СОМНЕНИЕ 6 страница

Этот голос гонит меня за пределы представлений, он ведет меня от одного только знания к чему-то лежа­щему вне знания и вполне ему противоположному; к чему-то, что выше и больше всякого знания и что за­ключает в себе цель самого знания. Если я стану дей­ствовать, то я, без сомнения, буду знать, что я действую и как я действую; но само это знание не будет действи­ем, оно только будет наблюдать действие. Следователь­но, мой внутренний голос указывает мне как раз на то, что я ищу, — на нечто лежащее вне знания и, по своему существу, вполне от него независимое.

Это так, я это знаю непосредственно. Но я уже отдал­ся умозрению; сомнения, которые оно во мне возбуди­ло, будут тайно существовать во мне и беспокоить меня. После того, как я встал на путь умозрения, я не получу полного удовлетворения до тех пор, пока все принима­емые мной положения не будут оправданы перед судом умозрения. Итак, передо мной стоит вопрос: как это все происходит? Откуда исходит этот голос моего внутрен­него существа, который хочет вывести меня за пределы представлений?

Во мне есть стремление к безусловной, независимой самодеятельности. Для меня нет ничего более невыно­симого, как существование в другом, через другого, для другого; я хочу быть чем-нибудь для себя и через само­го себя. Это стремление я чувствую тогда, как только я ощущаю самого себя; оно неразрывно связано с созна­нием меня самого.

Мышлением я делаю яснее ощущение; посредством понятия делаю зрячим слепое влечение. Согласно это­му стремлению, я должен действовать как исключи-тельно самодеятельное существо; так понимаю и ис­толковываю я это стремление.^должно быть самосто­ятельным. Что такое это я? Вместе и объект и субъект, постоянно сознающее и сознаваемое, созерцающее и созерцаемое, одновременно мыслящее и мыслимое. Только через самого себя должен я быть тем, что я есть, только через самого себя должен я производить поня­тия и создавать лежащее вне понятия состояние. Но как возможно это последнее? Нельзя к ничто присоединить бытие; из ничего никогда не создается ничего; мое объективное мышление должно быть опосредован­ным. Но бытие, которое присоединяется к другому бы­тию, тем самым обосновывается этим другим бытием и является не первоначальным, начинающим ряд, но выведенным бытием. Я должен присоединять, но к бы­тию я не могу присоединять.

Но по своей природе мое мышление, создающее по­нятие цели, абсолютно свободно и способно произво­дить нечто из ничего. К такому мышлению должен я присоединить способность действовать, если я стану ее рассматривать как свободную и проистекающую не­посредственно из меня самого.

Итак, я мыслю свою самостоятельность следующим образом.

Я приписываю себе способность образовывать по­нятие просто потому, что я его образовываю; образовы­вать именно это понятие, потому что я именно его об­разую из абсолютного совершенства силы моего разума. Далее, я приписываю себе способность выражать это понятие реальным действием вне понятия; приписы­ваю себе реальную деятельную, создающую бытие силу, являющуюся совсем иным, чем простой способностью создавать понятия.

Эти понятия, понятия цели, не должны быть, как по­нятия познания, отражениями данного, но скорее про­образами производимого; реальная сила должна лежать вне них и как таковая существовать самостоятельно; она должна от них получать свои определения, а познание

должно ее наблюдать. Такую самостоятельность я себе действительно приписываю, следуя своему влечению.

Здесь, как мне кажется, лежит та точка, из которой исходит сознание всей реальности; эта исходная точка заключает в себе реальную деятельность моих понятий и реальную силу действия, которую я вынужден припи­сывать себе, признав первую. Как бы ни обстояло дело с реальностью чувственного мира вне меня, сам я имею реальность и постигаю ее: она во мне, она скрыта во мне самом.

Я мыслю мою реальную деятельную силу, но я не вымышляю ее. В основе этой мысли лежит непосред­ственное чувство моего влечения к самодеятельности; мысль только отражает это чувство и заключает его в форму, в форму мышления. Этот прием сможет, навер­ное, устоять перед судом умозрения.

 

Как? Я опять хочу сознательно и намеренно обма­нывать самого себя? Этот прием совсем не можетусто-ять перед строгим судом умозрения.

