Желудочковые нарушения ритма. 12 страница

Перед тем как начать писать, он спросил меня, что бы я «хотел делать в своей роли». Шутя, как если бы я хотел оза­дачить товарища, я ответил:

— Молчать в первом акте, плакать от радости во втором и упасть навзничь с лестницы в третьем.

Уже в первом акте он совершил чудо, дав мне возмож­ность молчать. Он сказал, что хотел бы закончить пьесу к Рождеству. И действительно, в этот вечер она была заверше­на. Он должен прочитать нам ее после ужина. Этот рожде­ственский ужин, хотя и замечательный, тянулся бесконечно. У нас была елка, украшенная дождиком. Жан нарисовал семь больших ангелов, по одному для каждого из членов се­мьи Таль-Мур, принимавшей нас. Наконец рождественский подарок Жана — пьеса.

Он читает ее нам своим теплым, немного скрипучим го­лосом, как всегда, в неподражаемом ритме — выделяя каж­дое слово и почти не делая связок между ними.

Какая великолепная идея! Одиночество двух существ, пожирающих самих себя. Жан хочет назвать пьесу «Азраил» (ангел смерти), но это название уже использовалось. Он ду­мает о другом: «Смерть подслушивает у дверей». Это назва­ние мне очень нравится. Еще он предлагает «Красавица и чудовище».

— О нет, Жан, — протестую я, — мне так хочется, чтобы ты сделал фильм по «Красавице и чудовищу»!

Эта поражающая странной красотой пьеса получила на­звание «Двуглавый орел». Снова Жан написал то, чего от него не ждали. Это был самый чудесный подарок, который я мог получить к Рождеству.

В Париже Жан встретился с Маргаритой Жамуа, чтобы прочитать ей пьесу, написанную, кстати, для нее. На чте­нии присутствовали госпожа Искавеско, Кула Роппа, Берар, Борис Кохно. Все были потрясены. Маргарита Жамуа встала, не говоря ни слова, вышла, потом вернулась и высказала свое суждение четырьмя фразами, как если бы Жан Кокто был неопытным двадцатилетним дебютантом. Все почувствовали ужасную неловкость и расстались мол­ча.

— Я думаю, что она боится, что не справится с этой ро­лью,—сказал я Жану.

Позвонила Кула Роппа, закадычная подруга Маргариты Жамуа:

— Поведение Маргариты было возмутительным. Впро­чем, эта роль не для нее. Она не сможет ее сыграть.

Берар того же мнения. Никаких новостей от Жамуа. Зна­чит, нужно искать другой театр, другую актрису. Я предла­гаю Эдвиж Фейер. Жан позвонил ей. Они договорились о встрече. Кажется, на 1 февраля 1944 года.

Неожиданно умер Жироду. Жан потрясен. Он позвонил Эдвиж, чтобы отменить чтение. Она сказала:

— Почему? Мое сердце, наоборот, еще более способно вас понять. Нужно продолжать работу.

Мы поехали к Эдвиж. На ней лица нет. После чтения она не скрывает своего волнения.

— Впервые, — говорит она, — я услышала пьесу, насто­ящее произведение, и притом пьесу для театра. Вы мне ее дарите?

Жан ответил, что она сделает ему подарок, приняв пьесу. Они обнялись.

Потом мы поехали в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю, на улицу Сен-Доминик, где проходила простая, волнующая це­ремония. И возмутительный финал при выходе: на нас на­бросились любители автографов. Я поклялся больше не хо­дить на похороны знаменитостей.

Маргарита Жамуа вдруг вспомнила о пьесе, без конца звонит. По-видимому, она узнала, что Эдвиж согласилась играть ее в театре Эберто. Она приехала к Жану и обвинила его в измене. Собирается ехать к Эдвиж и Эберто. Берар, который случайно оказался тут же, успокаивает ее. Мы объясняем ей, что своим отношением она дала понять, что не хочет играть в пьесе.

Жан пишет большую и прекрасную поэму «Леона». Я в это время ставлю «Андромаху» в театре «Эдуарда VII». На­чинаю делать макеты декораций и костюмы, учу свою роль и готовлю постановку. Брессон приглашает меня сняться в его будущем фильме «Дамы Булонского леса».

— Но, по-моему, в нем должен был сниматься Ален Кюни?

(Я узнал об этом, поскольку Жан писал диалоги для этого фильма.)

