СОМНЕНИЕ 10 страница

Единственное, что для меня может быть существен­ным — это успехи разума и нравственности в царстве разумных существ, и притом исключительно себя са­мого, ради этих успехов. Для меня совершенно безраз­лично, я ли служу орудием для этого, или кто другой, мои ли поступки способствуют этим успехам (или пре­пятствуют), или кого другого. Я во всем рассматриваю себя только как одно из орудий цели разума, а потому уважаю и люблю себя, принимаю в себе участие только как в таковом и желаю своему делу удачи лишь в той мере, в какой оно направлено к этой цели. Поэтому и все мировые события я рассматриваю подобным же образом, то есть в их отношении к этой единой цели, причем безразлично, исходят ли они от меня, или от других, относятся ли они непосредственно ко мне са­мому, или к другим. Мое сердце замкнуто для раздраже­ния из-за личных обид и раздражений, как и для само­возвышения на основании личных заслуг, ибо вся моя личность уже давно исчезла и погибла для меня в со­зерцании цели.

Если кажется, что истина приведена к полному мол­чанию, а добродетель уничтожена, что глупость и по­рок пускают в ход все силы и недалеки оттого, чтобы их начали считать разумом и истинной мудростью, если в тот именно момент, когда все добрые надеются, что те­перь дела человечества пойдут лучше, эти дела идут так худо, как никогда; если хорошо и счастливо начатое дело, на котором с радостной надеждой останавлива­лись глаза благомыслящего человека, внезапно и про­тив всякого ожидания превращается в постыдное, то все это столь же мало должно нарушать твердость моего духа, как.и видимость того, что теперь вдруг начинает расти и развиваться просвещение, что свобода и само­стоятельность разливаются мощным потоком, что сре­ди людей распространяются более мягкие нравы, мир,

уступчивость и общая справедливость, — все это не дол­жно делать меня ленивым, беспечным и уверенным в том, что все это действительно удастся. Так мне кажет­ся; или это так и есть, действительно так — для меня; и я знаю в обоих случаях, как вообще во всех возможных случаях, что я теперь должен далее делать. Относитель­но всего остального я остаюсь в совершеннейшем по­кое, ибо обо всем остальном я не знаю ничего. Печаль­ные для меня события могут быть в плане Вечного ближайшим средством для очень хорошей цели; борь­ба зла с добром предназначена, быть может, быть пос­ледней значительной его борьбой; злу предоставлено, быть может, собрать на этот раз все свои силы, чтобы оно разом их потеряло и предстало перед глазами всех во всем своем бессилии. Другие же радостные для меня' явления могут покоиться на весьма сомнительных ос­нованиях; то, что я считал просвещением, может ока­заться только мудрствованием и отвращением ко всем идеям; то, что я считал самостоятельностью — разнуз­данностью и жадностью; что я считал мягкостью и кро­тостью — слабостью и вялостью. Правда, я этого не знаю, но это может быть, а потому я имею столь же мало ос­нований радоваться по поводу первых, как печалиться по поводу последних. Но я знаю то, что я нахожусь в мире высшей мудрости и благости, имеющей свой план и безошибочно его выполняющей; я пребываю в этом убеждении, и я счастлив.

Правда, есть существа, предназначенные к разуму и нравственности, которые борются, однако, с разумом и направляют свои силы на содействие безумию и поро­ку, но это столь же мало может лишить меня моей твер­дости и отдать во власть негодования и возмущения. Несообразность, что они ненавидят хорошее, потому что оно хорошее, и содействуют злу из чистой любви к злу как таковому, несообразность, которая одна могла бы вызвать мой справедливый гнев, — эту несообраз­ность я не приписываю никому, из носящих человечес­кий образ, ибо я знаю, что этого нет в человеческой при­роде. Я знаю, что для всякого, кто так действует, посколь­ку он так действует, нет вообще ни зла, ни добра, а есть только приятное и неприятное, что он вообще не гос­подствует над собой, а находится во власти природы и что не сам он, а природа в нем ищет всеми силами пер­вого и избегает последнего, не обращая никакого вни­мания на то, хорошо это или дурно. Я знаю, что раз он таков, каков он есть, то он не может поступать ни на чуточку иначе, чем он поступает, а я весьма далек от того, чтобы возмущаться необходимостью, или сер­диться на слепую и безвольную природу. Во всяком слу­чае, вина и преступление таких людей заключается именно в том, что они отдаются во власть слепой при­роды вместо того, чтобы быть свободными и самим по себе представлять что-либо.