Я чувствую в себе стремление и влечение за пределы своего я: это по-видимому верно, и это единственно вер­ное, что заключается во всем этом рассуждении. Так как именно я сам чувствую это влечение, и так как я не могу сам выйти за пределы всего моего сознания и особенно за пределы моих чувств, так как я только в самом себе воспринимаю это влечение, то оно и представляется мне обоснованным во мне самом влечением к деятель­ности, также имеющей основу во мне самом. Но не мог­ло бы это все-таки быть влечением невидимой и не за­мечаемой мной чуждой силы, а это мнение о моей самостоятельности только обманом моего ограничен­ного мной самим кругозора? У меня нет оснований при­знать эту мысль, так же как нет оснований отрицать ее. Я должен сознаться, что я об этом ничего больше не знаю и не могу ничего больше знать.

Разве чувствую я также эту реальную деятельную силу, которую я себе — довольно странно — приписы-ваю, ничего о ней не зная? Ни в коем случае. Согласно общеизвестному закону мышления, по которому воз­никают все способности и все силы, она есть определя­ющее основание, примышленное к определяемому оп­ределенному так же, как и к вымышленному реальному действию.

Разве это указание на мнимую реализацию чистых понятий вне пределов этих понятий не есть тот же обычный и хорошо известный прием всякого объек­тивного мышления, которое признает не одно только мышление, но и нечто вне мышления? Благодаря та­кой недобросовестности признают за этим приемом большую ценность, чем в других случаях; разве он мо­жет приобрести большее значение, когда к понятию мышления присоединяют действительность мышле­ния, чем когда к понятию стола присоединяют еще дей­ствительный стол? «Понятие цели, особое определе­ние происходящего во мне, является двойственным: с одной стороны, как субъективное — мышление, с дру­гой стороны, как объективное — действие», — какие разумные основания мог бы я привести против этого объяснения, которое, без сомнения, будет дополнено генетической дедукцией.

Я чувствую это влечение, говорю я; но это ведь я го­ворю сам и мыслю это в то время, когда я это говорю? Действительно ли я также чувствую или я только ду­маю, что я чувствую; не есть ли все, что я называю чув­ством, только поставленное перед моим объективиру­ющим мышлением, и не есть ли это только переходное состояние всякого объективирования? Мыслю ли я дей­ствительно, или же я только мыслю мышление о мыш­лении? Что может помешать умозрению задавать такие вопросы и продолжать их задавать до бесконечности? Как могу я ответить на них, и где же та черта, дальше которой эти вопросы не пойдут? Я отлично знаю и дол­жен в этом согласиться с умозрением, что каждое со­стояние сознания можно подвергать рефлексии и этим создавать новое сознание и что таким образом непос-

редственное сознание поднимается с каждым разом на ступень выше, а первое сознание затемняется и делает­ся все более сомнительным; я знаю также, что эта лест­ница бесконечна.

Я знаю, что весь скептицизм основан на этом приеме и что та система, которая меня так потрясла, также основывается на приведении и ясном сознании этого приема.

Я знаю, что если я не хочу делать эту систему запу­тывающей других игрой, но действительно захочу дей­ствовать согласно с ней, то я должен отказаться от по­виновения моему внутреннему голосу.

Я не смогу желать действовать, так как, согласно этой системе, я не могу знать, могу ли я действовать; то, что мне кажется действием, должно мне представляться лишенным всякого значения, только обманчивым об­разом.

Все серьезное и интересное исчезнет из моей жиз­ни, и сама жизнь превратится так же, как и мое мышле­ние, в одну только игру, не возникающую из чего-либо и не заканчивающуюся ничем.

Должен ли я отказаться от повиновения этому внут­реннему голосу? Я не хочу этого делать. Я хочу добро­вольно признать себя таким, как этого требует мое вле­чение; и, приняв это решение, я хочу также проникнуть­ся мыслью о реальности и правдивости этого решения и всего того, что им предполагается. Я хочу остаться на точке зрения естественного мышления, на которую меня ставит это влечение, и отказаться от всех размыш­лений и умствований, которые смогут сделать сомни­тельной правдивость этой точки зрения.