— Продюсер не хочет брать Кюни.

— Я считаю неправильным, чтобы продюсер не давал режиссеру свободы в распределении ролей. Вы хотите, что­бы снимался Кюни?

— Он именно тот типаж, который нужен.

— Вы мне разрешите поговорить с продюсером Плокеном?

— Да. Он хочет, чтобы играли вы.

Я объясняю Плокену, что я отказываюсь сниматься в фильме потому, что не могу допустить, чтобы он отказал Кюни. Он обвиняет прокатчиков. Я рассказываю об этом Жану, и он просит Польве взять фильм Брессона и Кюни. Тот же ответ: прокатчики против. Польве был продюсером «Вечерних посетителей», в котором играл Кюни. Это был фильм Карне, имевший огромный успех. Ален Кюни был, как всегда, великолепен. Я возмутился этим единогласным вето, окончательно отказался сниматься и пригласил Кюни на роль Пирра в «Андромахе».

В квартире на улице Монпансье было нелегко сосредото­читься. Не понимаю, как Жан мог писать. Девицы под две­рью, на лестнице, на улице создают невообразимый шум: звонят в дверь, по телефону. Одна девушка падает в обмо­рок. Консьержка, к которой ее отнесли, зовет меня. Я узнаю ее: она уже падала в обморок на лекции по кино в «Студии 28». В третий раз она упадет в обморок на гала-просмотре «Кармен» в кинотеатре «Нормандия». В тот день фильм не имел большого успеха, возможно, потому, что билет стоил тысячу франков. Я выходил из кинотеатра вместе с толпой, которая начинала меня дергать со всех сторон. Я уже не знал, как из нее выбраться, как вдруг какая-то девушка пада­ет без сознания у моих ног. Я беру ее на руки и, воспользо­вавшись этим обстоятельством, расчищаю себе дорогу. Я кладу ее на парапет у входа в метро. И слышу: «Грубиян!» Она была без сознания не больше, чем я. И я прекрасно это понял. История этой девушки на этом не заканчивается. Од­нажды она звонит у моей двери и говорит:

— Месье, я должна участвовать в конкурсе танца. Если я получу первое место, вы согласитесь прийти ко мне на чай?

Я внимательней присматриваюсь к ней: маленького ро­ста, полноватая, доброе круглое лицо, волосы в мелких за­витках, на носу круглые очки в металлической оправе. По моему мнению, никаких шансов получить первое место, даже при наилучшей технике. Я даю обещание прийти на чай. Через неделю она приходит снова и показывает дип­лом: первое место. Я уже дал слово.

— Когда же вы хотите чаевничать? Мы пойдем к Рампельмайеру?

— Нет, мы будем пить чай у моей подруги в следующий четверг.

В четверг она повела меня на квартиру своей подруги около парка Монсо. Это была странная квартира с шикар­ной китайской мебелью, а ее подруга — хорошенькая, очень юная рыжеволосая девушка, что-то вроде Симоны Симон в детстве. Мне подают чуть теплый чай, подгорелое молоко, прогорклые пирожные. Я делаю вид, что нахожу все велико­лепным. Меня заставляют расписаться на бесчисленных фо­тографиях, среди которых много таких, которых я никогда не видел. Я не ухожу сразу, чтобы у них не создалось впечат­ление, что я выполняю повинность. Мне дают выпить слад­кого шампанского, которое я терпеть не могу, и наконец я ухожу, церемонно поблагодарив.

Несколькими днями позже (трудно даже поверить в эту историю) в нашу дверь позвонили. Жан пошел открывать и вернулся с визитной карточкой в руке.

— Владелец этой карточки хочет с тобой побеседо­вать, — сказал он. — У него в руке белая трость, он слепой. Выглядит очень достойно.

Я вышел к этому господину и спросил о цели его визи­та.

— Я отец девушки, к которой вы приходили на чай в про­шлый четверг, — сказал он. — И я хочу узнать, кем вы дей­ствительно являетесь для моей дочери.

Я рассказал ему всю эту историю. Что я могу сделать?

— Моя дочь должна сдать экзамен на аттестат зрелости, но она совсем не занимается.

— Я могу только сказать ей, если она снова придет, что я не приму ее до тех пор, пока она не сдаст экзамен.