Только это могло бы вызвать мое негодование, но здесь я оказываюсь в области абсолютно непонятного. Я не могу ставить таким людям в вину их недостаток свободы, не предполагая их уже свободными для того, чтобы сделать себя свободным. Я хочу рассердиться на них, но не нахожу предмета для своего гнева. То, что в них действительно есть, этого гнева не заслуживает; что его заслуживало бы, того в них нет, и они все же не заслуживали бы его, если бы это и было в них. Мое не­годование обрушилось бы на явное ничто. Тем не ме­нее, я должен всегда обходиться с ними и говорить с ними так, как будто они были тем, чем — как это я очень хорошо знаю,—они не являются; в отношении к ним я должен всегда предполагать то, благодаря чему я толь­ко и могу стать к ним в какие-нибудь отношения и иметь с ними дела. Долг дает моим действиям такое понятие об этих людях, которое противоположно результату размышления о них. И таким образом всегда может слу­читься, что я отнесусь к ним с благородным возмуще­нием, как будто бы они были свободны, чтобы посред­ством этого возмущения воспламенить их против самих себя; между тем я сам никогда не могу ощущать в глубине своей души этого возмущения — так учит ра­

зум. На неразумие и порок негодует во мне только дей­ствующий в обществе человек, а не тот покоящийся в себе самом и законченный в себе самом, созерцающий человек

Когда меня должны будут поразить телесные страда­ния, боль и болезнь, то я не буду в состоянии не чув­ствовать их, ибо это явления моей природы, а здесь, на земле, я являюсь и остаюсь частью природы; но они не должны меня опечаливать. Они затрагивают только природу, с которой я удивительным образом связан, но не меня самого как возвышающееся над всей природой существо. Несомненный конец всякой боли и всякой чувствительности к боли есть смерть. Поэтому среди всего, что естественный человек считает обыкновенно злом, она менее всего является им для меня. Я умру во­обще не для себя, но только для других, для остающих­ся, связь с которыми у меня порвется, а для меня самого час смерти будет часом рождения к новой, более вели­чественной жизни.

После того как мое сердце станет таким образом не­доступным для всякого земного желания, после того как я действительно перестану иметь сердце для преходя­щего, Вселенная представится моим глазам в новом, просветленном виде. Мертвая отягчающая масса, толь­ко заполнявшая пространство, исчезла, а на ее месте течет, волнуется и шумит вечный поток жизни, силы и действия, поток первоначальной жизни, твоей жизни, бесконечный, ибо всякая жизнь — твоя жизнь, и только верующее око проникает в царство истинной красоты.

Я родствен тебе, а то, что я вижу вокруг себя, род­ственно мне; все оживлено и одухотворено и смотрит на меня ясными духовными очами и говорит моему сердцу духовными звуками. Во всех внешних образахя вижу самого себя, разделенного на многообразнейшие части; я сияю навстречу себе, как сияет самому себе со­лнце, отраженное бесчисленными каплями росы.

Твоя жизнь, насколько ее может постигнуть конеч­ный разум, есть не что иное, как само себя производя­щее и выражающее хотение; эта жизнь, отражаясь мно­гообразными чувственными изменениями в глазах смертного, течет через меня в неизмеримую природу. Здесь течет она, как сама себя создающая и образующая материя, через мои жилы и мускулы, и вне меня прояв­ляет свою полноту в дереве, растении, траве. Одним непрерывным потоком, капля за каплей, течет образую­щая жизнь во всех формах, и отовсюду, куда только ни последует за ней мой глаз, она смотрит на меня, — в каждом пункте Вселенной иначе, — как та самая сила, через которую образовано в тайном мраке мое соб­ственное тело. Она свободно волнуется, прыгает, танцу­ет, как само себя образующее движение в животном, и в каждом новом теле представляется как новый, собствен­ный, сам по себе существующий мир; это та самая сила, которая невидимо для меня волнуется и движется в моих собственных членах. Все, что движется, следует этому всеобщему потоку, этому единому принципу вся­кого движения, который от одного конца Вселенной до другого проводит это гармоническое потрясение: жи­вотное следует ему без свободы,— я же, от которого в видимом мире исходит движение, хотя основа его и не во мне, следую ему свободно.

Но чистая и святая и так близкая твоему собствен­ному существу, как ему может что-либо быть близко в глазах смертного, течет вдаль твоя жизнь, как связь, со­единяющая воедино духов с духами, как воздух единого мира разума; немыслимая и непостижимая, но все же совершенно ясно существующая для духовных очей. Уносимая этими потоками света, парит мысль непре­рывно и неизменно от души к душе и возвращаемся из родственной груди более чистой и преображенной. В этой тайне отдельный человек находит себя самого и понимает и любит себя самого только в другом, и каж­дый дух возникает, отделяясь от других духов; уже нет человека — есть только человечество, нет отдельного мышления, или любви, или ненависти, а только мыш­ление, любовь и ненависть друг в друге и друг через дру­

га. Через эту тайну родство духов из невидимого мира переходит в их телесную природу и воплощается в двух полах, которые — если бы даже всякая духовная связь между ними могла разорваться — все же, уже как есте­ственные существа, были бы вынуждены любить друг друга; это же родство обнаруживается в нежности ро­дителей, детей, братьев и сестер, как будто души, так же как и тела, произошли от одной крови и представ­ляют собой ветви и цветы одного ствола; оно обнима­ет затем, в более или менее широких кругах, весь ощу­щающий мир. Даже в основе ненависти лежит жажда любви, и вражда возникает только вследствие недости­жимости дружбы.

