СОМНЕНИЕ 9 страница

Но что же это за закон духовного мира, который я мыслю?

— Я хочу уяснить себе и развить это понятие, кото­рое теперь твердо установлено, к которому я не могу и не смею прибавить ничего.— Очевидно, это не такой закон, какой бывает в моем или в каком-нибудь другом чувственном мире и за каким нужно предполагать не­что иное, кроме чистой воли, а именно покоящееся, пре­бывающее бытие, из которого лишь под влиянием воли развивается внутренняя сила; действительно — ведь в этом и заключается содержание моей веры— моя воля должна действовать просто сама через себя, без всякого ослабляющего ее проявление орудия, в совершенно однородной с ней сфере, как разум на разум, как духов­ное на духовное, — в сфере, которой она, однако, не дает закона жизни, деятельности и развития, но которая

 

 

имеет это в себе самой, следовательно, на самодеятель­ный разум. Но самодеятельный разум есть воля. Закон сверхчувственного мира есть, таким образом, воля.

Это — воля, которая действует только как чистая воля, сама через себя, без какого бы то ни было орудия и без чувственной материи для своего воздействия, кото­рая абсолютно через себя саму является одновременно действием и результатом, хотение которой есть совер­шение, веление которой — исполнение, в которой, та­ким образом, осуществлено требование разума быть абсолютно свободной и самодеятельной; это — воля, которая сама в себе есть закон, которая определена веч­но и неизменно, а не капризами и прихотями, после предшествовавшего обсуждения, сомнения и колеба­ния, и на которую можно наверняка и безошибочно рассчитывать, подобно тому как смертный наверняка рассчитывает на законы своего мира. Это — воля, в ко­торой закономерная воля конечных существ имеет не­избежные следствия, но только закономерная их воля, так как для всего прочего она неподвижна, и все прочее для нее как бы совершенно не существует.

Следовательно, эта высокая Воля не идет своей до­рогой, отдельно от остального мира разума. Между ней и всеми конечными разумными существами имеется духовная связь, и сама она есть эта духовная связь мира разума. Я твердо хочу точно исполнить свой долг, и она хочет также, чтобы мне удалось это, по крайней мере в духовном мире. Всякое закономерное волевое решение конечного существа входит в нее и движет и определя­ет ее — говоря нашим языком — не вследствие минут­ной прихоти, но вследствие вечного закона ее суще­ства. С поразительной ясностью выступает теперь перед моей душой мысль, которая доселе была еще окутана для меня мраком, а именно, что моя воля просто как таковая и сама через себя имеет следствия. Она имеет следствия, будучи безошибочно и непосредственно воспринимаема другой родственной ей Волей, которая сама есть действие и единый жизненный принцип ду­ховного мира; в ней имеет оно свое первое следствие и только через нее влияет на остальной духовный мир, который везде есть не что иное, как результат этой бес­конечной Воли.

Так влияю я — смертный должен пользоваться сло­вами из своего языка — так влияю я на эту Волю; и го­лос совести внутри меня, который в любой момент моей жизни указывает мне, что я должен делать, есть то самое, посредством чего она в свою очередь влияет на меня. Этот голос есть оракул из вечного мира, сде­ланный чувственным через то, что меня окружает, и переведенный в моем восприятии на мой язык, объяв­ляющий мне, как должен я в отведенной мне части при­способиться к порядку духовного мира или к беско­нечной Воле, которая и является порядком этого духовного мира. Я не в состоянии обозреть и понять этот духовный порядок, да и не нуждаюсь в этом; я толь­ко одно звено в его цепи и столь же мало могу судить о целом, как отдельный тон мелодии о гармонии цело­го. Но чем я сам должен быть в этой гармонии духов, это я должен знать, ибо только я сам могу себя этим сделать, и это открывается мне непосредственно го­лосом, доносящимся ко мне из того мира. Таким обра­зом, я оказываюсь в связи с Единым, там существующим, и принимаю участие в Его бытии. Во мне нет ничего истинно реального, вечного и непреходящего, кроме этих двух элементов: голоса моей совести и моего сво­бодного повиновения. Посредством первого духовный мир склоняется ко мне и охватывает меня как одного из своих членов. Посредством второго я сам поднимаю себя до этого мира, проникаю в него и действую в нем. При этом бесконечная Воля является посредницей меж­ду им и мной, ибо она сама есть первоначальный ис­точник как его, так и меня. Вот то единственно истин­ное и непереходящее, к чему стремится моя душа из сокровеннейшей своей глубины, все остальное — только явление, исчезающее и возвращающееся в ином новом виде.

