АТЕХ**** (VIII век) -имя хазарской принцессы, которая жилав период иудаизации хазар ****... Принцесса Атех в хазарской полемике была оченькрасноречива. Она сказала: "Мысли с неба завеяли меня, какснег. Я потом едва смогла согреться и вернуться к жизни..." Принцесса Атех помогла Исааку Сангари***, еврейскомуучастнику хазарской полемики, тем, что своими доводамиопровергла арабского участника, и хазарский каган склонился всторону еврейской веры. Существует мнение, что Атех писаластихи и они сохранились в "хазарских книгах", которымипользовался Иуда Халеви ***, древнееврейский автор хроники охазарской полемике. Согласно другим источникам, именно Атех исоставила сборник или энциклопедию о хазарах, содержащуюобширную информацию об их истории, вере, о людях, читающих сны*. Все эти сведения были собраны и распределены в циклы стихов,расположенных в алфавитном порядке, соответственно, и полемикапри дворе хазарского владыки была описана в поэтической форме.На вопрос, кто, по ее мнению, победит в полемике, Атех сказала:"Когда сталкиваются два ратника, побеждает тот, кто будетдольше лечить свои раны". Как на дрожжах, рос потом "Хазарскийсловарь" вокруг сборника принцессы, о котором в одном изисточников говорится, что он назывался "О страстях слов". Еслиэто было действительно так, принцесса Атех была первым авторомэтой книги, ее прасоздателем. Только в этом первоначальномсловаре на хазарском языке еще не существовало нынешних трехкниг, это был пока один словарь и один язык. От того,первоначального, до настоящего дошло очень немногое, столько,сколько грусти доходит от одной собаки до другой, когда онаслышит, как дети подражают лаю. То, что каган благодаря принцессе Атех принял молитвенноепокрывало и Тору, разъярило остальных участников полемики.Поэтому исламский демон в наказание сделал так, что принцессаАтех забыла свой хазарский язык и все свои стихи. Она забыладаже имя своего любовника и единственное слово, оставшееся в еепамяти, было название плода, похожего по форме на рыбу. Но прежде чем это произошло, принцесса Атех, предчувствуяопасность, приказала собрать как можно больше попугаев, умеющихпроизносить человеческие слова. Для каждой статьи "Хазарскогословаря" во дворец был доставлен один попугай, и каждогозаставили заучить по одной статье, так что в любое время он могвоспроизвести ее, потому что знал наизусть соответствующиестихи. Разумеется, стихи были на хазарском языке, и попугай ихна этом языке и декламировал. После разрыва с верой хазархазарский язык стал стремительно исчезать, и тогда Атехвыпустила на свободу всех попугаев, обученных хазарскому языку.Она сказала: "Летите и научите других птиц этим стихам, потомучто здесь их скоро никто не будет знать..." Птицы разлетелисьпо лесам Черноморского побережья. Там они учили своим стихамдругих попугаев, те учили третьих, и так пришло время, когдатолько попугаи знали эти стихи и говорили на хазарском языке. ВXVII веке на берегах Черного моря был пойман один попугай,умевший декламировать несколько стихотворений на каком-тонепонятном языке, который, по утверждению хозяина попугая,царьградского дипломата Аврама Бранковича*, был языком хазар.Он приказал одному из своих писарей постоянно записывать все,что произносит попугай, надеясь таким образом получить"попугайские стихи", то есть поэзию принцессы Атех. Вероятно,именно таким путем "попугайские стихи" и попали в "Хазарскийсловарь", изданный Даубманусом... ДАУБМАНУС ЙОАНЕС (XVII век) - "typographus loannesDaubmannus", польский книгоиздатель. В первой половине XVIIвека выпустил в Пруссии польско-латинский словарь, однако этоже имя стоит и на первой странице другого словаря, которыйвышел в 1691 году под названием "Lexicon Cosri- ContinensColloquium seu disputationern de Religione"... Так Даубманусвыступает и как первый издатель книги, второе издание которойчитатель сейчас держит в руках. "Хазарский словарь" в первомиздании Даубмануса был уничтожен еще в 1692 году по приказуинквизиции, однако два его экземпляра избежали этой судьбы исохранились. Материал для словаря, состоящего из трех книг охазарском вопросе, Даубманус, судя по всему, получил от одногомонаха восточно-христианской церкви, однако затем он пополнялэтот словарь, так что можно считать его не только издателем, нои редактором "Хазарского словаря". Это видно и по тому, какиеязыки употреблены в упомянутом издании. Латинский тексткомментариев, видимо, принадлежит Даубманусу, потому что монах,конечно, не мог знать латынь. Сам же словарь был напечатан наарабском, древнееврейском и греческом, а также сербском языкахв том виде, в котором текст словаря попал в руки издателя... КАГАН**** - хазарский правитель, название происходит отеврейского слова "коэн", что значит князь. Имя первого каганапосле принятия хазарским царством иудаизма было Сабриел, а егожену звали Серах. Имя того кагана, который решил устроитьхазарскую полемику**** и призвал к своему двору евреев, грекови арабов, чтобы они истолковали его сны, неизвестно. Каксвидетельствуют еврейские источники, которые приводитДаубманус***, переходу хазар**** в иудаизм предшествовал сонкагана, о котором он поведал своей дочери или сестре принцессеАтех**** в следующих словах: - Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу.Вода эта была река Кура, мутная, полная водорослей, такая, чтопить ее можно только через волосы или бороду. Когдаприближается большая волна, я поднимаю книгу высоко надголовой, чтобы не замочить ее, а потом снова продолжаю читать.Глубина близко, и нужно закончить чтение прежде, чем я в неепопаду. И тут мне является ангел с птицей на руке и говорит:"Создателю дороги твои намерения, но не дела твои". Утром япросыпаюсь, открываю глаза и вижу - я по пояс в воде, в той жесамой мутной Куре, среди водорослей, держу ту же книгу в руках,передо мной ангел, тот самый, из сна, с птицей. Быстро закрываюглаза, но река, ангел, птица и все остальное по-прежнему тут:открываю глаза - та же картина. Ужас. Читаю первое, чтопопадается в книге: "Пусть не похваляется тот, ктообувается..." Я закрываю глаза, но продолжение фразы вижу идочитываю ее с закрытыми глазами: "...так же как тот, кто ужеразулся". Тут с руки ангела вспорхнула птица - я открыл глаза иувидел, как птица улетает. Тогда мне стало ясно - я не смогубольше закрывать глаза перед истиной, спасаться, зажмуриваясь,нет больше ни сна, ни яви, ни пробуждения, ни погружения в сон.Все это единый и вечный день и мир, который обвился вокругменя, как змея. И я увидел большое далекое счастье, оноказалось маленьким и близким; большое я понял как пустоту, амаленькое как свою любовь... И сделал то, что сделал. КОЭН САМУЭЛЬ (1660-24.1Х. 1689) - дубровницкий еврей, одиниз авторов этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году, онв том же году умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, изкоторого никогда уже не очнулся... Современники описывают Самуэля Коэна как человекавысокого, с красными глазами, один ус которого, несмотря на егомолодость, был седым. "С тех пор, как я его помню, ему всегдабыло холодно. Только в последние годы он немного согрелся", -сказала о нем однажды его мать, госпожа Клара. По ее словам,ночью во сне он часто и далеко путешествовал и иногдапробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал наодну ногу, пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила, чточувствовала какое-то странное неудобство, когда спал Коэн,объясняла она это тем, что во сне он вел себя не как еврей, акак человек иной веры, который и по субботам во сне скачетверхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот, которыйпоют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет нахристианский манер. Кроме еврейского он говорил по-итальянски,на латыни и по-сербски, но ночью, во сне, бормотал на каком-тостранном языке, которого наяву не знал и который позже былопознан как валахский. Когда его хоронили, на левой руке былобнаружен страшный шрам, как от укуса. Он страстно мечталпопасть в Иерусалим и во сне действительно видел этот город наберегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил вбашне, полной шкафов, величиной с небольшую церковь, слушал шумфонтанов, похожий на шум дождя. Но вскоре он установил, чтогород, который он видит во снах и считает Иерусалимом, вовсе несвятой город, а Царьград, и это неопровержимо было установленоблагодаря одной гравюре с изображением Царьграда, которую Коэн,собиравший старые карты неба и земли, городов и звезд, купил уодного торговца и узнал на ней улицы, площади и башни,снившиеся ему. У Коэна были несомненные способности, однакоони, по мнению госпожи Клары, никоим образом не были направленыни на что практическое. По теням облаков он определял, с какойскоростью летят по небу ветры, хорошо помнил количественныесоотношения, действия и цифры, но людей, имена и предметы легкозабывал. Жители Дубровника запомнили, как он всегда стоит наодном и том же месте, возле окна своей комнаты в гетто, совзглядом, опущенным вниз. Дело в том, что книги он держал наполу, читал их, стоя босиком и перелистывая страницы пальцамибосой ноги. Сабляк-паша ** из Требинья прослышал как-то, что вДубровнике есть один еврей, который мастерски делает конскиепарики, так Коэн поступил к нему на службу, и оказалось, чтослухи о его умении не были преувеличены. У паши он ухаживал закладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делалпарики, которыми во время праздников и походов украшали головывороных. Коэн был доволен своей службой, самого же пашу онпочти не видел. Зато часто имел дело с его слугами, ловкими вобращении с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя с ними изаметил, что во сне он более ловок и быстр, чем наяву. Сделавтакой вывод, Коэн проверил его своим, самым надежным способом.