Эту вечную жизнь и вечное движение во всех жилах чувственной и духовной природы мой глаз видит сквозь то, что другим представляется мертвой массой; он ви­дит, как постоянно поднимается и растет эта жизнь, проясняясь для более духовного выражения себя самой. Вселенная уже не представляется мне более тем замк­нутым в себе кругом, той непрерывно повторяющейся игрой, тем чудовищем, которое пожирает себя самого, чтобы вновь родиться таким, каким оно уже было, — она одухотворилась перед моими взорами и носит на себе отпечаток духа — неизменное движение вперед, к бо­лее совершенному, по прямой линии, которая ведет в бесконечность.

Солнце восходит и заходит, звезды исчезают и вновь появляются, и все сферы продолжают свой круговой танец; но никогда они не возвращаются в прежнее по­ложение; в светящих источниках жизни — сама жизнь и движение вперед. Всякий час, принесенный ими, вся­кое утро и всякий вечер опускается на мир, неся новый рассвет; новая жизнь и новая любовь струятся из сфер, как капли росы из облака, и обнимают природу, как про­хладная ночь — землю.

Всякая смерть в природе есть в то же время рожде­ние, и именно в умирании становится видимым повы­шение жизни. В природе нет мертвящего принципа, ибо вся природа одна только жизнь; умерщвляет не смерть, а более живая жизнь, которая зарождается и развивает­ся, скрываясь за старой. Смерть и рождение — только борьба жизни с самой собой, цель которой — предстать более просветленной и достойной себе. И неужели мо­жет быть чем-либо иным моя смерть: ведь я вообще не только выражение и отражение жизни, но я сам в себе ношу единственную истинную и существенную жизнь. Совершенно невозможная мысль, чтобы природа дол­жна была уничтожать жизнь, которая не происходит из нее; ведь не я живу ради природы, но она сама только ради меня.

Но даже мою естественную жизнь, даже это простое проявление невидимой внутренней жизни перед взо­рами конечного, она не может уничтожить, ибо тогда она должна бы была быть в состоянии уничтожать себя, саму себя, существующую только для меня и ради меня и не существующую, когда меня нет. Именно потому, что она меня умерщвляет, должна она вновь оживить меня; только перед моей же высшей жизнью, развиваю­щейся в природе, может исчезнуть моя теперешняя жизнь; и то, что смертный зовет смертью, есть не что иное, как видимое явление второго оживления. Если бы ни одно разумное существо, некогда увидавшее свет на земле, не умирало, то не было бы никакого основания ожидать нового неба и новой земли; единственная воз­можная цель природы, а именно проявление и сохра­нение разума, была бы выполнена уже здесь, на земле, и круг ее был бы замкнут. В действительности же акт, ко­торым она умерщвляет свободное самостоятельное су­щество, есть ее торжественный, ясный для великого разума, переход через границы этого акта и всей его сферы; явление смерти есть лестница, по которой мое духовное око движется вверх, к новой жизни меня са­мого и новой природы для меня.

Каждый мне подобный, удаляющийся из земной свя­зи, и который отнюдь не обращается в ничто для моего духа, увлекает с собой вверх мою мысль; он еще суще-

И. Фихте

 

ствует и ему подобает определенное место. В то время как мы здесь внизу горюем о нем, как горевали бы в душ­ном царстве бессознательности, если бы человеку уда­лось вырваться из него к свету солнца, — в это время наверху радуются тому, что человек родился для их мира, точно также как мы, граждане земли, с радостью принимаем новых членов нашего мира. Когда я за ними последую из этого мира, для меня будет только радость; ибо печаль остается в той сфере, которую я покидаю.

Мир, которому я только что удивлялся, — исчезает и скрывается из моих глаз. При всей полноте жизни, по­рядка и расцвета, какую я в нем вижу, он является для меня все же только завесой, скрывающей от меня дру­гой мир, бесконечно более совершенный; только заро­дышем, из которого этот должен развиться. Моя вера стремится за эту завесу и согревает и оживляет этот за­родыш. Она не видит ничего определенного, но она ожидает большего, чем она может постигнуть здесь на земле и чем когда-либо постигнет.

 

Так живу я и так существую, неизменный, твердый и завершенный на всю вечность, ибо это бытие не вос­принято извне; оно мое собственное единственно ис­тинное бытие и моя собственная единственно истин­ная сущность.