 

Это Воля связывает меня с самим собой, она же свя­зывает меня со всеми мне подобными конечными су­ществами, являясь общей посредницей между всеми нами. В этом великая тайна невидимого мира и его ос­новной закон, поскольку он есть мир или система мно­гих отдельных воль, известное сочетание и непосред­ственное взаимодействие многих самостоятельных и независимых воль; тайна, которая уже в настоящем мире явно лежит перед глазами всех и которую, одна­ко, никто не замечает и считает достойной своего удивления. Голос совести, возлагающий на каждого особый долг, есть тот луч, который выводит нас из бес­конечного и устанавливает нас как отдельные и осо­бые существа; он проводит границы нашей личности; он является, следовательно, нашей истинной перво­начальной составной частью, основой и материей вся­кой жизни, какой мы живем. Абсолютная свобода воли, которую мы точно также приносим с собой из беско­нечности в мир времени, есть принцип этой нашей жизни. Я действую. Предположив чувственное созер­цание, посредством которого я только и становлюсь личным интеллектом, можно хорошо понять, почему я должен знать об этом моем действии; я знаю это, по­тому что я сам тот, кто здесь действует; можно понять, каким образом посредством этого чувственного созер­цания мое духовное действие представляется мне как поступок в чувственном мире и каким образом, обрат­но, посредством того же чувственного созерцания само по себе чисто духовное веление долга представ­ляется мне как веление такого поступка; можно понять, каким образом окружающий мир представляется мне, как условие этого поступка, а частью как следствие и результат его. При этом я постоянно остаюсь только в себе самом и в своей собственной области; все, что для меня существует, развивается чисто и исключи­тельно из меня самого. Я созерцаю везде только себя самого, а не какое-нибудь чужое истинное бытие вне меня. Но в этом своем мире я признаю вместе с тем действия других существ, которые должны быть от меня независимы и самостоятельны в той же мере, как и я. Каким образом эти существа могут знать для себя о тех действиях, которые исходят от них самих, объяс­нить можно: они знают о них точно таким же образом, какя знаю о своих. Но как могуя знать о них, это совер­шенно непостижимо, точно так же, как непостижимо они могут знать о моем существовании и о моих про­явлениях, а это знание я ведь предполагаю в них. Как попадают они в мой мир, а я в их? Принцип, по которо­му развивается из нас наше самосознание, а также сознание наших действий и их чувственных условий, принцип, по которому всякий интеллект бесспорно должен знать, что он делает, — этот принцип здесь со­вершенно неприменим. Каким образом свободные духи имеют сведения о свободных духах, раз мы знаем, что свободные духи представляют собой единственную реальность, и раз нечего более мыслить самостоятель­ный чувственный мир, посредством которого они воз­действовали бы друг на друга? Или, если ты все же ска­жешь мне: я познаю разумные существа мне подобных через те изменения, которые они производят в чув­ственном мире, то я опять-таки спрошу тебя: но как же можешь ты познавать сами эти изменения? Я очень хорошо понимаю, как ты познаешь изменения, кото­рые произведены простым естественным механизмом, тогда закон этого механизма есть не что иное, как за­кон твоего собственного мышления, согласно кото­рому мы развиваем далее раз данный нам мир. Но из­менения, о которых мы здесь говорим, произведены ведь не естественным механизмом, а возвышающейся над всем естеством свободной волей и лишь постоль­ку, поскольку ты их такими считаешь, приходишь ты через них к свободным тебе подобным существам. Итак, каков же тот закон в тебе, согласно которому ты мог бы себе развивать определения других абсолютно от тебя независимых воль? Одним словом, это обоюд­