Я теперь понимаю тебя, высокий дух. Я теперь нашел орган, посредством которого я пойму реальность мое­го влечения и вместе с тем, наверное, и всю вообще ре­альность. Этот орган не есть познание; знание не мо­жет обосновываться в самом себе и доказывать само себя. Каждое знание предполагает другое высшее как свое основание, и это восхождение бесконечно. Этот орган — вера, добровольное удовлетворение естествен­но возникающих в нас мнений, потому что, только при­знав это мнение, мы сможем выполнить свое назначе­ние. Вера подтверждает наше знание, поднимает его на степень достоверности и убеждения, без веры знание было бы одним только обманом. Вера — не знание, она — решение воли придавать значение знанию.

Так буду же я всегда твердо придерживаться этого выражения; это не простое различие в выражениях, но действительное, глубокое различие, с громадными по­следствиями для всего моего настроения. Все мои убеж­дения — только вера, и ее создает настроение, а не рас­судок. Зная это, я не буду пускаться в споры, так как я заранее предвижу безрезультатность этих споров. Эти споры не введут меня в заблуждение, потому что источ­ник моего убеждения находится выше всех споров. Я стану навязывать другому это убеждение доводами ра­зума, и не буду смущен, если эта попытка не удастся. Это убеждение я признал прежде всего для самого себя, но не для других, и я хочу его оправдать только перед самим собой. Кто обладает моим настроением, чест­ной и доброй волей, тот также придет к моему убежде­нию, но без этих данных невозможно выработать в себе это убеждение. Зная это, я также знаю, чем должны со­здаваться во мне и в других различные наши свойства: они должны создаваться волей, а не разумом. Если толь­ко воля бесповоротно и честно направлена на добро, разум сам встанет на сторону истины. Если же развива­ется разум, а воля остается в пренебрежении, то возни­кает только готовность мудрствовать и умствовать в абсолютной пустоте. Зная это, я могу уничтожать все ложное знание, направленное против моей веры. Я знаю, что все мнимые истины, обоснованные только мышлением, а не верой, совершенно ложны и добыты незаконным путем, так как чистое, вполне последова­тельное знание приводит только к признанию того, что мы ничего не можем знать. Я знаю, что такое ложное знание никогда не находит ничего, кроме того, что оно

вложило в свои предпосылки путем веры, из которых оно, может быть, впоследствии еще сделает неправиль­ные заключения. Зная это, я обладаю пробным камнем всякой истины и всякого убеждения. Только совесть дает основу истине.

То, что противоречит совести и возможности и ре­шению следовать ей, то, несомненно, ложно и никогда не станет убеждением, если я даже не могу определить все ложные заключения, которые привели к этому.

Так же обстоит дело со всеми людьми, видевшими мир. Сами того не сознавая, они признают путем веры реальность всего, что видят; эта вера проникает в них вместе с началом их существования: она прирожденна. Могло ли быть иначе? Ведь чистое знание, чистое со­зерцание и размышление не дают оснований считать наши представления чем-либо больше, а не только об­разами, правда, обладающими принудительной необхо­димостью: почему же мы считаем наши представления не образами, кладем в их основу нечто существующее независимо от всяких представлений? У нас у всех есть способность и влечение выйти за пределы нашего есте­ственного воззрения; почему же только немногие выхо­дят за его пределы и с раздражением защищаются, когда их хотят побудить к этому? Что держит их в плену этого первоначального, естественного воззрения? Это не ос­нования разума, потому что таковых в данном случае не может быть; это интерес к реальности, которую они хотят создать; добрый человек — только для того, что­бы создать ее; обыкновенный и чувственный — чтобы наслаждаться ей. Кто живет, тот не может оторваться от этого интереса, как не может расстаться с верой, кото­рую ведет этот интерес с собой. Мы все рождаемся в вере; кто слеп, тот слепо следует тайному и непреодолимому влечению; зрячий следует с открытыми глазами и ве­рит, потому что хочет верить.

 

Какое единство и завершенность в себе самом, какое достоинство человеческой природы! Наше мышление не обосновано в себе самом, независимо от наших вле­чений и склонностей; человек не состоит из двух ря­дом существующих частей — он абсолютно един. Все наше мышление обусловлено нашими влечениями, и каковы склонности данной личности, таково его позна­ние. Это влечение принуждает меня принять известный образ мыслей, пока мы не заметим этой принудитель­ности, но она исчезает, как только мы ее заметим, и тог­да уже не влечение, а мы сами посредством влечения создаем себе свой образ мыслей.