Они пришли обе. Когда я объявил им свой вердикт, ма­ленькая толстушка упала в обморок в четвертый раз. Она не собиралась сдавать экзамен на аттестат зрелости. Испугав­шись, что ей придется снова взяться за учебу, она потеряла сознание.

Я мог бы рассказать сотню подобных историй. Они за­няли бы много страниц. В общем, все они похожи. За ис­ключением, может быть, вот этой. Я дал согласие, правда, после долгих уговоров, отвечать на письма в рубрике «Сердечная почта» в газете, посвященной кино. Занима­лась этим некая дама, которая писала ответы вместо меня. Однако я поставил условие, что буду их прочитывать. Од­нажды мне принесли письмо, на которое попросили отве­тить лично. И правда, письмо не могло не взволновать. Молодая девушка, Жаннетт Б., из деревни на севере Франции, у которой в результате несчастного случая был поврежден позвоночник, уже год боролась за жизнь. Она просила у меня фотографию. Я послал ее, черкнув не­сколько ласковых слов. Она мне ответила... и так мы об­менивались короткими письмами в течение года. Увы! Не­смотря на нашу переписку, состояние ее здоровья ухудша­лось.

Немного позже пришло еще два письма, написанных на разной бумаге и разным почерком. В одном говорилось:

«Моя сестра Жаннетт умерла. У нас большое горе. Я знаю, что она написала вам в последний раз и просила ис­полнить ее последнюю волю. Умоляю вас согласиться. Очень прошу вас, месье, и т.д.».

Другое письмо было от Жаннетт. Она писала, что слыша­ла, как врач объявил ее матери, что ей остается жить всего несколько часов. Она просила у меня последнюю фотогра­фию, чтобы унести ее с собой в могилу, и помочь сняться в каком-нибудь фильме ее нежно любимой сестре.

Фотография в могилу — это было уже слишком. Я понял, что меня разыгрывали целый год. Я поделился своими подо­зрениями с дамой из газеты. Она сказала, что я просто чудо­вище.

— Как вы могли подумать такое?

— И все-таки мы должны это выяснить.

Я позвонил в жандармерию той деревни, рассказал, в чем дело, и спросил, действительно ли Жаннетг Б. умерла. Мне ответили, что она не только не умерла, но у нее нет сестры, и посоветовали не отвечать такого рода личностям.

Думаю, у большинства актеров бывали подобные при­ключения. Но тем не менее для меня это остается странным. В доказательство приведу еще это, последнее. Оно относит­ся к тому времени, когда я жил на катере в Нейи. Я получил письмо от девушки, которая хотела, даже трудно в это пове­рить, чтобы я «сделал ей мальчика». Я не ответил. Впрочем, я никогда не отвечал. Моя мать, возмущенная моим поведе­нием, отвечала вместо меня. И продолжала этим занимать­ся. После «Вечного возвращения» я получал до трехсот пи­сем в день. Это давало Розали массу работы. Но я был счастлив, что она занята. Это меня успокаивало... Она имитиро­вала мой почерк, составила картотеку корреспонденток и отмечала посланные фотографии, чтобы не отправить одну и ту же дважды одному лицу. Не представляю, как некото­рые люди могут воображать, что актер отвечает сам! Конеч­но, они думают, что только они одни и пишут...

Никто не ответил девушке, просившей мальчика.

Как-то ночью, перед сном — было почти два часа, — я прогуливал Мулука на набережной, то есть на бульваре гене­рала Кёнига. На одной из скамеек я заметил целующуюся парочку. Чтобы их не смущать, я отвернулся и продолжал свою прогулку. Позади раздались шаги, я обернулся. На ска­мейке сидел только мужчина, а женщина стояла передо мной.

— Вы получили мое письмо?

— Какое письмо?

— Я просила у вас что-то очень личное.

— Мальчика? — инстинктивно догадался я.

— Да.

— Во-первых, мадемуазель, как я могу гарантировать, что получится мальчик, а не девочка? Во-вторых, мне кажет­ся, что на скамейке сидит некто, только того и желающий.

— Это мой брат.

— Послушайте, я выгляжу смешным, мы оба смешны. Доброй ночи, мадемуазель.

Я ухожу, она идет за мной. Я спускаюсь по лестнице, ве­дущей к берегу. Она спускается следом; я открываю дверь, хочу ее закрыть за собой, ее нога не дает мне это сделать.

— Вы так меня ненавидите, — говорит она.

— Я не ненавижу вас. Я вас не знаю.