ное познавание и взаимодействие свободных существ уже в этом мире совершенно непостижимо с точки зрения естества и мышления, а может быть объяснено исключительно через то Единое, в чем они связаны и в чем они друг от друга обособляются, через бесконеч­ную Волю, которая все содержит и несет в своей сфе­ре. Не непосредственно от тебя ко мне, и от меня к тебе течет то знание, какое мы имеем друг о друге; сами по себе мы обособлены друг от друга непроходимой гра­ницей. Мы знаем друг о друге только благодаря наше­му общему духовному источнику; только в нем позна­ем мы друг друга и воздействуем друг на друга. — Почитай здесь образ свободы на земле, вещь, которая носит на себе ее отпечаток, — кричит во мне голос этой Воли, который говорит со мной, лишь налагая на меня долг; и это единственный принцип, согласно ко­торому я признаю тебя и твое дело, когда совесть пове­левает мне уважать его.

Но тогда откуда же наши чувства, наше чувственное воззрение, наши дискурсивные законы мышления, то есть все то, на чем основывается чувственный мир, ко­торый мы видим и в котором, как мы верим, мы воз­действуем друг на друга? Отвечать относительно двух последних, созерцания и законов мышления, что это законы разума самого по себе, означало бы не давать никакого удовлетворительного ответа. Конечно, для нас, прикованных к их области, невозможно даже пред­ставить другие законы или такой разум, который под­чинен другим законам. Но собственный закон разума самого по себе есть только практический закон, закон сверхчувственного мира или та высокая Воля. И если бы пожелали оставить это на мгновение без объясне­ния, то откуда согласие всех нас относительно чувств, которые все же представляют собой нечто положитель­ное, непосредственное и необъяснимое? Но от этого согласия относительно чувства, созерцания и законов мышления и зависит то, что все мы видим один и тот же чувственный мир.

Это — непостижимое согласное ограничение конеч­ных разумных существ нашего рода, и именно благода­ря тому, что они ограничены согласно, мы становимся ни одним родом — так отвечает философия чистого знания, и должна остановиться на этом, как на высшем достигнутом ей пункте. Но что могло бы ограничить разум, кроме того, что само есть разум? Что могло бы ограничить все конечные существа, кроме бесконечно­го? Это согласие всех нас относительно чувственного мира, который должен быть положен в основу и как бы наперед дан, как сфера нашего долга, — согласие, кото­рое, если строго его рассматривать, столь же непости­жимо, как наше согласие относительно результатов единой, вечной и бесконечной Воли. Наша вера в него, рассмотренная выше как вера в наш долг, есть собствен­но наша вера в Нее, в Ее разум и Ее справедливость. Но что действительно истинного принимаем мы в чув­ственном мире и во что мы верим? Не что иное, как то, что из верного и непреклонного исполнения нами на­шего долга в этом мире разовьется вечная жизнь, осу­ществляющая нашу свободу и нравственность. Если это имеет место, то наш мир имеет истину, и притом един­ственно возможную для конечных существ; это должно иметь место, ибо этот мир есть результат вечной Воли в нас, а эта Воля, в силу законов своей сущности, не может иметь никакой иной конечной цели для конеч­ных существ, кроме указанной.

Следовательно, эта вечная Воля — творец мира, в том единственном смысле, в каком она может быть им и в каком она нуждается в творении: она творец мира в ко­нечном разуме. Тот, кто думает, что Она построила мир из вечной косной материи, мир, который затем мог быть также только косным и безжизненным, подобно при­бору, изготовленному человеческими руками, а не яв­лял бы вечный процесс развития из себя самого, или тот, кто воображает, что он мыслит возникновение ма­териального нечто из ничего, оба не знают ни мира, ни Ее. Нигде нет ничего, раз только материя должна пред­

ставлять собой нечто, и никогда ничего нигде не будет. Существует только разум, бесконечный сам по себе, конечный в нем и через него. Только в наших душах создает Она мир, по крайней мере то, из чего мы его развиваем, и то, посредством чего мы его развиваем: призыв к долгу, согласные чувства, воззрение и зако­ны мышления. Это ее совет, посредством которого ви­дим мы свет и все то, что нам является в этом свете. Она продолжает создавать в наших душах этот мири входит в наши души через зов долга, лишь только дру­гое свободное существо изменяет в нем что-либо. В наших душах она сохраняет этот мир, а через него наше конечное существование, — на которое одно мы только и способны, — продолжая создавать из наших состояний другие состояния. После того как она, со­гласно своей высшей цели, достаточно испытала нас для нашего ближайшего назначения, и мы себя для него подготовили, она уничтожает его для нас посред­ством того, что мы зовем смертью, и вводит нас в но­вое, результат нашего верного долгу поведения в этом. Вся наша жизнь — ее жизнь. Мы находимся в ее руке, и остаемся в ней, и никто не может нас оттуда вырвать. Мы вечны, так как Она вечна.

