Новеллы.......................................... Легенды, положенные в их основу

"Легенда о Сонной Лощине" "Загадочный корабль" "Кладоискатели" "Дьявол и Том Уокер" "Вольферт Веббер, или плывущий призрак на сундуке" "Золотые сны"

Всадник без головы; Скачущий гессенец из Лощины хозяин Дундерберга; Летучий Голландец сокровища Кидда американизированная история о сделке черта и человека Папаша Красный Колпак духи, сторожащие клады.

 

2.3. Топонимия ирвинговских новелл
География места действий в новеллах Ирвинга (за исключением сказок) довольно суженная: это река Гудзон со своими проливами, ее берега с поселениями и окрестности озера Таппан-Зее. В этой местности у Ирвинга происходит масса невероятных случаев и таинственных явлений, которые как бы раздвигают географические рамки местности в иррациональную область. Здесь действуют буканестеры (пираты), кладоискатели (ведущая тема многих новелл Ирвинга), авантюристы, моряки и рыбаки - и вместе с ними реально-конкретные призраки. Сам дьявол облюбовал себе там местечко на болоте у старого индейского укрепления, где индейцы в свое время, по поверьям, приносили жертвоприношения и устраивали колдовские шабаши ("Дьявол и Том Уокер"). Вся местность в новеллах Ирвинга испещрена специфическими "гиблыми", таинственными местами: болотами, топями, разрушенными домами, склепами, стремнинами, скалами с неведомыми знаками, оврагами. Нечистая сила номинально присутствует во многих деталях ландшафта: в "Легенде о Сонной Лощине" - Чертов мост; в "Кладоискателях" - Врата Дьявола, Чертов кут.
Ирвинг особым образом "метит" местность и героев, что служит средством создания дополнительного поэтического оча рования, заложенного в ироническом противопоставлении символики названий и смыслов реалиям действительности. Имена и названия, встречающиеся в его новеллах, вносят свой вклад в общий "балладно-фантастический" колорит этой прозы, внося ощущение необычности, удаленности от сегодняшней жизненной практики, принадлежности не ей, а легенде.
Так, топонимика местности Сонной Лощины выглядит следующим образом:

Сонная Лощина Sleepy Hollow	Местность в окружении цепи гор. Hollow - лощина, впадина, пустота.
Тарри-Таун Tarry Town	Деревня возле Сонной Лощины. Словосочетание с трудом поддается переводу: нечто вроде "Мешкай-город". В действительности это название является, как полагают, искажением голландского Tawen Dorp, то есть "Пшеничная гавань". "Нам рассказывали, что она была так прозвана во дни оны почтенными кумушками здешней округи, отметившими таким образом застарелую склонность их супругов вечно торчать в базарные дни в деревенском трактире" [19. С. 50].	This name was given, we are told, in former days, by the good housewives of the adjacent country, from the inveterate propensity of their husbands to linger about the village tavern on market days [51. P. 329].
Дерево майора Андре The tree of Major Andrй	"Связано с трагической историей бедняги Андре, захваченного здесь в плен, вследствие чего его повсеместно называли не иначе как деревом майора Андре. Простой народ взирал на него с некоторым благоговением, смешанным с суеверным страхом, что находит свое объяснение, с одной стороны, в сочувствии к судьбе его несчастного тезки, а с другой - в толках о странных видениях и скорбных стенаниях, которые, как передавали, можно было видеть и слышать возле него" [19. С. 74].	It was connected with the tragical story of the unfortunate Andre, who had been taken prisoner hard by; and was universally known by the name of Major Andre's tree. The common people regarded it with a mixture of respect and superstition, partly out of sympathy for the fate of its ill-starred namesake, and partly from the tales of strange sights and doleful lamentations told concerning it [51. P. 353].
Топи Виллея Willey's snamp	Заболоченный и заросший овраг с мостом через ручей. "Именно здесь, в этом месте, был захвачен несчастный Андре и, скрытые чащей этих каштанов и дикого винограда, прятались в засаде напавшие на него дюжие йомены. С той поры считалось, что ручей пребывает во власти колдовских чар и что в зарослях водится нечистая сила" [19. С. 75].	It was at this identical spot that the unfortunate Andre was captured, and under the covert of those chestnuts and vines were the sturdy yeomen concealed who surprised him. This has ever since been considered a haunted stream [51. P. 354].
Воронья скала Raven Rock	В мрачном овраге перед скалой когда-то погибла в снегу женщина в белом, "чьи крики и стоны доносились оттуда в зимние ночи перед непогодой. Основная масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной Лощины - Всаднику без головы, - которому полюбилось рыскать тут поздно ночью и который, как утверждали, привязывал на ночь коня на церковном погосте между могилами" [19. С. 71].	Some mention was made also of the woman in white that haunted the dark glen at Raven Rock, and was often heard to shriek on winter nights before a storm, having perished there in the snow. The chief part of the stories, however, turned upon the favorite specter of Sleepy Hollow, the headless horseman, who had been heard several tunes of late, patrolling the country, and, it was said, tethered his horse nightly among the graves in the churchyard [51. P. 350].
Церковь	Любимое убежище Всадника без головы. "Церковь благодаря своему уединенному положению уже давно превратилась в излюбленное пристанище мятущихся духов" [19. С. 71].	The sequestered situation of this church seems always to have made it a favorite haunt of troubled spirits [51. P. 350].
"замок" Балта ван Тасселя	Край изобилия
Школа, где преподавал Икабод Крейн/TD>	"Низкое, сложенное из бревен здание, состоявшее из единственной большой горницы" [19. С. 52].	His schoolhouse was a low building of one large room, rudely constructed of logs [51. P. 332].
Дом Ганса ван Риппера	Лачуга, в которой жил Икабод