Но я должен открыть глаза, должен вполне познать самого себя, должен понять эту принудительность, в этом состоит мое назначение.

Сообразно этому и при условии этого предположе­ния я должен сам создавать свое мировоззрение, тогда я буду вполне самостоятельным и завершенным самим собой. Первоисточник всего моего мышления и всей моей жизни — то, из чего проистекает все, что может существовать во мне, для меня и благодаря мне, глубо­чайший дух моего духа не есть чуждый мне дух, но он создан мной самим в точном смысле этого слова. Я весь — свое собственное создание^ мог бы слепо сле­довать влечению моей духовной природы. Я не хотел быть частью природы, но хотел стать собственным со­зданием; и я стал им, потому что хотел этого Я мог чрез­мерными умствованиями затемнить и сделать сомни­тельным естественное мировоззрение моего духа. Я свободно предался этому воззрению, потому что я хо­тел предаться ему. Мировоззрение, которого я сейчас придерживаюсь, я выбрал с осмотрительностью, созна­тельно и после размышлений из всех других возмож­ных мировоззрений, потому что только это мое миро­воззрение признал я подходящим к моему достоинству и моему назначению. Я сам, свободно и сознательно, встал на ту же точку зрения, на которой меня оставила моя природа. Я признаю то же самое, что и она, но я признаю это самое не потому, что я так должен посту­пать,—но я верю, потому что я хочу в это верить.

 

Высокое назначение моего рассудка наполняет меня благоговением. Он оказывается не пустым и играющим создателем из ничего: он дан мне для великой цели. Мне доверено развитие моего рассудка во имя этой цели; оно в моей власти, и от меня потребуется это развитие. Оно находится в моей власти. Я знаю это непосред­ственно, и при высказывании этой мысли моей вере не приходится пускаться в дальнейшие умствования; я знаю, что я вовсе не вынужден предоставлять моим мыслям слепо и бесцельно блуждать; я могу произволь­но возбуждать и направлять мое внимание, отвлекать его от одного предмета и обращать на другой; я знаю, что вполне зависит от меня не прекращать исследова­ния этого предмета, пока я не вполне еще проник в него и пока у меня не составится о нем вполне законченного убеждения; знаю, что не слепая необходимость навязы­вает мне определенную систему мышления и не пус­тая случайность, играющая моим мышлением, но что я думаю самостоятельно и могу обдумать то, что я хочу. Также размышлением пришел я к еще большему. Я по­нял, что только я сам и через самого себя создал все мое мировоззрение и выработал свой взгляд на исти­ну; так как от меня зависит — лишиться ли благодаря умствованиям чутья истины или же отдаться истине со смирением верующего. Мое мировоззрение, харак­тер развития моего рассудка так же, как и предметы, на которые он направлен, — все это вполне зависит от меня самого. Правильный взгляд — заслуга; извраще­ние моей познавательной способности, отсутствие мыслей, затемнение и заблуждение этой способнос­ти, неверие—проступок

Существует только один пункт, на который я непре­станно должен направлять все мое размышление: как должен я поступать и как целесообразнее могу я выпол­нить это должное. Все мое мышление должно иметь отношение к моей деятельности и должно признавать­ся, хотя и отдаленным средством для этой цели, для де­ятельности; вне деятельности мышление только пус­тая бесцельная игра, потеря силы и времени, извраще­ние благородной способности, данной мне для совер­шенно иной цели.

Я могу надеяться и, вероятно, обещать себе, что та­кое размышление будет иметь успешные результаты. Природа, в которой я должен действовать, не есть чуж­дое и без всякого отношения ко мне созданное суще­ство, в которое я не могу проникнуть. Она создана по моим же законам мышления и должна находиться с ними в соответствии. Она всегда должна быть для меня познаваема, постигаема и проницаема до самой своей глубочайшей сущности. Она всегда выражает только отношение меня самого ко мне же самому, и как несом­ненно я моту надеяться познать самого себя, так же не­сомненно могу я обещать себе исследовать ее. Если я буду искать только то, что я должен искать, то я найду; если только я буду спрашивать о том, о чем я должен спрашивать, то я получу ответ.