Высокая живая Воля, которую нельзя назвать ника­ким именем, нельзя охватить никаким понятием, я по­истине смею возвысить свой дух к тебе, так как ты и я нераздельны. Твой голос звучит во мне, а мой в свою очередь звучит в тебе, и все мои мысли, если только они истинны и хороши, мыслятся в тебе. В тебе, непос­тижимой, становлюсь я самим собой, и я начинаю в совершенстве постигать мир, все загадки моего бытия разрешаются, и в моем духе возникает совершенней­шая гармония.

Всего лучше понимает тебя детская преданная тебе простота. Для нее ты — сердцевед, ясно читающий в ее душе, вечный верный свидетель ее переживаний, кото­рый один знает ее честные намерения и один понима­ет ее, даже если бы она не была понята всем миром. Ты для нее—отец, всегда желающий ей добра и все обра­щающий к ее благу. На твои благие решения она пола­гается всецело, и телом и душой. Делай со мной, что хочешь, говорит она, я знаю, что это будет хорошо, раз это делаешь ты. Мудрствующий разум, который только слышал о тебе, но никогда тебя не видел, хочет на себе познакомить нас с твоей сущностью и выдает за твой образ полное противоречие, уродливое творение, смеш­ное для человека чистого разума, ненавистное и отвра­тительное для мудрого и доброго.

Я закрываю перед тобой свое лицо и кладу руку на уста. Каков ты сам для себя и каким кажешься ты самому себе, этого я никогда не узнаю, так как я никогда не сде­лаюсь тобой. После тысячи тысяч прожитых духовных жизней я столь же мало буду понимать тебя, как теперь, в этой земной юдоли. Все, что я понимаю, благодаря од­ному только этому моему пониманию становится уже конечным, а конечное не может превратиться в беско­нечное даже через бесконечное поднятие и возвыше­ние. Ты отличен от конечного не по степени, а по типу. Они таким возвышением делают тебя только более зна­чительным человеком, все более и более значительным, но никогда богом, бесконечным, не допускающим ни­какого измерения. Я имею только это дискурсивно ше­ствующее вперед сознание и не могу мыслить никако­го иного. Как смею я приписать такое тебе? В понятии личности лежат границы. Как могу я перенести на тебя это понятие, не перенося этих границ?

Яне хочу покушаться на то, что воспрещено мне сущ­ностью моей конечности и что не принесло бы мне никакой пользы; каков ты сам по себе, я не хочу знать. Но твои отношения ко мне, конечному, как и ко всему конечному, лежат открыто перед моими глазами: пусть я стану тем, чем я должен быть! — они окружают меня с большей ясностью, чем сознание моего собственного бытия. Ты порождаешь во мне сознание о моем долге, о моем назначении в ряду разумных существ; как, я этого не знаю, да и не имею надобности знать. Ты знаешь и

познаешь, что я мыслю и хочу; как ты можешь знать это, каким актом ты осуществляешь это сознание, — я со­вершенно не понимаю этого; ведь я даже очень хорошо знаю, что понятие акта, и, в частности, особого акта со­знания, сохраняет силу только в применении ко мне, а не к тебе, бесконечному. Ты хочешь, ибо ты хочешь, чтобы мое свободное повиновение имело следствия во все века; акта твоей воли я не постигаю, а знаю лишь то, что он не похож на мой. Ты действуешь, и сама твоя воля есть деяние; но твой образ действий прямо проти­воположен тому, который я только и могу мыслить. Ты живешь и существуешь, ибо ты знаешь, хочешь и дей­ствуешь, сосуществуя конечным разумом; но ты суще­ствуешь не так, как я единственно только могу мыслить себе существование.