 

Проследив путь "изгнания" Икабода из Сонной Лощины, получим такой маршрут: дом Ганса ван Риппера - "замок" Балта ван Тасселя - дерево майора Андре - топи Виллея - мост через овраг - церковь.
Именно возле церкви призрак настигает Икабода - сакральное место выступает одновременно в качестве средства спасения (согласно поверьям, призрак Всадника без головы в этом месте обыкновенно превращается в сноп искр и исчезает) и как место совершения возмездия (ад), где в Икабода летит голова Всадника, лишая его памяти.
Собственно, с двух сторон маршрут Икабода окаймлен двумя сакральными местами, играющими в его жизни роковую роль: замок Балта ван Тасселя (земной рай), где он получает первый символический удар (от Катрин Тассель), и церковь (кусочек божественного рая), где его настигает удар материальный (тыквой по голове). Остальные приметы играют в его маршруте роль предупредительных знаков: дерево Андре - топи Виллея - мост. Это дорога испытания между двумя пунктами, с которой Икабод благодаря своей лошади без конца сбивается.
"Гиблые места" у Ирвинга часто являются хранилищем недоступных, но желанных кладов, сочетая таким образом в себе мечту о рае (богатстве, вольной жизни) со страхом заключения ради этого обретения сделки с дьяволом. Американский прагматизм у Ирвинга непременно соседствует с жуткой тайной, почти мистикой: "Дьявол и Том Уокер", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", "Дом с привидениями".
Географический маршрут Вольферта к раю пролегает целиком по гибельным местам: трактир со странным незнакомцем - заброшенный дом с призраком Папаши Красный Колпак - река с водопадом - остров Врата Дьявола - разрытая могила - скала, с которой он падает вниз. Заканчивается маршрут (обычная ирвинговская ирония) родным домом и огородом, по которому прокладывается главная дорога, отныне приносящая прибыль.
Фон и тональность событий часто заложены в самих названиях и именах новелл: Сонная Лощина, Тарри-Таун ("гавань" или же "застывший город"), Альгамбра, Кладоискатели, Врата дьявола, Дом с привидениями, Пират Кидд, Загадочный корабль и т.д. Однако они определяют не только фон, но и несут в себе как глубокую символику, так и элемент иронии. Так, в "Легенде о Сонной Лощине" незадачливого учителя, призванного быть дважды посрамленным в новелле - своей невестой Катрин, отказавшей ему, и соперником Бром Бонсом - зовут странным именем Икабод Крейн, что в переводе означает "бедняга-журавль". Икабод и внешне похож на журавля: тощий, нескладный, вечно голодный. Образу Икабода Крейна автор уделяет большое ироническое и саркастическое внимание. "Сначала кажется, - пишет М. Боброва, - что эта гротескная фигура необходима для усиления иронии при создании легенды-пародии: учитель не только верит любому устному рассказу о потусторонних силах, он еще и начитан в "истории колдовства" и прочих "ученых" книгах. Но дальше становится очевидным, что автор неспроста наделил Крейна отталкивающими чертами. В нем все карикатурно преувеличено: нескладная, тощая фигура, манера гнусаво петь псалмы, чтобы скрыть трусость, ненасытная утроба вечно голодного приживалы, вожделение к деревенской красавице, которая влечет его в равной мере пышным телом и богатым домом. Икабод Крейн жаден до дрожи в коленках и поэтому отвратителен автору. Не случайно Ирвинг изгоняет его из своего рая - из идиллической Сонной Лощины. Метафорическая фраза "Чтоб его черт побрал!" в сюжете рассказа получает как бы материальное воплощение: обитатели Сонной Лощины уверены, что Крейн - находка для дьявола" [8. C. 97-98]
Ономастика, помимо голландского тяготения, всегда несет у Ирвинга и определенную смысловую нагрузку.
В "Легенде о Сонной Лощине" она выглядит следующим образом:

Имя	Анализ, комментарий	Подлинный текст Ирвинга
Икабод Ichabod	Редко встречающееся мужское имя библейского происхождения, обозначающее в переводе с древнееврейского "бесславный".
Крейн Crane	Фамилия незадачливого учителя.	crane по-английски - журавль.
Бром ван Брунт, по прозвищу Бонс Brom Van Brunt	Bones по-английски - кости. Примечательно, что это прозвище дано парню, как пишет Ирвинг, "по причине геркулесовского сложения и огромной физической силы"; [19. С. 61]. В этом заложена не только насмешка, но и в какой-то мере намек на ту роль, которую Брому придется сыграть в жизни учителя - скачущего мертвеца, или Всадника без головы.	From his Herculean frame and great powers of limb, he had received the nickname of Brom Bones [51. P. 340]
Порох Gunpowder	Тощая кляча Икабода. "Она была тощая, косматая, с овечьей шеей и головой, похожей на молоток...; один ее глаз, лишенный зрачка, представлял собою сплошное бельмо и имел страшный вид, зато другое горел таким неукротимым огнем, точно в нем угнездился сам дьявол... несмотря на его дряхлый и немощный вид, тайный демон сказывался в нем в гораздо большей степени, чем в любой молодой кобыле окрестностей";[19. С. 65]. Когда-то Порох был любимым конем желчного и раздражительного Ганса ван Риппера, в прошлом бешеного наездника, а ныне хозяина дома Икабода.	He was gaunt and shagged, with a ewe neck and a head like a hammer; his rusty mane and tail were tangled and knotted with burrs; one eye had lost its pupil and was glaring and spectral, but the other had the gleam of a genuine devil in it..., for, old and broken-down as he looked, there was more of the lurking devil in him than in any young filly in the country [51. P. 345]
Всадник без головы The Headless Horseman	"Главный дух из числа посещающих этот зачарованный уголок - он же, по-видимому, и главнокомандующий всего сонма воздушных сил - некий Всадник без головы. Говорят, будто это - тень одного гессенского кавалериста, которому в какой-то безымянной битве пушечное ядро оторвало голову и который время от времени, словно на крыльях ветра, проносится в ночном мраке пред местными жителями... тело кавалериста погребено внутри церковной ограды, а дух его рыщет ночами по полю сражения в поисках оторванной головы, так что быстрота, с которою он, подобно порыву ночного вихря, мчится подчас вдоль Сонной Лощины, вызвана его опозданием и необходимостью возвратиться в ограду до первого света" [19. С. 51].	The dominant spirit, however, that haunts this enchanted region and seems to be commander-in-chief of all the powers of the air is the apparition of a figure on horseback without a head. It is said by some to be the ghost of a Hessian trooper, whose head had been carried away by a cannon ball, in some nameless battle during the Revolutionary War, and who is ever and anon seen by the country folk, hurrying along in the gloom of night, as if on the wings of the wind. His haunts are not confined to the valley, but extend at times to the adjacent roads, and especially to the vicinity of a church at go great distance. Indeed, certain of the most authentic jiistorians of those parts, who have been careful in collecting and collating the floating facts concerning this specter, allege that the body of the trooper, having been buried in the churchyard, the ghost rides forth to the scene of battle in nightly quest of his head; and that the rushing speed with which he sometimes passes along the Hollow, like a midnight blast, is owing to his being belated, and in a hurry to get back to the churchyard before daybreak [51. P. 330-331].
Черт Daredevil		Имя лошади Брома Бонса
Ганс ван Риппер Hans Van Ripper		Желчный голландец. Ripper в переводе - 1. Рыхлитель; 2. Мчащийся, несущийся сломя голову; 3. Превосходный человек.
Балт ван Тассель Baltus Van Tassel		Богатый голландский фермер; tassel в переводе - кисточка.
Броувер Brouwer		Старый упрямец, которого, согласно его рассказу, Всадник без головы, возвращаясь после ночной вылазки к себе на погост, промчал на своем коне за спиной, а затем, обернувшись у моста скелетом, сбросил в ревущий поток "и, сопровождаемый гулом громовых раскатов, вихрем понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез" [19. С. 72].	They galloped over bush and brake, over hill and swamp, until they reached the bridge, when the horseman suddenly turned into a skeleton, threw old Brouwer into the brook, and sprang away over the treetops with a clap of thunder [51. P. 351]

