Некоторые деконструктивные толкования

1. В богословии освобождения. Деконструктивная позиция неявно присутствует в разных направлениях богословия освобождения, которое возникло в результате попыток самосознания христиан Латинской Америки, искавших в Евангелии объяснения своей бедности. Поиск причин бедности — животрепещущий вопрос в Латинской Америке, поскольку в этом христианском регионе контрасты между имущими и неимущими чрезвычайно резки, хотя и бедные, и богатые читают одну и ту же Библию. Хосе Мигес Бонино в своей «программной» ранней книге «Богословие в революционной ситуации» вспоминает пуэрториканского теолога, который попал в тюрьму за политические выступления и пытался показать сокамерникам, что корень всех его поступков — христианская вера. «Твоя вера ничего не стоит, — перебил его один из слушателей. — Ты можешь обосновать и оправдать свою политическую программу, и то же самое может сделать тот, кто посадил тебя сюда, при этом оба вы будете ссылаться на одну и ту же истину» 27.

Именно из этой дилеммы и выросла школа толкования, согласно которой «главный текст — реальность», то есть политическая и экономическая ситуация рассматривается как необходимое условие понимания Священного Писания. «Любое предлагаемое нам толкование (будь то экзегеза, систематический анализ или этический разбор), - пишет Мигес Бонино, — следует рассматривать с точки зрения той практики, на которой оно основано» 28.

Мигес Бонино называет Маркса и Фрейда «двумя современными мастерами подозрения», подразумевая марксистскую идею, что все метафизические и религиозные системы — «надстройка» на прочном «базисе» экономических отношений. Далее он пишет:

«Мы не можем без подозрения относиться к богословскому толкованию, принятому в мире богачей, а потому не можем не задумываться о том, какую практику оно поддерживает, отражает или пытается узаконить. Почему, например, до самого недавнего времени от либеральных толкователей упорно скрывали очевидные политические мотивы и подтексты жизни Иисуса?» 29.

Мигес Бонино предостерегает против полной релятивизации Писания и особо отмечает необходимость задействовать весь инструментарий объективного толкования — «исторический, литературный, традиционно-исторический, лингвистический».

Однако та мысль, что основа для толкования — практика, а не теория, открывает дверь другим, не столь осторожным сторонникам богословия освобождения. Их объединяет потребность повысить сознательность толкователя, прежде чем он сумеет найти верное толкование, причем под сознательностью здесь подразумевается осознание факта угнетения. Библия стала косвенным средством освобождения — но освобождения от сил, которые определяются, как правило, вне библейскими терминами. Питер Бергер обращает внимание на роковую ошибку этого подхода:

«Чтобы как следует проанализировать ситуацию, ее нужно конкретизировать с точки зрения социологии. Чью сознательность предполагается повысить, и кто будет ее повышать?.. «Повышение сознательности» — затея отдельных представителей высших классов, направленная на низшие классы в целом. Речь идет о повышении именно их сознательности, а не сознательности верхов» 30.

Бергер критикует тот факт, который Фуко (вслед за Марксом) назвал неизбежным и неотвратимым: «истины», порождаемые нашими толкованиями, всегда кому-то приносят выгоду, а кому-то причиняют вред. Истина рассматривается не как проникновение в суть или онтологическое присутствие, а как средство власти и подавления.

Латиноамериканское богословие освобождения — несмотря на всю опасность своей главной предпосылки — бросает вызов реальному и несомненному угнетению. Его герменевтические недостатки становятся очевиднее, когда оно начинает предлагать»сем людям на земле задуматься над тем, как и какими способами их угнетают. В частности, женское движение впитало в себя подход (и даже лексику) латиноамериканского богословия освобождения. Так, Элизабет Ш. Фиоренца в работе «Хлеб, а не камни» провозглашает, что женщины должны в первую очередь посмотреть правде в глаза и признать, что их угнетают, а затем обратиться к Библии и в ней найти пути к освобождению. Никто не спорит с тем, что женщин угнетали — и по-прежнему угнетают. Но суть этого явления не так проста и ясна (и вряд ли ярлыки типа «притеснение» или «угнетение») помогут ее прояснить. В любом случае нужно говорить о конкретном способе угнетения, осознание которого в очень большой степени зависит от политической позиции. Такая произвольность в определении угнетения особенно очевидна в «голубой» теологии, где в качестве притесняемого класса выступают гомосексуалисты, а гетероссксуальность представлена как система подавления, как гнет, который им надлежит свергнуть.