 

 

I

Голос из глубины моего существа, которому я верю и ради которого я верю во все другое, во что я верю, по­велевает мне действовать не только вообще. Последнее невозможно; все эти общие положения образуются только благодаря моему произвольному вниманию, направленному на факты и размышление над этими же фактами, но сами они вовсе не выражают факта. Этот голос моей совести повелевает мне в каждой стадии моего существования, как именно я должен поступать в этой стадии и чего я должен избегать; он сопровождает меня во всех обстоятельствах моей жизни и высказы­вает одобрение моим действиям. Он непосредственно создает во мне убеждение и с непреодолимой силой вырывает у меня согласие своему мнению; невозмож­но с ним бороться.

Прислушиваться к нему честно и свободно, без стра­ха и умствований повиноваться ему — вот мое един­ственное назначение, вот в чем вся цель моего суще­ствования. Моя жизнь больше не пустая игра, ложная и бессмысленная. Нечто должно произойти просто по­тому, что это должно произойти: должно произойти то, чего требует от меня в данном случае моя совесть; я су­ществую для того и только для того, чтобы это совер­шилось; чтобы познать это, у меня есть рассудок, чтобы выполнить это — сила.

Только благодаря этим велениям совести мои пред­ставления приобретают истинность и реальность. Я не могу не обращать на них внимания и не признавать их, не отказываясь от своего назначения.

Поэтому я не могу не признавать реальности, кото­рую эти веления совести создают, не отрицая в то же время своего назначения.

То, что я должен повиноваться этому голосу, непос­редственно истинно, без всяких дальнейших иссле­дований и обоснований; это истинное изначальное основание всякой другой истины и достоверности. Со­гласно этому взгляду, все делается истинным и досто­верным, что только предполагается истинным и дос­товерным, благодаря повиновению внутреннему голосу.

Мне даются в пространстве представления, на ко­торые я переношу понятие меня самого: я представ­ляю их человекоподобными существами. Последова­тельное умозрение доказало мне или еще докажет, что эти мнимые разумные существа вне меня — только продукт моей способности создавать представления, что я по известным законам моего мышления принуж­ден представлять себе понятие самого себя вне меня и что по тем же законам это, кажется, может быть пере­несено только на известные определенные образы со­зерцания. Но голос моей совести взывает ко мне: чем бы ни были эти существа сами по себе и в отношении к тебе, ты должен с ними обращаться как с существую­щими для себя самостоятельными и совершенно от тебя независимыми существами. Предположи как из­вестное, что они вполне независимы от тебя, что они только вполне самостоятельно могут ставить себе цели, не мешай осуществлению этих целей, но, наобо­рот, содействуй, как только можешь, их осуществле­нию. Уважай их свободу относись к их целям с любо­вью, с какой ты относишься к своим целям. Так должен я действовать; на такую деятельность должно быть на­правлено мое мышление, оно будет на нее направле­но, будет вынуждено на нее направляться, раз я решил­ся слушаться голоса моей совести. Согласно этому, я буду всегда относиться к этим существам как существу­ющим для себя, независимым от меня, самостоятель­но ставящим и приводящим в исполнение свои цели; с этой точки зрения я не смогу к ним иначе относить­ся, и прежнее умозрение исчезнет, как пустой сон, с моих глаз. Я только что сказал, что мыслю их подоб­ными мне существами, но, строго говоря, они впервые представляются мне таковыми не благодаря мысли. Этому они обязаны голосу твоей совести, велению; эти последние ограничивают мою свободу, заставляют признавать чужие цели — вот что только преобразу­ется затем в мысль; подобное мне существо начинает существовать несомненно и истинно только благода­ря голосу моей совести. Что иначе смотреть на эти существа я должен сперва, в жизни, не слушать голоса моей совести, а затем, в умозрении, отрицать ее.