 

Ирония работает на сопоставлении. Икабод и Катрин противопоставляются друг другу метафорикой сравнений: Крейн сравнивается с тощим журавлем, алчущим снеди, а Катрин - с самой снедью, добыть которую не так-то просто ("She was a blooming lass of fresh eighteen, plump as a partridge, ripe and melting and rosy-cheeked as one of her father's peaches" [51. P. 337] - "цветущая, свеженькая девица едва восемнадцати лет; пухленькая, как куропатка, крепкая, нежная и розовая, как персики из сада ее отца" [19. С. 57]). Так же противопоставляются Икабод и Бром Бонс - как внешним видом (Крейн - тощий приживала, Бонс - здоровяк и весельчак), так и своей сутью (Крейн напичкан мистическими историями, Бонс обладает практическим складом ума и известной задиристостью). Проделка Брома Бонса над соперником в любви родила новую легенду в ее различных вариантах: ужасный Всадник якобы швыряет в Крейна свою голову; таинственно исчезнувший учитель унесен призраком; его дух поселился в школьном здании. По мнению М. Бобровой: "вложив в уста деревенских кумушек новую легенду и не забыв сообщить читателю, что на месте поединка Крейна с Всадником наутро нашли разбитую тыкву, Ирвинг тем самым придает новелле законченно кольцевое построение: начал рассказ рассуждением о том, что Сонная Лощина на любого человека навевает грезы, окончил созданием иронической легенды-пародии" [19. С. 97].
Аналогичный розыгрыш присутствует в новелле "Жених-призрак", имеющей внешнее готическое окаймление. Фантастическое в этой новелле заключено, как и в предыдущей, в самой невероятности выходки молодого человека, иными словами, в его фантазии. Фантазия как основной элемент фантастического составляет основу и таких новелл Ирвинга, как: "Аннет Деларбр".

2.4. Мотив маскарада и пира в фантастике Ирвинга и его функциональная роль
Мы уже упоминали о замеченном исследователями (в частности, П. Миллером и М. Бобровой) мотиве маскарада в новеллистике Ирвинга.
Как правило, этот мотив играет в новеллах Ирвинга тройную роль: 1) как противопоставление пиршества жизни, изобилия - различным мрачным суевериям и пуританскому аскетизму (такое противопоставление мы можем наблюдать в новелле "Легенда о Сонной Лощине"); 2) как связующее звено между обычным реалистическим фоном и иррациональным миром, получающим инициацию именно во время карнавала (такова функция пиршества в новеллах "Легенда о Сонной Лощине", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", где рассказ о страшных историях и само появление незнакомца происходят в веселом месте - трактире; "Жених-призрак", где мотив смерти и мистического перерождения совмещен с мотивом свадьбы); 3) как место обыгрывания, розыгрыша, мистификации, своеобразного удвоения реальности (в таковой роли пиршество выступает у Ирвинга опять же в "Легенде о Сонной Лощине", новеллах "Жених-призрак", "Аннет Деларбр").
Рассмотрим художественное решение и функциональную роль мотива маскарада у Ирвинга на примере "Легенды о Сонной Лощине", поскольку в ней совмещены все три функции этого мотива.
Фоном для развития событий новеллы служат, с одной стороны, патриархальные, чисто американские пейзажи Сонной Лощины и ее окрестностей, а с другой - ее "сакральные" мистические места: топи Виллея, мост, церковь с духом Всадника, стенающее дерево Андре, которые являются неотъемлемой частью пейзажа и вполне органично вписываются в него. Подобное прерывание обычного бытийного пространства сакральными областями напоминает организацию пространства в средневековых романах, однако, в отличие от них, сакральные места Сонной Лощины доступны каждому и внешне вполне естественны. Как и положено, места со светлой сакральностью Ирвинг располагает на пригорке (церковь, дом Балта ван Тасселя), а "гиблые" места - в овраге, низине, топи. Между собой их соединяет символический мост - своего рода ворота из одного мира в иной. Именно на мосту Икабода настигает кинутая в него "голова Всадника". Именно на мосту он позволяет себе оглянуться назад. Это оглядывание перекликается с запретным оглядыванием Орфея перед выходом из ада в греческом мифе, вызывающем его (и Эвридики) гибель. Оглядывание же Икабода влечет за собой лишь потерю сознания и его таинственное исчезновение из деревни, и в этом переиначивании греческого мифа, его "обытовлении" тоже сказывается ирония Ирвинга.
Описание американских пейзажей придает особое поэтическое очарование событиям, развернувшимся на их фоне, и особым образом оттеняет поэтику существующих в Сонной Лощине поверий и "гиблых" мест. Сами пейзажные описания выступают в новелле в двух функциях: как демонстрация практического изобилия и как выражение эстетического идеала красоты. Вот каким предстает, например, взору Икабода край изобилия:

"Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни еще висели обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочка и для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в огромные кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли обширные поля кукурузы: на каждом стебле из лиственного укрытия выглядывали золотящиеся початки - это зрелище породило у него видения пирожных и заварных пудингов в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о роскошных, тающих во рту пирогах. Кончилась кукуруза, пошли поля, засеянные гречихой, откуда несся пряный дух пасеки..." [19. С. 66-67].

On all sides he beheld vast store of apples, some hanging in oppressive opulence on the trees, some gathered into baskets and barrels for the market, others heaped up in rich piles for the cider press. Farther on he beheld great fields of Indian corn, with its golden ears peeping from their leafy coverts and holding out the promise of cakes and hasty pudding and the yellow pumpkins lying beneath them, turning up their fair round bellies to the sun, and giving ample prospects of the most luxurious of pies and anon he passed the fragrant buckwheat fields, breathing the odor of the beehive... [51. P. 346]

И тут же, как дополнение к картине практического изобилия с чисто американской атрибутикой (американскими видами растений, картиной полей), следует описание природного эстетического изобилия:

"Он трусил вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых видом на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе. Уходящая вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве где-нибудь, то здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя синюю тень далекой горы. Несколько облачков янтарного цвета висели в бездонном небе; полная неподвижность воздуха удерживала их на одном месте. Горизонт, сначала горевший багрянцем, постепенно меняя окраску, приобрел оттенок, свойственный золотисто зеленой кожице зрелого яблока, и наконец стал темно синим, как глубины небесного свода. Косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега. Вдалеке виднелось суденышко, медленно спускавшееся вниз по течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе" [19. С. 67].

Thus feeding his mind with many sweet thoughts and "sugared suppositions," he journeyed along the sides of a range of hills which look out upon some of the goodliest scenes of the mighty Hudson. The sun gradually wheeled his broad disk down into the west. The wide bosom of the Tappan Zee lay motionless and glassy, excepting that here and there a gentle undulation waved and prolonged the blue shadow of the distant mountain. A few amber clouds floated in the sky, without a breath of air to move them. The horizon was of a fine golden tint, changing gradually into a pure apple green, and from that into the deep blue of the mid heaven. A slanting ray lingered on the woody crests of the precipices that overhung some parts of the river, giving greater depth to the dark gray and purple of their rocky sides. A Sloop was loitering in the distance, dropping slowly down with the tide, her sail hanging uselessly against the mast; and as the reflection of the sky gleamed along the still water, it seemed as if the vessel was suspended in the air [51. P. 346-347].

 

Обращает на себя внимание сравнение горизонта с кожицей яблока, соединяющее эстетическое изобилие природы с изобилием фермерским. Указано и точное местонахождение описанного места: озеро Таппан-Зее, река Гудзон.
Многочисленные эпитеты, употребленные при описании картины природы (эпитеты цвета: синий, свинцовый, пурпурный, темно-синий, золотисто-зеленый, янтарный; и эпитеты общего свойства: бездонный, зеркальный, неподвижный, могучий, красивый) создают впечатление метафизического рая, сходство с которым дополняет парусное суденышко, парящее в воздухе и наводящее аллегорию с ангелами. В то же время олицетворение природы, выраженное стилистическими приемами (косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий; горизонт, горевший багрянцем) приближает пейзаж к человеку.
С данным описанием контрастирует описание "гиблых" мест, уже приводившееся выше, и, напротив, органично вплетается описание голландского праздника (своего рода маскарада отошедшей эпохи) и предметов обихода: одежды людей, утвари, дома.

