердечной склонностью и со своей доброй волей; стою и краснею за то, что я считал в себе самым лучшим, ради чего одного я только и мог быть и что теперь оказывается самой смешной глупос­тью. Мое святое святых отдано на поругание.

Несомненно, именно любовь к этой любви, интерес к этому интересу и побуждали меня, без участия моего сознания, считать себя без всяких ограничений свобод­ным и самостоятельным, как это было прежде, до начала этого исследования, повергшего меня в смущение и от­чаяние. Несомненно, именно благодаря этому интересу я возвел в степень убеждения такое мнение, которое не представляет собой ничего, кроме моей внутренней склонности и недоказуемости противоположного; именно из-за этого интереса меня и предостерегали до сих пор не стараться выяснять, что такое я сам и каковы мои способности.

Противоположная система, сухая и бездушная, но представляющая собой неисчерпаемый источник объяснений, сама объясняет этот мой интерес к свобо­де и это мое отвращение к противоположному воззре­

нию. Она объясняет все, что я привожу против нее из моего сознания, и всякий раз, когда я говорю, что дело обстоит так-то и так, она отвечает мне, всегда одинако­во сухо и бесстрастно: и я говорю это самое, но я указы­ваю тебе сверх того еще причины, почему это именно так Ты стоишь, — ответит она мне на все мои жалобы, — когда говоришь о своем сердце, своей любви, своем интересе, на точке зрения непосредственного сознания своегоя и ты сам признаешь это, говоря, что являешься высшим объектом твоего интереса. Но относительно этого, однако, известно, как уже было рассмотрено выше, что это ты, которым ты так живо интересуешься, поскольку оно не есть деятельность, но является по меньшей мере влечением, присущим твоей особой внутренней природе. Известно, что всякое влечение, поскольку оно является таковым, возвращается к себе самому и побуждает себя к деятельности; таким обра­зом, становится понятным, почему это влечение долж­но проявляться в сознании как любовь, как интерес к свободной, своеобразной деятельности. Но если ты пе­ренесешь себя с этой узкой точки зрения самосозна­ния на высшую, обнимающую всю Вселенную — а при­нять именно такую точку зрения ты ведь себе обещал, — то тебе станет ясно, что то, что ты называешь своей любовью, вовсе не твоя любовь, а чужая тебе любовь: интерес первоначальной естественной силы в тебе со­хранить себя как таковую. Итак, не ссылайся в последу­ющем на свою любовь, ибо если даже последняя и мо­жет что-либо доказать, то здесь самое предварительное допущение ее неправильно. Ты не любишь себя, пото­му что ты вообще не существуешь; это не что иное, как природа в тебе, интересующаяся собственным сохра­нением. Ведь ты без всякого спора допускаешь, что хотя в растении имеется своеобразное влечение расти и принимать определенную форму, однакохарактер дея­тельности этого побуждения зависит все же от вне его лежащих сил. На мгновение снабди это растение со­знанием; оно с интересом и любовью будет ощущать в себе это свое влечение к росту. Убеди его доводами от разума, что оно само по себе решительно ничего до­стичь не может, но что мера его проявления всегда оп­ределяется чем-то вне его; тогда оно, вероятно, будет говорить то самое, что только что говорил ты; оно бу­дет упрямиться, что простительно растению, но реши­тельно не подобает тебе как высшему, охватывающему мыслью всю природу ее же продукту.

Что могу я возразить против такого представления? Если я отправлюсь в его область, если я приму эту зна­менитую точку зрения, обнимающую всю Вселенную, то я, несомненно, должен с краской стыда умолкнуть навеки. Вопрос, следовательно, в том, должен л и я вооб­ще становиться на эту точку зрения или оставаться в области непосредственного самосознания; должна ли любовь быть подчинена знанию или, наоборот, зна­ние — любви. Последнее пользуется плохой репутаци­ей среди умных людей, первое делает меня неописуемо несчастным, так как оно уничтожает меня мной самим. Я не могу сделать последнего без того, чтобы не пока­заться самому себе безрассудным и глупым; я не могу сделать первого, не уничтожая самого себя.