Каждую субботу она ждала меня здесь, когда бы я ни воз­вращался. У меня больше не было сил. Однажды я сказал ей:

— Послушайте, я обдумал ваше предложение. Это мож­но устроить. Я дам вам то, что вам нужно, в пробирке.

— Неужели это возможно?

— Да. Сходите к своему врачу и договоритесь с ним. Я в вашем распоряжении.

Больше я ее не видел.

Но вернемся к тому моменту, когда я собирался ставить «Андромаху». Париж выглядел странно со своими велотакси, в которых разъезжали дамы в шляпах, украшенных тю­лем, птицами, лентами. Их головы были похожи на мону­менты в миниатюре. Жан видел в этом плохое предзнамено­вание.

— Вспомни, — говорил он, — о прическах при дворе Людовика XVI.

Мужчины редко решались ездить в таких повозках, в ко­торых мог быть один или два водителя. Я же иногда исполь­зовал их для Мулука, сам при этом ехал рядом на своем ве­лосипеде. Везти его на плечах, как я часто это делал, было очень утомительно. Это к тому же давало повод Сесиль Сорель утверждать, что я нашел еще один способ сделать себе рекламу.

Мулук пользовался большим успехом. Однажды в дверь позвонили. Я открыл. За дверью стояла очень красивая де­вушка.

— Что вы желаете, мадемуазель?

— Погладить Мулука.

Я позвал Мулука. Она погладила его и ушла, даже не взглянув на меня.

Я возил Мулука в метро, хотя собак в метро не пускали, но Мулук не был собакой. Когда мы подходили ко входу в метро, он становился на задние лапы, я заворачивал его в пальто и брал под мышку. В метро он сам прятался под си­денье, а я делал вид, что собака не моя.

Атмосфера в метро прелюбопытная! Вагоны всегда бит­ком набиты. Вот стоит полная дама, всем своим видом выра­жающая возмущение поведением сидящих мужчин. Среди них три немца. Один встает и знаком предлагает ей занять его место, сказав при этом что-то по-немецки. У него очень любезный вид. В ответ полная дама дала ему пощечину. Лица пассажиров приобрели зеленоватый оттенок, под цвет немецких мундиров. Что будет с этой дамой? Два других немца присоединились к своему товарищу у двери, с нетер­пением ожидая следующей станции. Они не вышли из ваго­на, они выскочили. Дама величественно села.

— Что произошло? — спросили у нее.

— Дело в том, что я понимаю по-немецки. Он мне ска­зал: «Клади сюда свой зад, старая корова».

Замечательно ехать последним поездом метро. Он так же переполнен, как и остальные. Кажется, он перевозит весь Париж. Все знают друг друга, обсуждают последний кон­церт, пьесу. Снаружи— затемнение, старосты кварталов, немецкие патрули, риск попасть в заложники в случае нару­шения комендантского часа.

Воздушные тревоги все учащаются. Однажды ночью была жуткая бомбежка — целый ливень из бомб. Стекла дребезжат. Дома сотрясаются. Гремят пушки противовоз­душной обороны. Я спал. Семья В. спустилась к нам вместе со своим младенцем (наша квартира похожа на подвал). Я проснулся от плача ребенка.

Одна девушка написала мне: «Знаете, что мы больше всего любим в школе? Воздушные тревоги, потому что мы спускаемся в убежище и говорим о вас».

Другой ночью после грома пушек зенитной батареи раз­дался ужасный шум: на Пале-Рояль на наш дом упал само­лет. Как потом выяснилось, он упал на магазины Лувра. Это был американский самолет, сбитый снарядом. Он загорелся, его крыло упало над улицей Дофин, мотор — над улицей Сент-Оноре, пулемет — над крытым рынком. Мне позвонил мой друг Юбер де Сен-Сенош:

— Жанно! Самолет упал...

Я прервал его:

— Успокойся, раз ты слышишь мой голос, он упал не на нас, а на магазины Лувра.

В ответ долгое молчание... Я забыл, что он был владель­цем этих магазинов.

Я дрожу за Мулука. Для розыска мин забирают собак. Их отлавливают на улицах, но иногда забирают и прямо у хозяев.