Во сне он видел себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней.Была осень, и он, с клинком в руке, ждал порыва ветра. Когданалетел ветер, яблоки стали падать, ударяясь о землю с глухимзвуком, напоминающим топот копыт. Первое же яблоко, падавшеевниз, он на лету рассек напополам своей саблей. Когда Коэнпроснулся, была осень; как и во сне, он попросил у кого-тосаблю, пошел к крепостным воротам Пиле и спустился под мост.Там росла яблоня, и он остался ждать ветра. Когда налетел ветери начали падать яблоки, он убедился, что ни одно из них неможет перерубить на лету саблей. Это ему так и не удалось, иКоэн теперь точно знал, что во сне его сабля более ловка ибыстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что во сне онупражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в темноте,сжав саблю правой рукой, он наматывает на левую руку уздечкуверблюда, другой конец которой тянет к себе кто-то, кого он невидит. Уши его закладывает густой мрак, но и через этот мрак онслышит, как кто-то нацеливает в его сторону саблю и черезтемноту устремляет сталь к его лицу, однако он безошибочночувствует это движение и выставляет свое оружие на пути свистаи невидимого клинка, который в ту же секунду действительно соскрежетом падает из тьмы на его саблю. Обвинения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие за ниминаказания посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самыхразных грехах: в недозволенном вмешательстве в религиознуюжизнь дубровницких иезуитов, в том, что вступил в связь сместной аристократкой христианской веры, а также по делу оберетическом эссенском учении... Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна виезуитский монастырь в Дубровнике 23.IV.1689 года, визита,который закончился тюремным заключением. В то утро видели, какКоэн поднимался по лестнице к иезуитам, вставляя сквозь улыбкусебе в зубы трубку, которую он начал курить и наяву, после тогокак увидел, что делает это во сне. Он позвонил у входа вмонастырь и, как только ему открыли, стал расспрашивать монахово каком-то христианском миссионере и святом, который был лет навосемьсот старше его, чьего имени он не знал, но знал наизустьвсе его житие: и как он в Салониках и Царьграде учился в школеи ненавидел иконы, и как гдето в Крыму учил древнееврейский, икак в хазарском царстве обращал заблудших в христианскую веру,причем вместе с ним был и его брат, который ему помогал. Умерон, добавил Коэн, в Риме в 869 году. Он умолял монахов назватьему имя этого святого, если оно им известно, и указать, гденайти его житие. Иезуиты, однако, не пустили Коэна дальшепорога. Они выслушали все, что он сказал, постоянно при этомосеняя крестом его рот, и позвали стражников, которые бросилиего в тюрьму. Дело в том, что после того, как в 1606 году синодв церкви Пресвятой Богородицы принял решение против евреев,жителям гетто в Дубровнике было запрещено любое обсуждениевопросов христианской веры, и нарушение этого запретанаказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал своитридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли две вещи,достойные упоминания. Еврейская община приняла решение сделатьдосмотр и перепись бумаг Коэна, и одновременно объявиласьженщина, заинтересованная в его судьбе. Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка изЛучарицы, каждый день в пять часов пополудни, как только теньбашни Минчета касалась противоположной стороны крепостных стен,брала фарфоровую трубку, набивала ее табаком медового оттенка,перезимовавшим среди изюма, раскуривала ее с помощью комочкаладана или сосновой щепки с острова Ластово, давалакакому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку ипосылала раскуренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну. Мальчишкапередавал ему набитую табаком и раскуренную трубку и возвращалее выкуренной из тюрьмы обратно в Лучарицу вышеупомянутойЕфросиний. Эта госпожа Ефросиния, из семьи аристократовГеталдичКрухорадичей, выданная замуж в дом дубровницкихаристократов из рода Лукари, была известна не только благодарясвоей красоте, но и из-за того, что никто никогда не видел еерук. Говорили, что у нее на каждой руке по два больших пальца,что вместо мизинца на его месте у нее растет еще один большойпалец, так что каждая ее рука могла быть и левой и правой.