 

В созерцании этих твоих отношений ко мне, конеч­ному, я хочу быть спокойным и блаженным. Я знаю не­посредственно лишь свой долг. Я хочу исполнить его просто, радостно и без мудрствований, ибо так повеле­вает мне твой голос распорядок духовного мирового плана, и сила, с какой я его исполняю, —твоя сила. То, что приказывает мне твой голос и что я исполняю с по­мощью твоей силы, наверное входит в этот план и ис­тинно хорошо. Я остаюсь спокойным при всех событи­ях в мире, ибо они совершаются в твоем мире. Ничто не может меня ввести в заблуждение или заставить сомне­ваться, разты живешь, а я созерцаю твою жизнь, ибо в тебе и через тебя, о, бесконечный, я вижу в другом свете мой здешний мир. Природа и естественный успех в судьбах и действиях свободных существ становятся в сравнении с тобой пустыми, ничего не значащими сло­вами. Нет больше никакой природы; существуешь ты, только ты. Теперь мне уже не кажется более, что конеч­ной целью настоящего мира является установление известного состояния всеобщего мира среди людей и безусловное их господство над механизмом природы; цель не в том, чтобы это состояние было установлено, а в том, чтобы оно было установлено самими людьми, а так как оно рассчитано на всех, то чтобы оно было ус­тановлено всеми как единая, свободная, моральная об­щина. Все новое и лучшее для индивидуума — через его согласную с долгом волю. Все новое и лучшее для об­щины — через общую согласную с долгом волю — в этом заключается основной закон великого нравствен­ного государства, частью которого является современ­ная жизнь. Добрая воля индивидуума так часто погиба­ет для этого мира по той причине, что она все еще только воля индивидуума, а воля большинства не находится с ней в согласии, поэтому следствия ее оказываются ис­ключительно в будущем мире. Из-за этого даже страсть и пороки людей содействуют, по-видимому, достиже­нию лучшего, конечно, не сами по себе (в этом смысле из дурного никак не может получиться хорошее), но уравновешивая противоположные пороки и уничтожая в конце концов как их, так и себя. Угнетение никогда не могло бы приобрести господства, если бы ему не рас­чистили дорогу трусость, низость и взаимное недове­рие людей друг к другу. Оно до тех пор будет усиливать­ся, пока не искоренится трусость и рабское чувство и пока отчаяние вновь не пробудит потерянное мужество. Тогда оба противоположных порока уничтожат друг друга, и из них произойдет самая благороднейшая фор­ма человеческих отношений — вечная свобода.

Поступки свободных существ, строго говоря, имеют последствия только в других свободных существах, ибо мир существует только в них и для них. Мир есть имен­но то, в чем все они согласны. Но эти поступки имеют в них последствия только через бесконечную, обуслов­ливающую все отдельное Волю. Но великий зов, всякое проявление этой Воли в нас всегда бывает не чем иным, как приглашением к исполнению определенного дол­га. Следовательно, даже то в мире, что мы называем злом, а именно следствия злоупотребления свободой, суще­ствует только через нее; и она существует для всех, для кого существует, лишь налагая на них долг. Если бы в

вечный план нашего нравственного развития и разви­тия всего нашего рода не входило то, чтобы на нас были возложены именно эти обязанности, то они не были бы возложены на нас и вместе с тем вовсе не было бы того, что мы называем злом. В этом смысле все, что со­вершается, абсолютно целесообразно и хорошо. Воз­можен только один мир, абсолютно хороший. Все, что совершается в этом мире, служит к улучшению и раз­витию человека, а через это и к осуществлению его зем­ной цели. Именно этот высший мировой план есть то, что мы называем природой, когда говорим: природа ве­дет человека через нужду к прилежанию, через зло все­общего беспорядка к правовому устройству, через бед­ствия беспрерывных войн к окончательному вечному миру. Эта высшая природа — только твоя воля, беско­нечный, только твое предвидение. Лучше всего это по­нимает безыскусственная простота, которая признает эту жизнь за испытательное и образовательное учреж­дение, за школу для вечности, которая во всех своих судьбах, как самых ничтожных, так и самых важных, видит твою волю, ведущую ее ко благу, которая верит, что для тех, кто любит свой долг и знает тебя, все долж­но служить к лучшему.