Однажды я шел пешком вниз по Елисейским полям, ко­лонна немецких солдат шла за мной. Мне было не по себе. Возвратившись домой, я сказал Жану: «Немецкая армия преследовала меня на всем пути по Елисейским полям». На что он ответил: «Ты что, не мог идти до Берлина?» В другой раз уже он поднимался по Елисейским полям, а немецкая колонна под гром фанфар шла ему навстречу. В колоннах реяли немецкие и французские флаги. Жан застыл в оцепенении, глядя на ЛФВ (Лига французских волонтеров) среди немецких войск. Шесть типов, французов, одетых в гражданское, бросились избивать Жана дубинка­ми с криками: «Эй, Кокто, ты что же не отдаешь честь французскому флагу?» Жан упал, обливаясь кровью. Один глаз был сильно поврежден. Подбежали прохожие, подня­ли его, отвели в ближайшую аптеку. Аптекарь спросил: «Что это с вами, господин Кокто?» На что тот ответил во французском духе: «Ячмень Дорио*!» Дорио был началь­ником ЛФВ.

 

* Игра слов: вместо compere-loriot — ячмень на глазу (фр.), Кокто говорит compere-Doriot, пользуясь созвучием этих двух слов.

 

Арестовали Тристана Бернара. В вагоне для скота, уво­зившем его в Дранси, он сказал: «Я жил в страхе, теперь буду жить в надежде». Когда впоследствии его привезли в больницу Ротшильда и спросили, что доставило бы ему наи­большее удовольствие, он ответил: «Кашне».

Еще одна бомбардировка: двадцать пять убитых в Коломб, сорок в Женвиллье. Огромные разрушения.

Как-то я встретил Луи Журдана и спросил его:

— Несколько месяцев назад ты мне говорил, что каждо­му из вас поручено найти двух человек. Я сказал, что хотел бы быть одним из этих двоих. С тех пор я больше о тебе не слышал.

— Я говорил о тебе, — ответил он, — мне сказали, что ты живешь с чересчур болтливым человеком.

Если он имел в виду Кокто, как я предполагаю, он оши­бался. Жан умел хранить тайны. Доказательством тому слу­жит история моей матери, которую он никогда не рассказы­вал. Жан считал легкомыслие преступлением. Он никогда не болтал попусту. Он скорее дал бы себя убить на месте, чем подвергнуть кого-то опасности. Меня задели слова Луи Журдана, но я не стал настаивать.

Париж тоже не был легкомыслен. Он был беспечен, но в хорошем смысле слова. Его лицо оставалось приветливым, несмотря на угрозу. На концертах, в кинотеатрах, в театрах не хватало мест для всех желающих. Париж храбрился и не хотел показать оккупантам ни свое беспокойство, ни свое страдание.

Жан писал «Красавицу и чудовище». А я договорился с театром «Эдуарда VII» о постановке «Андромахи». В своей комнате в Пале-Рояль я репетировал роль Ореста, используя палку от метлы вместо посоха вестника: указывал ею на лю­дей и предметы, потом снова клал на плечо, переносил вправо, влево, за спину. Вскоре мне показалось, что я ис­пользую ее слишком много. Я спросил совета у Жана, про­демонстрировав ему, как это будет выглядеть. Он меня успо­коил:

— Это замечательно, ни одному актеру не приходило в голову использовать это. В твоих руках эта палка становит­ся королевским жезлом.

Я привык к весу и размерам моей метлы. Другая трость, без сомнения, нарушила бы отработанные жесты. Мы по­шли к Пикассо на улицу Великих Августинцев. До встречи с Кокто я не видел ни одной картины Пикассо, разве что на репродукциях, и никогда не встречался с ним самим. Жан часто рассказывал мне о нем. Мне трудно сказать, видел ли я своими глазами или глазами Жана Кокто, чувствовал сво­им сердцем или его. Но помню, что это было как удар кула­ком в грудь. Мной овладели необыкновенный восторг и в то же время великое отчаяние. Пикассо был для меня вне вся­кой критики, один в созданном им мире. Я перенесся на ка­кую-то странную планету.

Потом я часто встречался с Пикассо, всякий раз робея, стесняясь, но всегда с огромным почтением. В его доме у меня было такое чувство, что я нахожусь в запретном месте, которому мое присутствие мешает, что вижу то, чего не имею права видеть, что рискую быть обращенным в соляной столб. Никаких украшений. Чердаки, громоздящиеся один на дру­гом, пустые комнаты — роскошная бедность. Он принимает нас. Это король в одежде нищего. В его лукавых, блестящих, умных глазах я читаю снисхождение и симпатию.