Говорили, что это было прекрасно видно на одной картине,законченной втайне от госпожи Лукаревич и представлявшей собойее поясной портрет с книгой, которую она держала в руке двумябольшими пальцами. Если оставить в стороне эту особенность, тов остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все другиедамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от них.Только иногда, когда евреи в гетто устраивали театральныепредставления, она непременно присутствовала на них и сиделакак зачарованная. В те времена дубровницкие власти не запрещалиэти еврейские спектакли, и однажды госпожа Ефросиния даже далакомедиантам из гетто для какого-то представления одно из своихплатьев, "голубое с желтыми и красными полосами", дляисполнителя главной женской роли, которую тоже играл мужчина. Вфеврале 1687 года в одной "пасторали" женская роль досталасьСамуэлю Коэну, и он в вышеупомянутом голубом платье госпожиЛукари играл пастушку. В отчете, направленном дубровницкимвластям доносчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во времяпредставления вел себя странно, так, будто он и "не играет вкомедии". Одетый пастушкой, "весь в шелку, лентах и кружевах,синих и красных, под белилами, так что лицо его нельзяопознать", Коэн должен был "декламировать" объяснение в любви,"в виршах сложенное" какомуто пастуху. Однако во времяпредставления он повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросиний(в чье платье он был одет) и, к общему изумлению, преподнес ейзеркало, сопроводив это "речами любовными", каковые также былиприведены в доносе... Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этомупоступку спокойно и щедро наградила исполнителя апельсинами.Более того, когда весной наступило время идти к причастию игоспожа Лукаревич повела дочь в церковь, весь народ увидел, чтоона несет с собой в церковь и большую куклу, наряженную вголубой наряд, сшитый 'именно из того платья с желтыми икрасными полосами, в котором "декламировал еврей Коэн во времяпредставления в гетто". Увидев это, Коэн закричал, показывая накуклу, что это ведут к причастию его дочь, что это плод еголюбви - его "потомство любезное", ведут в храм, пусть даже ихристианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила СамуэляКоэна перед церковью Богородицы как раз в тот час, когдазакрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего-пояса, и отвела его на том поясе, как под уздцы, в сторону, ив первой же тени протянула ему ключ, назвав дом в Приеко, гдеона будет его ждать на следующий вечер. В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которойзамочная скважина находилась над замком, так что ключ емупришлось вставлять вверх бородкой и оттянув ручку замка кверху.Он оказался в узком коридоре, правая стена которого была такойже, как и все другие стены, а левая состояла из четырехгранныхкаменных столбиков и ступенчато расширялась влево. Когда Коэнпосмотрел налево через эти столбики, ему открылся вид вдаль,где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-топод лунным светом, шумело море... Коэн понял, что вся леваястена коридора - это, в сущности, лестница, поставленная своейбоковой стороной на пол... По этой лестнице он без трудаподнялся наверх, к свету, к комнате на верхнем этаже. Преждечем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там моретаким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у негопод ногами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая иплакала в свои волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок,в нем хлеб, а на носке башмачка горела восковая свеча. Подволосами виднелись обнаженные груди госпожи Ефросиний, вкоторых были, как у глаз, ресницы и брови, и из них, как темныйвзгляд, капало темное молоко... Руками с двумя большимипальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе вподол. Когда они размокали от слез и молока, она бросала их ксвоим ногам, а на пальцах ее ног вместо ногтей были зубы.Прижав ступни друг к другу, она этими зубами жадно жевалаброшенную пищу, но из-за того, что не было никакой возможностиее проглотить, пережеванные куски валялись в пыли вокруг ееног... Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. Вту ночь она сделала его своим любовником, напоила черныммолоком и сказала: - Не надо слишком много, чтобы не состариться, потому чтоэто время течет из меня. До известной меры оно укрепляет, нопотом ослабляет... После этой ночи, проведенной с ней, Коэн решил перейти вее, христианскую, веру. Он говорил об этом вслух повсюду, будтов каком-то опьянении, так что все узнали об этом, однако ничегоне произошло. Когда он рассказал госпоже Ефросиний о своемнамерении, она ему сказала: - Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, еслихочешь знать, я тоже не христианской веры, вернее, я христианкатолько временно, по мужу. В сущности, я в определенном смыслепринадлежу к твоему, еврейскому, миру, только это не так простообъяснить. Может, тебе приходилось видеть на Страдуне хорошознакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все мы в такихплащах, и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла изеврейского ада, из Геенны, сижу я по левую сторону от Храма,среди духов зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано:"Atque hinc in illo creata est Gehenna". Я - первая Ева, имямое - Лилит, я знала имя Иеговы и поссорилась с ним. С тех поря лечу в его тени среди семисмысленных значений Торы. В моемнынешнем обличье, в котором ты меня видишь и любишь, я созданасмешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной матери. Ия не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб,я умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь заменя. Ты попадешь к дьяволам христианского Ада, и заниматьсятобой будут они, а не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, ия не смогу до тебя дотянуться. Не только в этой, но и в других,будущих жизнях... Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был.Но, несмотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда онотказался от своего намерения. Имя его было быстрее его самого,и с этим именем уже происходило то, что с самим Коэном толькоеще должно было произойти. Чаша переполнилась на масленицу 1689года, в воскресенье святых апостолов. Сразу же после масленицы,дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и далпоказания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушилпорядок в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии ипредставил на сцене известного и уважаемого в Дубровнике евреяПапа-Самуэля, а над Самуэлем Коэном издевался на глазах всегогорода. Актер, защищаясь, говорил, что он понятия не имел, чтопод маской во время масленичного представления скрываетсяСамуэль Коэн. Как принято каждый год у дубровницкой молодежи,стоит лишь ветру переменить цвет, Риги вместе с актеромКривоносовичем готовит "жидиаду". масленичное представление, вкотором участвует еврей. Они наняли повозку, запряженнуюволами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович, которыйраньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины ишляпу из рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написалпрощальное слово, которое в "жидиадах" перед смертью обычночитает еврей. Они встретились в назначенное время уже вкостюмах и под масками, и Риги клялся перед судом, что былуверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу,Кривоносовича, который, переодетый в еврея, стоит под виселицейи сносит удары, плевки и другие унижения - в общем, все, чеготребует представление этого жанра... Когда в Лучарице переддомом господина Лукаревича настало время в соответствии собычным сценарием повесить "жида"", Риги накинул ему на шеюпетлю, по-прежнему убежденный, что под маской скрывается актерКривоносович. Но тогда тот, что был под маской, вместопрощального слова прочитал какие-то стихи или что-то в этомроде, бог его знает что, обращаясь при этом вот так, с петлейна шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами,вымытыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этоттекст ничем не был похож на прощальное слово еврея из"жидиады".,. Только тут, услышав слова, которые могут относиться ккомедии масок, а никак не к "жидиаде", и которые совсем ненапоминали прощальное слово еврея, актеры и зрителизаподозрили, что что-то не так, и тогда Риги решил сорватьмаску с того, кто это читал. Под маской, к изумлениюприсутствующих, вместо актера Кривоносовича оказался настоящийеврей из гетто - Самуэль Коэн. Этот "жид" добровольно сносилвсе удары, унижения и плевки вместо Кривоносовича - за этоНикола Риги ни в коем случае не может нести ответственность,поскольку он не знал, что под маской возит по городу Коэна,подкупившего Кривоносовича, который уступил ему свое место иобещал, что будет об этом молчать. Таким образом, неожиданнодля всех получилось, что Риги не виноват в оскорблениях ииздевательствах