"Тут были пожилые фермеры: худые - кожа да кости - люди в домотканых штанах и куртках, в синих носках и огромных башмаках с великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие, сухонькие, но проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких платьях с низкою талией, в домотканых юбках, с ножницами и подушечками для иголок, с пестрыми сумками из коленкора, висящими на боку. Тут были также пышущие здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если не считать какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или просто белого платья, что говорило о новшествах, занесенных из города; были, конечно, и молодые люди в куртках со срезанными под прямым углом фалдами (эти куртки были украшены рядами огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде того времени, в косу, в особенности у тех, кому удалось раздобыть кожу угря, ценимую в здешних местах в качестве мощного средства, способствующего росту волос" [19. С. 67-68].

Old farmers, a spare leathern faced race, in homespun coats and breeches, blue stockings, huge shoes, and magnificent pewter buckles. Their brisk withered little dames, in close crimped caps, long waisted short gowns, homespun petticoats, with scissors and pincushions and gay calico pockets hanging on the outside. Buxom lasses, almost as antiquated as their mothers, excepting where a straw hat, a fine ribbon, or perhaps a white frock gave symptoms of city innovation. The sons, in short square skirted coats with rows of stupendous brass buttons, and their hair generally queued in the fashion of the times, especially if they could procure an eel skin for the purpose, it being esteemed throughout the country as a potent nourisher and strengthener of the hair [51. P. 347].

 

Перед нами предстает целая энциклопедия фермерской жизни поселения того времени, непохожей на жизнь европейцев. Своеобразие это заключено не только в обиходе, времяпрепровождении, моде, одежде, ходящих поверьях и суевериях, но и в самой окружающей их природе, в необозримости и вместительности пространственного плана, отсутствующего в подобных масштабах в Европе, в конкретных составляющих пейзажа (кукуруза, гречиха). Дополняет все описание голландского пира, поданное с чисто голландской обстоятельностью:

"Там были знаменитые ореховые пирожные, тающий во рту "оли коек", рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики были кексы из сладкого и кексы из слоеного теста, кексы имбирные, кексы медовые - вся кексовая порода вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиками, пироги с тыквой, нарезанная ветчина и копченая говядина сверх того, чудесные лакомства из сливочного варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками" [19. С. 68].

There was the doughty doughnut, the tenderer oly koek, and the crisp and crumbling cruller sweet cakes and shortcakes, ginger cakes and honey cakes, and the whole family of cakes. And then there were apple pies and peach pies and pumpkin pies besides slices of ham and smoked beef and moreover delectable dishes of preserved plums, and peaches, and pears, and quinces not to mention broiled shad and roasted chickens together with bowls of milk and cream [51. P. 347-348]

 

Двойное упоминание о тыкве (при описании фермерских угодий и голландского праздника) подготавливает особую роль овоща в судьбе Икабода и Брома Бонса. Именно тыкве выпадет выступить в роли головы гессенского Всадника, повернувшей жизнь обоих героев.
Три картины (плана) изобилия: фермерского, природного и пиршественного (дополненного традиционным описанием танцев - Танец же по своей природе, как известно, изначально есть средство заклинания, установления связи с иррациональным, надприродным), - дополняют одна другую. Горы яств на празднике символизируют цепи гор, которыми окружена лощина; роскошные фрукты и пироги - цветовое многообразие горизонта, недаром сравниваемое с цветом яблок. Пир является как бы венчающей стадией изобилия, совмещающей в себе: 1) эстетическую функцию: "да будет благословенно столь роскошное зрелище!" [19. С. 68] (Heaven bless the mark! [51. P. 348]) - восклицает автор; 2) практическую (средство насыщения) и 3) сакральную (место и повод рассказывания всяческих мистических историй).
Данный мотив пира, карнавала, связанного с инициацией потустороннего, сакрального, будет подхвачен затем Гоголем, несомненно читавшим Ирвинга (свидетельством тому являются его "Вечера на хуторе близ Диканьки" и "Миргород", в которых воплотились многие приметы ирвинговской манеры повествования - прежде всего, сочетание фольклорных народных элементов с "учеными" легендами и поверьями, бытовых зарисовок - с поэтическими описаниями, выделение обычных и сакральных мест, соединение рационалистического и обычного со сверхъестественным и таинственным и т.д.). Данная связь карнавала и потустороннего весьма ощутима и в творчестве Пушкина, увлекавшегося Ирвингом (см. [56, c.11], [57]).
Голландское пиршество, изобилие инициирует изгнание Икабода: вначале - из сердца и от дома Катри Тассель, затем - из Сонной Лощины. И если природное изобилие чередуется с гибельными местами (или порождает их), то пиршественное изобилие вызывает общественный остракизм. В данной трактовке пира Ирвинг опять-таки отталкивается от традиции европейского средневекового карнавала, обладавшего многочисленными ролевыми функциями [2. C. 5-68]. Карнавал - это, прежде всего, нарушение устоявшегося порядка вещей, причинно-следственных связей, грани между живым и мертвым, шутом и дураком; карнавал - это одновременно вызов, насмешка и гротескный смех.
Поэтика соннолощинского карнавала заключена не только в горах яств (рационально-реальном), но и в рассказываемых историях (ирреальном). Эта двойственность показа (романтический план) проходит до самого конца новеллы, сублемируясь в многовариантности концовки, о которой скажем отдельно.

