Понятие «прозрачность» в развитии клиентоцентрированной терапии

В начале этой статьи я описал прозрачность как внеш­ний слой аутентичности — это ясное и открытое выражение терапевтом своего собственного опыта. Однако следует иметь в виду, что клиентоцентрированный терапевт доста­точно прозрачен для своего клиента и без такого явного «самораскрытия» перед ним и что различие, которое мы про­водим между конгруэнтностью и прозрачностью, не являет­ся абсолютным. Наши клиенты познают нас благодаря тому, что мы делаем и чего не делаем во время терапевтических сессий как на вербальном, так и на невербальном уровне. Это особенно характерно для клиентоцентрированной тера­пии, где рабочее терапевтическое отношение явно окрашено личной вовлеченностью терапевта в общение с клиентом на основе всего того, что испытывает терапевт в данный момент; это и позволяет клиенту узнавать терапевта как человека. Иначе говоря, мы никогда не можем быть для клиента «пустым экраном». Каждый терапевт вызывает у своих клиентов различные чувства, и это, видимо, является важнейшим элементом успеха или неудачи терапии. Каковы бы ни были конкретные техники или интервенции тера­певта, самое важное для клиента состоит в том, встретил ли он такого терапевта, чья личность и способ бытия-в-мире позволяют ему выйти именно на тот уровень, который соответствует действительным проблемам клиента. Этот аспект терапии нам почти не подконтролен, и все исследо­вания, выполнявшиеся в надежде выработать рекомендации для его практического применения, не дают нам почти ника­кой полезной информации.

Что же касается средств самовыражения терапевта в уз­ком смысле слова, то показательно, с каким трудом они вводятся и принимаются в процессе развития клиентоцентрированной терапии. Это не должно нас удивлять. В самом деле, к специфическим исходным посылкам клиентоцентрированной терапии относится положение, что те­рапевт следует за клиентом в рамках системы его ценностей. Однако между 1955 и 1962 годами этот принцип стал более вариативным. Клиентоцентрированная терапия эволюцио­нировала из «недирективной» в «икспириентальную*», и это дало терапевту возможность привносить в терапию что-то из своей собственной системы ценностей, пока это не меша­ло ему держаться в русле переживаний и опыта клиента (Gendlin, 1970). Именно таков был контекст, в котором стали приемлемыми экспрессивные интервенции самого терапевта. Таким образом, мы имеем здесь дело с интервен­циями, начинающимися в собственной системе ценностей терапевта. Подобное происходит, например, в случаях интер­претаций, конфронтации и использования тех или иных тех­ник. Мало-помалу выражение терапевтом собственных переживаний перестало быть только средством оказания «необходимой помощи» в тех случаях, когда терапевт боль­ше не мог искренне принимать клиента и сопереживать ему, а стало рассматриваться как позитивный потенциал углуб­ления терапевтического процесса. Чувства, испытываемые терапевтом в контакте с клиентом, стали теперь считаться ценным и потенциально полезным материалом для его ис­следования себя и своих способов построения взаимоотно­шений с другими людьми (исчерпывающий анализ развития представлений Роджерса по данному вопросу см.: Van Balen, 1990). Кроме того, Роджерс приписывает также прозрач­ности терапевта и более общую моделирующую функцию.

«Клиенту, да и любому человеку вообще, не так-то лег­ко вверять кому-либо свои самые сокровенные чувства. Выведенному из равновесия, расстроенному человеку еще труднее поделиться с терапевтом своими самыми глубо­кими и тревожными переживаниями. Искренность тера­певта — один из тех элементов в терапевтическом отно­шении, которые снижают возможные риск и откровения и делают его менее опасным» (Rogers, 1966, р. 185-186).

* От англ. experience – опыт.

По-видимому, главную роль в этой эволюции сыграли три фактора. В первую очередь следует сказать об исследо­вании больных шизофренией, которое Роджерс и его кол­леги проводили между 1958 и 1964 годами. Для этой группы очень замкнутых пациентов «классическая» терапевти­ческая интервенция — «отражение переживаний» — была явно недостаточна: в общем-то зачастую отражать было почти нечего. Пытаясь установить контакт с пациентами, клиентоцентрированные терапевты научились использовать альтернативный ресурс помощи — свои собственные пере­живания, возникающие здесь-и-теперь:

«Даже если клиент никак не реагирует и ничего не вы­ражает, внутренний мир терапевта в данное время вовсе не пуст. Каждую секунду у него возникает множество разнообразных переживаний и впечатлений. Большин­ство из них касаются клиента и того, что происходит в настоящий момент. Терапевту нет необходимости сидеть и пассивно ждать, пока клиент выразит что-нибудь личное или значимое для терапии. Вместо этого он может обра­титься к своим собственным переживаниям и обнару­жить в них неиссякаемый источник, черпая из которого, он может инициировать, углублять и поддерживать тера­певтические отношения даже с самым незаинтересован­ным, молчаливым или экстернализованным клиентом» (Gendlin, 1967а, р. 121).