2. В «политически корректной» лексике. Движение деконструктивизма достигло своей логической кульминации в пресловутой борьбе за политкорректность. В последние годы все настойчивее говорят о том, что слова, которыми мы привыкли именовать тех или иных людей, выбраны в качестве названий отнюдь не ими. «Негр», «цветной» или даже «черный» — все эти слова, по сути, имеют тот же смысл, что и «черномазый», только более или менее завуалированный, поскольку (так по крайней мере утверждают сторонники политкоррсктности) их придумали те, кто обладает правом силы, а вовсе не те, кого этими словами называют. Вот почему в качестве политкорректного термина было выбрано слово «афроамериканец». Сходным образом христиан, иудеев и мусульман объединили под словом «верующие», дабы избежать коннотаций, связанных с каждым из этих терминов; слепые превратились в «незрячих», старики — в «людей пожилого возраста» и т.д. Общее название ряда государств за последние десятилетия претерпело стремительную эволюцию: «бывшие колонии», «слаборазвитые страны», «развивающиеся страны», «страны третьего мира» и, наконец, «две трети мира».

Все эти названия отражают поиск имени, которое не несло бы на себе отпечаток какого-то истолкования. Истолкования навязываются теми, кто занимает привилегированное положение, и потому всегда (по мнению поборников политкорректности) искажают истину. Они предполагают, что обозначаемое тем или иным именем должно рассматриваться сквозь призму той реальности, которую нам предлагают считать истинной. Но (и тут мы возвращаемся к дсконструктивистскому отрицанию «метафизики наличия») истины как таковой не существует — есть только бесчисленное множество зыбких и переменчивых толкований, с помощью которых люди пытаются утверждать свою власть над миром и друг над другом.

3 В сопротивлении идее «образовательного минимума». Одним из «полей», на котором разыгралась война против «гносеологических привилегий», стал вопрос о минимуме основных предметов, которые должен знать каждый человек, если он хочет 31 называться образованным. На протяжении нескольких столетий этот вопрос не стоял особенно остро. Все сходились во мнении, что образовательный минимум должен включать в себя античную классику, Библию, а также философское, литературное и естественнонаучное наследие западноевропейской культуры. Однако с недавних пор все настойчивее стало звучать мнение, что у западноевропейской культуры нет никаких онтологических преимуществ. В конце концов ее создатели — в большинстве своем белые мужчины, обладающие властью, сильные и свободные; значит, и сама эта культура — очередное толкование, навязанное нам сильными мира сего. Так почему же мы должны предпочесть Гомера, Данте и Шекспира нигерийским народным сказкам, индуистскому эпосу или лесбийской поэзии?

4. В толкованиях прошлого. Неудивительно, что история — В ее традиционном понимании — в рамках этого одержимого герменевтикой движения подвергается особенно суровой критике. Разумеется, вопрос об исторической объективности далеко не нов. И хотя кто-то, возможно, до сих пор рассматривает историю как скопище фактов без всякого объяснения, сами историки всегда признавали, что история — повествование избирательное. Но при этом они постоянно (сознательно или неосознанно) предполагали в описываемых событиях некий трансцендентный процесс или направление, а следовательно, существование исторической истины (как бы ни было трудно ее определить). Движение, о котором я веду речь, довело до крайней степени выражения ту идею, что существует лишь одна историческая истина, а все остальные к ней приноравливаются: историю рассказывают победители, а стало быть, все остальные группы тоже нуждаются в своей истории. Причем в ряде случаев цель состоит не в более «правдивой» истории, а в более полезной.

Развитие этой идеи постепенно привело (что неудивительно) к неверию в то, что из человеческой деятельности можно вообще извлечь какой-то смысл. Объяснить, что я имею в виду, поможет описание музейного кризиса. Под заголовком «Упражнение в деконструктивизме» популярный журнал описывает проблему, с которой столкнулись смотрители одного музея, пытаясь решить, «под каким соусом» им подавать свои экспонаты.

«Что говорит табличка под экспонатом? Зачем она это говорит? И чьим голосом?

Этими вопросами смотрители... задаются, пытаясь приспособить практику музейного дела к постструктуралистским критическим теориям (например, деконструктивизму), опровергающим авторитет текста. Какого текста? Да всякого, включая подписи к экспонатам и пояснительные таблички — неизменные атрибуты музейных выставок. Теория деконструктивизма гласит, что поскольку язык — переменчивое, облачко неуловимых смыслов и неоднозначных кодов, заряженное к тому же культурными предубеждениями, его невозможно втиснуть в рамки абсолютной или односторонней темы либо истории. Язык — сплошной бессвязный поток, состоящий из.обрывков и осколков. Это касается и способов, какими музеи освещают и интерпретируют материальную культуру. «Сама постмодернистская концепция — тоже один из таких осколков, — говорит смотритель. — Истины не существует; не может быть одного-единственного правильного ответа».