2.5. Двойственность новелл Ирвинга
Неопределенность, многовариантность концовки широко применялась еще в романах рококо (например, в "Счастливой Роксане" Дефо), в романтических произведениях стала распространенной открытость (или отсутствие) концовки. Писателя как бы не интересовала дальнейшая судьба персонажа, акцент ставился на исключительном, необычном, гротескном. И если писатели рококо вводили многовариантность концовки в качестве элемента игры с читателем, то писатели-романтики избегают расставлять точки как в силу открытости своей поэтической системы, провозглашенного свободотворчества, так и в силу намеренного погружения обстоятельств жизни героя, выходящих за рамки повествования, во тьму. Читатель обычно не знает, откуда пришел герой, какова была его жизнь, мысли, чувства, точно так же он по окончании действия пропадает (данная традиция особенно ярко прослеживается в поэмах Байрона "Лара" и "Корсар").
У Ирвинга многовариантная концовка несет, помимо прочего, дополнительный смысл, заключающийся как в ироническом подтексте, так и в подтексте собственно романтическом, а также символическом. В романтическом плане смысл состоит в противопоставлении мифа (идеала) и действительности - одной из главных мифологем романтической системы, составляющих в романтических произведениях основной трагический конфликт. Особую лирико-фольклорную окраску это противопоставление получило в американском романтизме и, в особенности, в творчестве Ирвинга. Отмечая эту особенность, А.Н. Николюкин писал:
"Это романтическое раздвоение реального и воображаемого - одна из существенных черт художественного мышления американских романтиков. Ирвинг был первым, у кого эти особенности проявились достаточно определенно"; [31. C. 922-93].
Иронически подсмеиваясь над различными суевериями людей и склоняясь к рациональному объяснению явлений таинственного, Ирвинг тем не менее всегда оставлял маленькую лазейку для иного толкования происшедшего. Мы так и не доведаемся, что обнаружили черный Сэм, Вольферт Веббер и доктор в выкопанной ими яме во время своего кладоискательства и кто напал на них - нечистая ли сила, призраки или вполне реальные люди; загадкой остается, кем был таинственный, утонувший и вновь возникший незнакомец из той же новеллы ("Вольферт Веббер, или Золотые сны"), странный "полный джентльмен" из одноименной новеллы; куда и как пропала жена Тома Уокера из новеллы "Дьявол и Том Уокер"; что за загадочный корабль часто видели в грозу жители реки Гудзон ("Загадочный корабль"); кто тайно обитал под видом Папаши Красного Колпака в разрушенной постройке заброшенного сада у берега Саунда и что хранилось в родовом склепе ("Вольферт Веббер"); кто был убит в схватке на скале во время поиска Веббером, Сэмом и доктором клада и т.д. Ирвинг всегда оставляет место для таинственных, иррациональных и непостижимых сил, по-своему вмешивающихся в человеческую жизнь и не поддающихся никакому объяснению. Такова, по сути, природа и внешне рациональных сил в новелле "Вольферт Веббер, или Золотые сны", по воле которых главный герой новеллы становится богачом вследствие прокладки через его огород главной улицы (но мы-то знаем, что до того богатство трижды снилось Вольферту - признак того, что ему суждено найти клад).
Данная мифологема выразительно воплотилась в новелле "Легенда о Сонной Лощине", где миф не только соседствует, но и свободно уживается с реалиями жизни. В этом состоит основное отличие ирвинговской трактовки мифологемы "миф-действительность" от традиционно романтической. Трагический конфликт между двумя категориями переносится в область иронии, шутки, безобидной выдумки. На стороне мифа в новелле "Легенда о Сонной Лощине" выступают не только полумистические рассказы и бытующие в голландском поселении поверья о потусторонней силе, но и сама топонимика соннолощинского пространства с оврагами, топями, горами, порождающая различные видения и слуховые галлюцинации, а также исторические события, происходившие в ставшей легендарной местности, на основе которых и возникли расхожие легенда (о Всаднике без головы, прообразом которого выступает обезглавленный в бою гессенец-кавалерист, о дереве Андре, где последний был трагически взят в плен, о топях Виллея, мосту через овраг, церкви с духами умерших и т.д.). В этот контекст легко и естественно вписалась легенда об исчезновении Крейна Икабода в районе моста, т.е., иными словами, гиблого места.
Мы так точно и не знаем, что сталось с беднягой Крейном, автор лишь выдвигает несколько версий (как и в новелле "Рип Ван Винкль"), от самых невероятных до сугубо рационалистических, предоставляя их на выбор читателю. Все эти версии сводятся к следующим:
- ужасный Всадник швырнул в него свою голову, уничтожившую беднягу учителя;
- таинственно исчезнувший учитель унесен призраком или же каким-либо иным сверхъестественным образом;
- его дух поселился в школьном здании, где по вечерам выводил тоскливые псалмы;
Икабод отчасти из страха перед призраком и Гансом ван Риппером, а отчасти из-за нанесенной ему обиды покинул эти места и перебрался в противоположный конец страны, где в итоге сделался мировым судьей.
Двойственность концовки новеллы отчасти разрушается лишь смехом Брома Бонса и лукавым выражением его лица при упоминании о тыкве. И хотя рационалистическое объяснение напрашивается само собой и кажется совершенно непреложным, тем не менее Ирвинг оставляет маленькую лазейку для романтического толкования событий. Недаром свою новеллу он заканчивается именно версией о поселении духа учителя в заброшенном школьном здании, откуда частенько доносятся тоскливые мелодии псалмов. Упоминает он и о том, что "мост еще более, чем прежде, внушает местным жителям суеверные страхи, так что, быть может, именно по этой причине дорога через овраг в последние годы оказалась заброшенной, и теперь ездят в церковь мимо мельничного пруда" [19. С. 80]. Голландское поселение после происшествия с учителем словно навсегда откидывается в прошлое, в мир грез, легенд и преданий, не разрушая, а лишь еще более укрепляя этим происшествием свое суеверие. Икабод и поселенцы оказываются и реально и символически по обе стороны времени: Икабод переселяется в настоящее, в мир рационализма и деловой хватки, а поселенцы остаются в поэтическом мире прошлого.
Так Ирвинг в своей новелле решает проблему времени. Характерно, что именно Икабод, "бесславный", оказывается человеком будущего. В этом сказывается и определенный протест Ирвинга против мира делячества, разделяемый и другими романтиками, однако выраженный Ирвингом в опоэтизированной и завуалированной форме.