Я умираю от желания извиниться за то, что я лишь тот, кто есть. Во всяком случае, я не раскрываю рта. Это Жан просит его сделать из моей палки от метлы посох вестника. Пикассо тут же с удовольствием берется за дело; он наносит на палку рисунки каленым железом, превратив ее в чудес­ное произведение искусства.

На репетициях возникают трудности. При каждом ука­зании, которое я даю Кюни, он смотрит на меня с недове­рием. Может быть, он думает, что я хочу, чтобы он плохо сыграл? Он превосходен. А я страдаю из-за его подозри­тельности.

Мишель Альфа, которую я предполагал пригласить на роль Гермионы, потому что знал, что она давно о ней мечта­ет, говорит, что она неспособна произнести монолог. У меня опускаются руки. Тогда мне пришло в голову заставить ее обращаться к пустому трону Пирра. И — получилось: она говорит с троном, даже прикасается к нему, ласкает его...

Теперь я уже достаточно уверен в себе, чтобы разрешить Жану присутствовать на одной из репетиций. Он признался мне:

— Я поражен твоим авторитетом, твоими находками. Как только ты начинаешь говорить, текст становится волну­ющим, такое впечатление, что он целиком придуман тобой.

Получив одобрение Жана, я уже никого не боюсь. Моя единственная цель — чтобы ему нравилось то, что я делаю. Жан писал в своем дневнике:

«Отказ от декламации и обнаружение в тексте очень простого величия превращают этот спектакль в нечто но­вое в постановках трагедий 1944 года.

Этим новым мы целиком обязаны Жану Маре, который использует его и учит этому своих товарищей. Он играет Ореста, и,..по моему мнению, делает это даже лучше Муне и Де Макса. Его красоту, благородство, пыл, человечность трудно превзойти. Декорация: выстроенная перспектива ночной улицы, тронутая кое-где светлыми бликами, выхо­дит на высокую аркаду, выделяющуюся на фоне неба с рва­ными облаками; это что-то вроде музея Гревена*, детали которого и ложные перспективы придают персонажам неожиданную силу. Выход Андромахи с прической в виде хвоста Троянского коня, задрапированной в белое, с руками, обвитыми косами из ткани, — просто чудо.

 

* Музей восковых фигур в Париже.

 

Постановка этого спектакля выходит далеко за рамки простого интереса, вызываемого театром. Не желая того и не выступая против чего-либо, Маре попал в точку, и это вызывает злобу и восторг.

Дух обновления впервые противостоит духу «Карте­ля»*, «Комеди Франсез» и общепринятым традициям.

По-видимому, красота вызывает зависть, не поддающу­юся анализу и выражающуюся в ярости.

Мари Белл, которую я посетил в ее гримерной в пятницу перед «Ринальдо и Армидой», сказала: «С твоей стороны непростительно было позволить Жанно сделать такое, это стыд». Она ушла со спектакля, уводя за собой Ремю, со словами: «Его следовало бы расстрелять». Вчера вечером во время представления зрители слушали, как на церковной службе, по окончании спектакля без конца вызывали артис­тов, и все опоздали на последний поезд метро.

Стало известно, что г-н Лобро и его головорезы собира­ются организовать скандалы, которые привели бы к пре­кращению спектаклей.

Эта «Андромаха» — как радостный взрыв, и его алое пламя сделает другие спектакли невозможными, устарев­шими в полном смысле этого слова.

Маре может гордиться тем, что вызвал пьесой Расина такой же скандал, как «Парад», «Свадьба» или «Весна свя­щенная»**. Он заставляет внезапно пробудиться людей, которые дремлют и любят дремать.

Это ключевой спектакль, событие, воплощение разума и любви».

 

* Творческое объединение, созданное в 1926 г. Гастоном Бати, Шар­лем Дюлленом, Луи Жуве и Жоржем Питоевым.

** «Парад» и «Свадьба на Эйфелевой башне» — названия балетов на сюжеты Жана Кокто. «Весна священная» — балет на музыку И. Стра­винского по сюжету, написанному им совместно с Николаем Рерихом.

Кокто предсказал правильно: разразился новый скандал. В день генеральной репетиции и в другие дни тридцать мест было занято членами ФНП* — стоял свист, рев, на сце­ну летели зловонные пакеты, взрывались бомбы со слезото­чивым газом. К счастью, раздавались и крики «браво» муже­ственных зрителей, которые смотрели и слушали пьесу, за­жав платками носы.