над Самуэлем Козном, а, напротив, сам Коэннарушил закон, который запрещает евреям на масленицу находитьсясреди христиан. Поскольку Коэн недавно был выпущен из тюрьмыпосле своего визита к иезуитам, новый приговор стал лишнимаргументом за то, чтобы этого жида, который "свою голову небережет" и который где-то в Герцеговине смотрит у турок закладбищами лошадей, изгнать из города. Единственное, что былонеизвестно, вступится ли еврейская община за Коэна и будет лизащищать его, что может затянуть решение этого дела и дажевообще изменить его. Таким образом, пока Коэн сидел в тюрьме,все ждали, что скажет гетто. А в гетто решили, что огня зимой не ждут долго. И навторолуние айяра-месяца того года раби Абрахам Папо и ИцхакНехама просмотрели и описали бумаги и книги в доме Коэна.Потому что вести о его визите к монахам встревожили не толькоиезуитов, но и гетто. Когда они пришли к его дому, там никого не было. Онипозвонили и по звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он былподвешен к язычку. В комнате горела свеча, хотя матери Коэна небыло. Они нашли ступку для корицы, гамак, подвешенный таквысоко, что, лежа в нем, можно было читать книгу, прижатую кпотолку над глазами, песочницу, полную пахнущего лавандойпеска, трехконечный светильник с надписями на каждой ветви,которые означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. Наокнах стояли растения, и по их сортам посетители могли сделатьвывод, что защищают их звезды созвездия Рака. На полках вдольстен лежали лютня, сабля и 132 мешочка из красной, синей,черной и белой грубой ткани, а в них рукописи самого Коэна иличьи-то еще, но переписанные его рукой... Из книг вниманиепосетителей привлекли три, найденные на полу комнаты возлесамого окна, где Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал оних попеременно, и такое чтение напоминало многоженство... РабиАбрахам Папо открыл окно, и порыв южного ветра влетел вкомнату, Раби раскрыл одну из книг, прислушался на мгновение,как трепещут на сквозняке страницы, и сказал Ицхану Нехаме: - Послушай, тебе не кажется, что это шуршит слово: нефеш,нефеш, нефеш? Потом раби дал слово следующей книге, и ясно и громкопослышалось, как ее страницы, переворачиваясь на ветру,выговаривают слово: руах, руах, руах. - Если третья проговоритслово "нешмах",- заметил Папо,- мы будем знать, что книгипризывают души Коэна. И как только Абрахам Папо раскрыл третью книгу, оба ониуслышали, что она шепчет слово: нешмах, нешмах, нешмах! - Книги спорят из-за чего-то, что находится в этойкомнате, - сделал вывод раби Папо,- какие-то вещи здесь хотятуничтожить другие вещи. Они уселись неподвижно и начали вглядываться в темноту. Насветильнике вдруг появились огоньки, будто их вызвали своимшепотом и шорохом книги. Один огонек отделился от светильника изаплакал на два голоса, и раби Папо сказал: - Это плачет по телу первая, самая молодая душа Коэна, атело плачет по душе. Потом эта душа приблизилась к лютне, лежащей на полке, иприкоснулась к струнам, отчего послышалась тихая музыка, душасопровождала свой плач музыкой... Так она долго делала что-то с собой, пока не превратиласьв настоящую копию Коэна, с красными глазами и одним седым усом.Потом взяла с полки саблю и присоединилась к первой душе.Третья же душа Коэна, самая старая, парила высоко под потолкомв форме огонька. В то время как первые две души прижались кполке с рукописями, третья была отдельно, враждебно держась встороне, в углу под потолком, царапая буквы, написанные надгамаком... 
Теперь раби Папо и Ицхак Нехама поняли, что души Коэнапоссорились из-за мешочков с рукописями, но их было так много,что казалось невозможным пересмотреть все. Тогда раби Абрахамспросил: - Думаешь ли ты о цвете этих чехлов то же, что и я? - Разве не видно, что они того же цвета, что и пламя? -заметил Нехама.- Посмотри на свечу. Ее пламя состоит изнескольких цветов: голубой, красный, черный, этот трехцветныйогонь обжигает и всегда соприкасается с той материей, которуюон сжигает, с фитилем и маслом. Вверху, над этим трехцветнымогнем, второе белое пламя, поддерживаемое нижним, не обжигает,но светит, то есть это огонь, питаемый огнем. Моисей на горестоял в этом белом пламени, которое не обжигает, а светит, а мыстоим у подножия горы в трехцветном огне, пожирающем исжигающем все, кроме белого пламени, которое есть символ самойглавной и самой сокровенной мудрости. Попробуем же поискать то,что мы ищем, в белых чехлах! Книг было немного - все поместилось в одном мешке. Онинашли там одно из изданий Иуды Халеви ****, опубликованное вБазеле в 1660 году, с приложением перевода текста