Заключение

Итак, как мы могли убедиться, своеобразие раннего Ирвинга-романтика сказалась в том, что он создал в своих произведениях особый мир, не похожий на действительность, его окружавшую. "Он, - как отмечает М.Н. Боброва, - обладал тонким даром поэтизировать обыденность, набрасывать на нее нежный флер таинственности и сказочности" [8. C. 97].
Смягченные тона, мягкая ирония, тонкий символический подтекст, полутона определяют поэтическую манеру Ирвинга-новеллиста. У него нет резких противопоставлений "прекрасного" и "безобразного", "доброго" и "злого", идеального мифа и грубой реальности. У Ирвинга все естественным образом переплетено и согласовано, создавая особый вид чисто ирвинговской идиллии. Так, давая на первый взгляд отрицательную характеристику Икабоду Крейну как жадного приживалы, жестокого учителя, бьющего детей розгами, труса, псевдоученого, напичканного суеверными историями, Ирвинг отмечает у него и ряд положительных черт, хотя и не без присущей ему иронии: так, Икабод - хороший танцор и умелый рассказчик, умеющий завладевать вниманием окружающих. "Он, - как пишет Ирвинг, - был существом добрым и признательным", правда, тут же автор иронически принижает сделанное признание фразой о том, что "сердце его становилось вместительнее по мере того, как чрево наполнялось вкусной едой" [19. C. 69].Тем не менее образ Икабода не оставляет полностью отрицательного впечатления. К тому же пережитое им ночное приключение вызывает не только сочувствие к этой странной фигуре, но и делает его полноценным героем возникших по этому поводу легенд.
В новеллах Ирвинга задействованы не только фольклорные мотивы американской действительности, основанные на исторических событиях, но и чисто американские пейзажи, названия местности, имена людей, бытовые детали их жизни и одежды, наименования американских растений и яств. Причем все они органично соединяются с общими романтическими мотивами и мифологемами, взятыми из Европы, включая саму основу некотор