 

О, я действительно был в потемках в течение истек­шей части моей жизни, действительно строил заблуж­дение на заблуждении, считая себя тем не менее муд­рым. Только теперь понял я вполне то учение, которое казалось мне столь странным в твоих устах, удивитель­ный Дух, хотя мой разум ничего не мог возразить про­тив него, ибо лишь теперь вижу я его во всем его объе­ме, в глубочайшей его основе и во всех его следствиях.

Человек не является порождением чувственного мира, и конечная цель его бытия не может быть в нем достигнута. Его назначение выходит за пределы време­ни и пространства и вообще всего чувственного. Что он такое и чем он обязан сделаться, об этом он должен знать; насколько высоко его назначение, настолько и мысль его должна также уметь подняться выше всех гра­ниц чувственности. Так должно быть; где родина его бытия, там находится также и родина его мысли, и един­ственным истинно человеческим, единственным подо­бающим ему воззрением, таким, в котором представле­на вся сила его мышления, является то, в котором он поднимает себя над этими границами и в котором все чувственное превращается для него в чистое ничто, в одно только отражение в смертных глазах сверхчув­ственного, которое одно только и существует.

Многие люди без искусственного мышления исклю­чительно благодаря своему большому сердцу и чисто нравственному инстинкту возвысились до этого воз­зрения, ибо они вообще жили предпочтительно серд­цем и настроением. Своим поведением они отрицали действительность и реальность чувственного мира и не приписывали ему никакого влияния на определение своих решений и правил, причем они, конечно не уяс­няли себе путем мышления, что даже для мышления этот мир — ничто. Те, которые решались говорить: наше отечество на небе, мы не имеем здесь постоянного ме­ста, но ищем будущее; те, основной задачей которых было умереть для этого мира, возродиться для нового и уже здесь вступить в другую жизнь, — те, без сомнения, не видели ничего ценного во всем чувственном и были, если воспользоваться термином школы, практически трансцендентальными идеалистами.

Другие, которые, помимо всем нам врожденного чув­ственного образа действий — укрепились в чувствен­ности, опутали себя ей еще посредством своего мыш­ления, и как бы срослись с ней, могу подняться над ней прочно и совершенно только посредством после­довательного и до конца доведенного мышления; без этого они даже при самом чистом нравственном на­строении постоянно будут испытывать влечение вниз со стороны рассудка, и все их существо навсегда оста­нется неразрешимым противоречием. Для них та фи­лософия, которую я только теперь вполне понял, явля­

ется единственной силой, освобождающей душу из ее оболочки и расправляющей ее крылья, на которых душа немедленно устремляется вверх и бросает последний взгляд на покинутую оболочку, чтобы затем жить и гос­подствовать в высших сферах.

Да будет благословен тот час, когда я решился при­ступить к размышлению о себе самом и о своем назна­чении. Все мои вопросы разрешены; я знаю то, что могу знать, и оставил всякую заботу о том, чего я не могу знать. Я удовлетворен; совершеннейшая гармония и ясность воцаряются в моей душе, и начинается новое, более ве­личественное ее существование.

Я не постигаю всего своего назначения; вопрос о том, чем я должен стать и чем я буду, превосходит все мое мышление. Часть этого назначения даже скрыта от меня — она видима только для одного, для Отца духов, которому она вверена. Я знаю только, что оно для меня обеспечено и что оно столь же вечно и величественно, как и он сам. Но ту часть моего назначения, которая вве­рена мне самому, ее я знаю, знаю вполне, и она есть корень всех прочих моих познаний. В каждый момент моей жизни я точно знаю, что я должен делать, — в этом и заключается все мое назначение, поскольку оно зави­сит от меня. Я не должен отступать от него, так как мое знание не выходит за его пределы; я не должен хотеть знать что-либо сверх его; я должен твердо стоять на этом единственном среднем пункте и укорениться в нем. На него должны быть направлены все мои мысли и чув­ства и все мои способности; он должен вобрать в себя все мое существование.