Мне представляются также другие явления, которые я считаю не подобными мне существами, а неразум­ными вещами. Умозрению нетрудно показать, каким образом представление о таких вещах развивается ис­ключительно из моей способности представления и из ее необходимых приемов. Но те же вещи я познаю также через потребности, желания и наслаждения только, но благодаря голоду, жажде и насыщению для меня нечто становится пищей и питьем. Я ведь при­нужден верить в реальность того, что угрожает моему

чувственному существованию или одно только и мо­жет сохранить его. Тут выступает совесть, освящая и ограничивая одновременно эти естественные влече­ния. Ты должен сохранять, развивать и укреплять са­мого себя и свою чувственную силу, потому что разум рассчитывает на эту силу. Ты можешь ее сохранять только целесообразным употреблением, соответству­ющим собственным внутренним законам вещей. Так­же вне тебя существуют многие подобные тебе суще­ства, сила которых так же, как и твоя, принята в расчет; эта сила может быть сохранена только так же, как и твоя. Предоставь мне поступать так же, как это предос­тавлено тебе. Уважай то, что принадлежит им как их собственность; целесообразно пользуйся тем, что при­надлежит тебе.

Такя должен действовать; сообразно же своим дей­ствиям я должен мыслить. Я вынужден, следовательно, рассматривать эти вещи как подчиненные собствен­ным, независимым от меня, хотя через меня познавае­мым, естественным законам, и приписывать этим ве­щам независимое от меня существование. Я вынужден верить в такие законы; моей задачей становится их ис­следование, и прежнее пустое умозрение исчезает, как исчезает туман при восходе солнца.

Одним словом, для меня вообще не существует ни­какого чистого бытия, которое не затрагивало бы мои интересы и которое бы я созерцал только ради созер­цания; только благодаря отношению ко мне существу­ет все, что вообще для меня существует. Но вообще воз­можно только одно отношение ко мне; все остальные отношения лишь разновидности этого: это мое назна­чение, состоящее в том, чтобы нравственно действо­вать. Мир для меня — объект и сфера осуществления моих обязанностей и абсолютно ничего больше; дру­гого мира или свойств этого моего мира для меня не существует; всех моих способностей и всех способно­стей конечного недостаточно, чтобы познать этот дру­гой мир. Все, что для меня существует, только благода­ря отношению ко мне заставляет признать свое суще­ствование и свою реальность, и только благодаря отно­шению ко мне я могу это познать. Для восприятия же иного существования у меня нет органа.

На вопрос: действительно ли существует такой мир, какой я себе представляю, я не могу ответить ничего более основательного и возвышающего над всеми со­мнениями, кроме следующего: я несомненно и истин­но имею эти определенные обязанности, которые пред­ставляются мне обязанностями по отношению к известным объектам и в известных объектах; это та­кие обязанности, которые я не могу и представлять и выполнять, как только в таком мире, каким я его себе представляю. Даже для такого человека, который ни­когда не думал о своем нравственном назначении, если бы такой человек был возможен, и для такого, ко­торый вообще думал о своем назначении, но не со­ставлял никакого плана для его осуществления, хотя бы в неопределенном будущем, даже для этих людей чувственный мир и вера в его реальность возникают из понятия о моральном мире. Если он и не постигает морального мира путем сознания своих обязанностей, но он все же его несомненно постигает путем требо­вания осуществления своих прав. То, чего он от себя, может быть, никогда не потребует, он потребует от других по отношению к себе; он потребует от них, что­бы они относились к нему обдуманно, рассудительно, целесообразно не как неразумные, а как свободные и самостоятельные существа; и для того, чтобы они мог­ли выполнить это требование, он должен их мыслить разумными, свободными, самостоятельными и неза­висимыми от силы природы существами. Если он тоже, пользуясь и наслаждаясь окружающими объектами, не ставит себе иной цели, кроме наслаждения, то он тре­бует для себя этого наслаждения как права, в осуще­ствлении которого ему никто не должен мешать, и та­ким образом распространяет нравственное понятие и на неразумный чувственный мир.

Никто, живущий сознательно, не может отказаться от этих притязаний на уважение к своей разумности, самостоятельности и сохранению своего существова­ния; и, по крайней мере, с этими притязаниями связы­ваются в его душе серьезное отрицание сомнения и вера в реальность, если они не связываются в его душе с при­знанием нравственных законов.