с арабскогона древнееврейский, автором которого был раби Иегуда АбенТибон, и комментариями издателя на латыни. В остальных чехлахбыли рукописи Коэна... Переглянувшись в полумраке, раби и Нехама пересмотрелиоставшиеся белые чехлы и не нашли в них ничего, кроменескольких десятков сложенных по алфавиту различных слов, тоесть то, что Коэн называл "Хазарским словарем" ("LexiconCosri") и что, как они поняли, было сложенными в алфавитномпорядке сведениями о хазарах, об их вере, обычаях и обо всехлюдях, связанных с ними, с их историей и их обращением виудаизм. Это был материал, похожий на тот, что за много вековдо Коэна обработал Иуда Халеви в своей книге о хазарах, однакоКоэн пошел дальше, чем Халеви, он попытался глубже войти в сутьвопроса о том, кто были неназванные в книге Халеви христианскийи исламский участники полемики ****. Коэн стремился узнатьимена этих двоих, их аргументы и восстановить их биографии длясвоего словаря, который, как он считал, должен был охватить ите вопросы, которые в еврейских источниках о хазарах осталисьбез внимания. Так в словаре Коэна оказались и наброскижизнеописания одного христианского проповедника и миссионера,очевидно, того самого, о котором Коэн расспрашивал иезуитов, ноони были очень скудны, там не было имени, которое Коэну неудалось узнать, и этот материал нельзя было включить в словарь."Иуда Халеви,- записал Коэн в комментарии к этой незаконченнойбиографии, - его издатели и другие еврейские комментаторы иисточники называют имя только одного из трех участников врелигиозной полемике при дворе хазарского кагана. Это еврейскийпредставитель - Исаак Сангари***, который истолковал хазарскомуправителю сон о явлении ангела. Имен остальных участниковполемики - христианского и исламского - еврейские источники неназывают, там говорится только, что один из них философ, а продругого, араба, даже не сообщают, убили ли его до или послеполемики. Может быть, где-то на свете, - писал дальше Коэн,-кто-то еще собирает документы и сведения о хазарах, так же какэто делал Иуда Халеви, и составляет такой же свод источниковили словарь, как это делаю я. Может быть, это делает кто-то,принадлежащий к иной вере - христианин или приверженец ислама.Может быть, где-то в мире есть двое, которые ищут меня так же,как я ищу их. Может быть, они видят меня во снах, как и я их,жаждут того, что я уже знаю, потому что для них моя истина -тайна, так же как и их истина для меня - сокрытый ответ на моивопросы. Не зря говорят, что шестидесятая доля каждого сна -это истина. Может, и я не зря вижу во сне Царьград и себя вэтом городе вижу совсем не таким, каков на самом деле, а ловкосидящим в седле и с быстрой саблей, хромым и верующим не в тогобога, в которого верую я. В Талмуде написано: "Пусть идет,чтобы его сон был истолкован перед троицей!" Кто моя троица? Нерядом ли со мною и второй, христианский охотник за хазарами, итретий, исламский? Не живут ли в моих душах три веры вместоодной? Не окажутся ли две мои души в аду и лишь одна в раю? Илиже всегда, как и в книге о сотворении света, необходима троица,а кто-то один недостаточен, и поэтому я не случайно стремлюсьнайти двух других, как и они, вероятно, стремятся найтитретьего. Не знаю, но я ясно прочувствовал, что три мои душивоюют во мне, и одна из них с саблей уже в Царьграде, другаясомневается, плачет и поет, играя на лютне, а третья противменя. Та, третья, еще не дает о себе знать или же никак неможет до меня добраться. Поэтому я вижу во снах только тогопервого, с саблей, а второго, с лютней, не вижу. Рав Хисдаговорит: "Сон, который не истолкован, подобен письму, котороене прочитано", я же переиначиваю это и говорю: "Непрочитанноеписьмо подобно сну, который не приснился". Сколько же мне сновпослано, которые я никогда не получил и не увидел? Этого я незнаю, но знаю, что одна из моих душ может разгадатьпроисхождение другой души, глядя на чело спящего человека. Ячувствую, что частицы моей души можно встретить среди другихчеловеческих существ, среди верблюдов, среди камней и растений;чей-то сон взял материал от тела моей души и строит из негосвой дом где-то далеко. Мои души для своего совершенства ищутсодействия других душ, так души помогают друг другу. Я знаю,мой хазарский словарь охватывает все десять чисел и 22 буквыеврейского алфавита; из них можно построить мир, но вот ведь яэтого не умею. Мне не хватает некоторых имен, и некоторые местадля букв из-за этого останутся незаполненными. Как бы я хотел,чтобы вместо словаря с именами можно было взять только одниглаголы! Но человеку это не дано. Потому что буквы, которыесоставляют глаголы, происходят от Элохима, они нам неизвестны,и они суть не человечьи, но божьи, и только те буквы, которыесоставляют имена, те, что происходят из Геенны и от дьявола,только они составляют мой словарь, и только эти буквы доступнымне. Так что мне придется держаться имен и дьявола..." - Баал халомот! - воскликнул раби Папо, когда они дошли доэтого места в бумагах Коэна.