Я должен развить свой рассудок и приобрести зна­ния, насколько я это могу, но лишь с тем единствен­ным намерением, чтобы приготовить себе более зна­чительное поприще и более широкую сферу действия для долга; я должен желать иметь многое, чтобы от меня многое можно было требовать. Я должен укреп­лять свою силу и ловкость во всех направлениях, но исключительно для того, чтобы дать себе более при­годное и удобное орудие для долга, ибо, пока веление не вышло из моей личности во внешний мир, я ответ­ствен за него перед своей совестью. Я должен представ­лять в себе человечество во всей его полноте, насколь­ко это в моих силах, но не ради самого человечества, ибо оно само по себе не имеет никакой ценности, но для того, чтобы опять-таки представить в человечестве добродетель, которая одна сама по себе имеет цен­ность, в ее внешнем совершенстве. Я должен рассмат­ривать себя с телом и душой и всем, что есть во мне, лишь как средство для долга и должен заботиться лишь о том, чтобы его выполнить и чтобы быть в состоянии его выполнить, насколько это от меня зависит. Но коль скоро веление долга — если только это было действи­тельно веление долга, чему я повиновался, и если толь­ко я действительно сознавал в себе единственное чис­тое намерение повиноваться ему, — коль скоро это веление выступает из моей личности наружу в мир, мне не о чем больше заботиться, ибо с этого момента оно уже переходит в руки вечной Воли. Заботиться о нем долее было бы напрасной мукой, которую я сам задал бы, было бы неверием в эту высшую Волю и не­доверием к ней. Мне никогда не должно прийти в го­лову пожелать управлять миром вместо нее, слушать в своей совести голос моего ограниченного рассудка вместо ее голоса или поставить односторонний план отдельного близорукого существа на место ее плана, простирающегося на все целое.

Подобно тому, как я спокойствием и преданностью чту это высшее провидение, так я должен чтить в своих поступках и свободу других существ вне меня. Вопрос не в том, что, согласно моим понятиям, должны делать они, а в том, что могу делать я, чтобы побудить их де­лать это. Но я могу желать воздействовать непосред­ственно только на их убеждение и на их волю, посколь­ку это дозволяет порядок общества и их собственное согласие, но отнюдь не на их силы и отношения поми­мо их убеждений и воли. То, что они делают, они дела­

ют под собственную ответственность, если я не могу или не смею изменить их действий; и вечная воля на­правит все к лучшему. Для меня гораздо важнее уважать их свободу, чем уничтожать или препятствовать тому, что в их пользовании ей представляется мне злом.

 

Я возвышаюсь до этого воззрения и становлюсь но­вым существом, и все мое отношение к данному миру коренным образом меняется. Нити, которыми мой дух был до сих пор привязан к этому миру и которые тайно направляли мой дух сообразно всем изменениям в нем, навсегда порваны, и я стою свободный, спокойный и недвижимый, сам составляя собственный мир. Уже не сердцем, а только глазами познаю я предметы и соеди­няюсь с ними, и сами мои глаза проясняются в свободе и видят — через ложное и уродливое — истинное и пре­красное, подобно тому, как формы чисто и более мягко отражаются в неподвижной водной поверхности.

Мой дух навсегда недоступен для смущения и заме­шательства, для неуверенности, сомнения и боязни, мое сердце — для горя, раскаяния и страсти. Существует лишь одно, что я могу знать, именно то, что я должен делать, и я знаю это всегда безошибочно. Обо всем ос­тальном я не знаю ничего, знаю, что я ничего об этом не знаю, прочно укореняюсь в этом своем незнании и воздерживаюсь от мнений и предположений относи­тельно того, о чем я ничего не знаю, чтоб не вызвать в себе самом разлада. Ни одно событие в мире, ни радос­тное, ни печальное, не может привести меня в движе­ние; холодный и безучастный, смотрю я на все сверху вниз, ибо я знаю, что я не могу ничего ни истолковать, ни привести в зависимость с тем, что только для меня важно. Все, что происходит, входит в план вечного мира и действительно хорошо в нем, насколько мне это из­вестно; но я не знаю, что в этом плане чистый выигрыш и что только средство к тому, чтоб устранить наличное зло, — что поэтому должно меня более, а что менее ра­довать. В вечном мире все преуспевает; этого мне дос­таточно, и в этой вере я стою прочно, как скала, но я не знаю, что в этом вечном мире только зародыш, что цвет и что сам плод.