5. В истории науки. Получившуюся картину не к чему прислонить. Вместо твердого факта мы имеем «переменчивое облачко неуловимых смыслов и неоднозначных кодов». Современную науку всегда считали источником надежного, объективного знания. Но за последние десятилетия этот взгляд тоже был оспорен. Одну из главных ролей в этом смысле сыграла работа Томаса Куна «Структура научных революций» 32. Кун подчеркивает, что история науки с давних пор стремилась создать впечатление, что наука развивается как непрерывно расширяющийся поток истины. Мы знаем больше, чем наши предшественники, и наши знания станут основой для науки будущих поколений. На самом же деле, утверждает Кун, научный прогресс происходит совсем иначе. Он спокойно протекает в русле того или иного толкования, где основополагающие идеи образуют некую парадигму (например, геоцентрическая система). В рамках этой парадигмы и развивается наука. Однако, говорит Кун, в парадигмах то и дело возникают сложности и аномалии; в результате одни гипотезы постепенно отмирают, а на смену им приходят другие. Переход от геоцентрической модели мира к гелиоцентрической — не результат плавного и постепенного развития, а полный отказ от одной системы в пользу другой.

Согласно Куну такие революции в науке правило, а не исключение. Почему же мы привыкли считать иначе? Потому что авторами учебников являются те, кто вышел победителем в том или ином научном споре. Кун отмечает, что вызов старым парадигмам практически всегда бросают молодые ученые, у которых еще нет ни написанных книг, ни научной репутации, ни почетных должностей, которым не за что цепляться и нечего терять. Знание, таким образом, — это «смена парадигм» (этот вездесущий постмодернистский термин впервые появился именно в «Структуре научных революций» Куна), а не последовательный и постепенный путь к истине.

Идеи Куна оказали огромное влияние на сферу социальных наук (а не на сферу наук естественных, на которых Кун, собственно, и строил свою теорию. К этому важному факту мы позже вернемся). Его исследование призвано доказать, что наука как таковая — не более чем еще одна субъективная конструкция, посредством которой мы пытаемся извлечь смысл из принципиально непознаваемого потока.

Ричард Рорти недвусмысленно заявляет, что не признает науку привилегированным видом знания, а виновником этого заблуждения считает модернизм в его позитивистской форме: «Позитивизм сохранил Бога в своем представлении о Науке (и о «научной философии») — представлении о части культуры, где мы имеем дело не с собой, а с чем-то другим, где находим обнаженную Истину, не относящуюся ни к какому конкретному описанию» 33. Взамен Рорти предлагает своего рода неопрагматизм, который «не делает из науки идола и не водружает его на место, прежде занимаемое Богом. Он рассматривает науку как, например, жанр литературы, или, наоборот, рассматривает литературу и искусство как исследования того же рода, что и всякое научное исследование» 34.

Иными словами (цитируя того же Рорти), современная наука дает нам карты в руки вовсе не потому, что соответствует реальности, — она просто дает нам карты в руки. Все дисциплины рассматриваются на равных условиях, все они основаны на толкованиях реальности, дающих нам силу, или, как мягче выразился Рорти, «карты в руки». Мы же, как утверждают все философы-постмодернисты, должны отказаться от идеи существования некоего метода, который позволит нам, подобно Богу, увидеть абсолютную истину. Ибо, во-первых, нам недоступна эта божественная точка зрения, а во-вторых, такой истины, к которой подходили бы все наши множественные описания и толкования, попросту не существует.

«Физика — попытка из разрозненных фрагментов собрать единую картину Вселенной; этика — попытка собрать воедино фрагменты иного рода. Математика помогает в этом деле физике, литература и искусство — этике. Плодом одних изысканий становятся гипотезы, других — повествования, третьих — живописные полотна. Вопросы о том, какие гипотезы утверждать, на какие полотна смотреть, какие повествования слушать, толковать и пересказывать, — это и есть·те самые вопросы, посредством которых мы получаем то, что ХОТИМ» 35.

Итак, мы подходим к концу долгого исследования причин и следствий постмодернистского поворота от «эпистемологии» к «герменевтике». Однако нам предстоит самая трудная задача: истолковать это новое отношение к толкованию. Что оно означает для нас как христиан, верующих в Бога, Который явил нам Себя «многократно и многообразно» — в словах и текстах, а особенно «в последние дни сии... в Сыне, Которого поставил наследником всего, чрез Которого и веки сотворил»?