- Не бредит ли он? - Я думаю иначе,- отвечал Нехама и загасил свечу. - Что ты думаешь? - спросил раби Папо и загасилсветильник, причем души прошептали каждая свое имя и исчезли. - Я думаю, - ответил Нехама в полной темноте, такой, чтомрак комнаты смешивался с мраком его уст, - я думаю, что емубольше подойдет - Землин, Кавала или Салоники? - Салоники, еврейский город? - удивился раби Папо. - Какойможет быть разговор об этом? Его нужно сослать в рудники вСидерокапси! - Мы отправим его в Салоники к его невесте, - заключилвторой старец задумчиво, и они вышли, не зажигая свет. Так на судьбе Самуэля Козна была поставлена печать. Он былизгнан из Дубровника и, как можно понять из донесенияжандармов, простился со своими знакомыми "на день святогоФомы-апостола в 1689 году, когда стояла такая засуха, что ускота линяли хвосты, а весь Страдун был покрыт птичьимиперьями". В тот вечер госпожа Ефросиния надела мужские брюки ивышла в город, как любая женщина. Коэн в тот вечер последнийраз шел от аптеки к палаццо Спонза, и она под аркой у Гариштабросила ему под ноги серебряную монету. Он поднял монету иподошел к ней, в темноту. Сначала он вздрогнул, думая, чтоперед ним мужчина, однако стоило ей до него дотронутьсяпальцами, как он сразу же ее узнал. - Не уходи, - сказала она ему, - с судьями все можноуладить. Только скажи. Нет такой ссылки, которую нельзя было бызаменить недолгим заключением в береговых тюрьмах. Я суну комунадо несколько золотых эскудо в бороду, и нам не придетсярасставаться. - Я должен уйти не потому, что я изгнан, - ответил Коэн,-для меня эти их бумаги значат не больше, чем птичий помет. Ядолжен идти, потому что сейчас крайний срок. С детства я вижуво сне, как во мраке бьюсь с кем-то на саблях и хромаю. Я вижусны на языке, которого я не понимаю наяву. С первого такого снапрошло двадцать два года, и наступило время, когда сон долженсбыться. Тогда все станет ясно. Или сейчас, или никогда. Апрояснится все только там, где я вижу себя во снах - вЦарьграде. Потому что не напрасно мне снятся эти кривые улицы,проложенные так, чтобы убивать ветер, эти башни и вода подними... - Если мы больше не встретимся в этой жизни, - сказала наэто госпожа Ефросиния, - мы встретимся в какой-нибудь другой,будущей. Может, мы лишь корни душ, которые прорастуткогданибудь. Может, твоя душа носит в себе, как плод, мою душуи однажды родит ее, но до того обе они должны пройти путь,который им предопределен... - Даже если это так, то в том будущем мире мы не узнаемдруг друга. Твоя душа-это не душа Адама, та, которая изгнана вдуши всех следующих поколений и осуждена умирать снова и сновав каждом из нас. - Если не так, то встретимся как-нибудь по-другому. И ятебе скажу, как ты меня узнаешь. Я буду тогда мужского пола, норуки у меня останутся такими же - каждая с двумя большимипальцами, так что обе могут быть и левой и правой... С этими словами госпожа Ефросиния поцеловала Коэна вперстень, и они расстались навек. Смерть госпожи Лукаревич,которая последовала вскоре и была так ужасна, что даже воспетав народных песнях, не могла бросить тень на Коэна, потому чтоон в то время, когда госпожа Ефросиния умерла, и сам уже впал всвое оцепенение, в сон без возвращения и пробуждения. Сначала все думали, что Коэн отправится в Салоники к своейневесте Лидисии и там на ней женится, как и рекомендовала емуеврейская община в Дубровнике. Но он этого не сделал. В тотвечер он набил трубку, а утром выкурил ее в стане требиньскогоСаблякпаши, который готовился к походу на Валахию. Так Коэнвопреки всему направился в сторону Царьграда. Но он туданикогда не попал. Очевидцы из свиты паши, которых подкупилидубровницкие евреи, предложив им растительных красок для льназа то, что они расскажут им о конце Коэна, говорят следующее: В тот год паша направлялся со своей свитой на север, аоблака над ними все время летели на юг, будто хотели унести ихпамять. Уже одно это было плохим знаком. Не спуская глаз сосвоих собак, они неслись через пахучие боснийские леса, каксквозь времена года, и влетели на постоялый двор под Шабацем вночь лунного затмения. Один из жеребцов паши сломал ноги наСаве, и он призвал своего смотрителя кладбища лошадей. Коэн,однако, спал так крепко, что не