Стоит только затронуть того, кто отрицает собствен­ное нравственное назначение, твое существование и существование телесного мира — если он не делает этого только для того, чтобы испытать до чего может дойти умозрение — стоит его только затронуть на деле, то есть начать осуществлять в жизни его основные по­ложения и обращаться с ним, как будто он не существу­ет или представляет собой кусок грубой материи,—он быстро оставит шутки и серьезно рассердится на тебя; он тебя серьезно упрекнет за такое обращение с ним; будет утверждать, что ты не должен и не смеешь так поступать. Следовательно, он в действительности при­знает, что ты можешь на него воздействовать, что су­ществует он, существуешь ты и существует среда воз­действия тебя на него и что, по крайней мере, ты имеешь по отношению к нему обязанности.

Итак, не воздействие мнимых вещей вне нас, кото­рые ведь существуют для нас и для которых мы лишь постольку существуем, поскольку мы о них уже знаем; также и не пустая творческая способность нашего вооб­ражения и мышления, продукты которой действитель­но будут представляться как пустые образы, но необ­ходимая вера в нашу свободу и силу, в наше истинное действование, в определенные законы человеческих действий, — вот на чем основывается сознание вне нас существующей реальности; и это сознание само лишь вера, так как оно необходимо вытекает из веры, но вера в нашу свободу. Мы должны признать, что мы вообще действуем и что мы должны действовать определенным образом; мы принуждены принять определенную сфе­ру этого действия; эта сфера — действительно, на са­мом деле, существующий мир, такой, как мы его нахо­дим; и наоборот — этот мир исключительно только сфе­ра наших действий и ничего больше. Из этой потреб­ности действовать вытекает сознание мира, а не наобо­рот — сознание, потребность действовать из сознания мира; потребность действовать — первоначальное; со­знание мира — производное. Мы не потому действуем, что познаем, а познаем потому, что предназначены дей­ствовать. Практически разум есть корень всякого разу­ма. Для разумного существа законы действия непосред­ственно достоверны; мир же достоверен только пото­му, что достоверны эти законы. Мы не можем их отвергнуть, не погрузив в то же время весь мир и нас самих в абсолютное ничто; мы возвышаемся из этого ничто и удерживаемся над ним только благодаря на­шей моральной сущности.

 

 

II

Я непременно должен делать нечто, чтобы оно осу­ществилось, и не должен делать чего-нибудь другого для того, чтобы оно не осуществилось. Разве я могу дей­ствовать, не имея перед своими глазами цель, не на­правляя своих стремлений на то, что может и должно осуществиться только благодаря моим действиям? Могу ли я желать, не желая ничего определенного? Никогда! Это совершенно противоречит природе моего духа. К каждому действию в моем мышлении непосредствен­но и согласно законам этого мышления присоединя­ется еще не существующее бытие, — состояние, к ко­торому мои действия относятся как действующее к сделанному. Однако эта цель моих действий не должна быть поставлена передо мной сама по себе какой-либо естественной необходимостью, определяя затем мой образ действий. Я не должен иметь цель только потому, что я ее имею, и только после того, как я поставил себе цель искать способы осуществления этой цели. Мои

действия не должны зависеть от цели, я должен дей­ствовать определенным образом только потому, что я должен именно так действовать, это — прежде всего.

Из этого образа действий нечто вытекает — подска­зывает мне мой внутренний голос. Это нечто становит­ся для меня целью, потому что я должен совершать дей­ствие, которое есть средство для его, и только для его осуществления. Я хочу, чтобы это нечто стало действи­тельно существующим, потому что я должен так дей­ствовать, чтобы оно стало действительно существую­щим, подобно тому как я хочу есть не потому, что передо мной находится кушанье, но нечто становится для меня кушаньем, потому что я хочу есть; так же я действую именно так, как я действую не потому, что нечто пред­ставляет для меня цель, но нечто становится для меня целью, потому что я должен действовать. У меня нет за­ранее перед глазами точки, по направлению которой я должен вести мою линию и которая своим положени­ем определила бы направление линии и угол, который она составит; ноя просто провожу линию под правиль­ным углом, и этим определяются все точки, по которым пройдет линия. Цель определяется не содержанием ве­ления, а наоборот: непосредственно данное содержа­ние веления определяет цель.