Кроме того, для признания значимости внутреннего мира терапевта важную роль сыграли контакты с представи­телями экзистенциальной психотерапии, такими, как Роло Мэй и Карл Витакер, критиковавшими роджерианцев за не­дооценку вклада терапевта в терапевтические отношения, стремление оставаться в тени клиента как его alter ego* и почти не проявлять себя в качестве реального другого человека, обладающего собственной личной идентичностью. Вот как, к примеру, Витакер прокомментировал выдержки из стенограмм сессий клиентоцентрированных терапевтов с больными шизофренией:

«Создается такое впечатление, что эти двое сущест­вуют в некоем отдельном микрокосме или изолиро­ванной камере, будто двое близнецов в одной утробе. Эти беседы личностно значимы для обоих участников, однако обсуждается только жизнь пациента. Это на­столько бросается в глаза, что временами кажется, будто в комнате находится только одно Я, и это Я — пациент. Словно терапевт искусственно преуменьшает себя само­го. Иногда настолько сильно, что я почти вижу, как он исчезает. В этом их подход к терапии радикально отли­чается от нашего, в котором оба участника действитель­но присутствуют, и терапевтический процесс включает в себя открытые взаимоотношения двух индивидов и ис­пользование опыта каждого из них для роста и развития пациента» (см.: Rogers et al., 1967b, p. 517).

* Другое, второе Я (лат.).

Это «стремление быть признанным» (Barrett-Lennard, 1962, р. 5), которое постепенно завоевывало себе место в ин­дивидуальной терапевтической практике роджерианцев, проявилось еще сильнее (может быть, даже слишком силь­но) в так называемом «движении групп встреч» 1960-х и 1970-х годов (Rogers, 1970, р. 52-55). Групповая динамика, с ее акцентом на «обратной связи здесь-и-теперь», конечно, не могла обойтись без этого. Все вышеперечисленные влия­ния сделали клиентоцентрированную терапию гораздо бо­лее интерактивной, ориентированной на взаимодействие, в котором терапевт выступает не только как alter ego кли­ента, но и как независимый полюс взаимодействия, сооб­щающий клиенту время от времени о своих собственных переживаниях по поводу ситуации. В силу такого рода про­зрачности терапевтический процесс становился в гораздо большей степени диалогом, встречей Я и Ты (Buber and Rogers, 1957; Van Balen, 1990, p. 35-38).

Во время такой аутентичной обоюдной встречи воз­никают моменты, когда терапевт почти полностью отходит от своей профессиональной роли и предстает перед клиен­том в очень личном и глубоко человечном качестве. Соглас­но Ялому, такие «критические моменты» часто становятся поворотными пунктами терапии. При этом они редко упо­минаются в психиатрической литературе — то ли из стыд­ливости, то ли из страха перед цензурой сообщества; о них не говорят даже с теми, кто обучается терапии, потому что это не вписывается в «доктрину» или из-за опасности воз­можных преувеличений. Приведем два из многочисленных примеров Ялома:

«Терапевт работает с пациенткой, у которой в течение курса терапии развились симптомы, позволяющие запо­дозрить рак. Пока она ждет результатов лабораторных анализов (которые впоследствии окажутся отрицатель­ными), беспрерывно рыдая от охватившего ее ужаса и пе­реживая кратковременное психотическое состояние, терапевт держит ее за руки, как маленького ребенка».

«Несколько сессий подряд пациент критически оце­нивает личностные качества терапевта и подвергает сомнению его профессиональные способности. Наконец терапевт взрывается и принимается стучать кулаком по столу и орать: "Какого черта! Почему вы не прекра­тите словесную диарею и не займетесь делом, не попы­таетесь понять себя и не перестанете наезжать на меня? Сколько бы у меня ни было ошибок (а их у меня действи­тельно немало), к вашим проблемам они не имеют ни ма­лейшего отношения! Я тоже человек, и сегодня у меня — плохой день"» (Yalom, 1980, р. 402-403).