 

* Французская народная партия — профашистская партия, созданная Дорио.

 

Во время сцены Гермионы, предшествующей так называ­емой сцене ярости Ореста, которую я решил играть без кри­ка, в зале стоял такой шум, что я растерялся, не зная, как же быть. Я вышел на сцену и стал говорить тише, чем собирал­ся. Шум постепенно стих, а в конце спектакля был настоя­щий триумф. Девушки вытирали мне слезы своими носовы­ми платками, сопровождая меня при выходе. Анни Дюко была великолепна, как и Ален Кюни. Мишель Альфа — ме­нее потрясающа, чем я ожидал. Несомненно, шум в зале вы­бил ее из колеи.

На следующий день критики облили нас грязью. «Это спектакль педерастов, доказательство — женщины зак­рыты до шеи, а мужчины почти голые».

На самом деле на мужчинах были кирасы и очень пыш­ные туники и тоги. На мне лично было двадцать метров тка­ни. А женщины были одеты в плотно прилегающие разно­цветные трико и платья, сшитые так, чтобы складки подчер­кивали их формы. Моя ручка от метлы, превратившаяся в посольский жезл благодаря гению Пикассо, также вызвала поток оскорблений. Все, кроме критиков, единодушно на­шли костюмы и декорации прекрасными.

Анни Дюко настояла на том, чтобы ее костюм шила ее портниха Мэгги Руфф. Во время примерки я констатировал, что получилось очень красивое вечернее платье, которое, однако, за исключением белого цвета, не имеет ничего об­щего с моим эскизом.

— Если вы хотите внести какие-то уточнения, — сказала Мэгги Руфф, — не стесняйтесь.

Я робко прошу ножницы, опускаюсь на колени перед Анни Дюко и снизу доверху разрезаю платье на глазах при­шедшей в ужас знаменитой портнихи.

— Я могу получить такую же ткань? — спрашиваю я.

— Сколько метров?

— Двадцать пять.

Мне приносят ткань, и я набираюсь наглости сделать платье на глазах у Мэгги Руфф. Платье без единого шва, что-то вроде платья-плаща, принимающего форму исключи­тельно благодаря покрою и драпировке. Позднее, когда Анни Дюко будет играть «Андромаху» в «Комеди Франсез», она потребует это платье.

Каждый раз, когда я встречался с Мэгги Руфф, она спра­шивала:

— Когда же вы снова придете ко мне шить платье?

В этой пьесе я сделал для Анни Дюко первый «конский хвост», и эта мода все еще живет.

Помимо журналистского разноса в прессе мы были удос­тоены упоминания в политической передовой статье Фи­липпа Анрио, где говорилось, что я представляю для Фран­ции большую опасность, чем английские бомбы.

Узнав об этом невероятном заявлении, я сказал своим ак­терам, что нужно ожидать запрещения спектакля.

Спектакль не запретили, но на следующий день мне по­звонили из театра, умоляя не приходить. Полиция с авто­матами заняла здание театра, чтобы помешать публике войти. До этого полицейские избили консьержа, который пытался воспрепятствовать их вторжению. Мой чудесный жезл исчез. Пришлось вернуть деньги за билеты, куплен­ные на несколько недель вперед. Мы несли большие убыт­ки. Деньги были не мои, а Поля М. (секретаря Жана) и не­скольких его друзей. Они отказались, чтобы я их им вер­нул.

Я находился в списке лиц, подлежащих аресту. Я не мог в это поверить. Но зная, что аресты производят на рассвете, я инстинктивно просыпался к пяти часам утра и прислуши­вался. Я принял решение при первом же звонке бежать через сады Пале-Рояля, расположенные с противоположной стороны от входной двери и улицы.

В конце концов я спрятался у одного из своих друзей — Юбера де Сен-Сеноша, который жил на площади Этуаль, где немного позже была пробита автоматной очередью кар­тина Дали, что сделало ее еще более сюрреалистичной. Странное убежище! Тем более что я каждый день отправ­лялся поплавать в бассейн «Рейсинг-клуба». Я ездил туда на велосипеде, с Мулуком на плечах. В общем, делал все, что­бы остаться незамеченным...

Дело «Андромахи» приобретает неслыханные размеры. Все газеты неистовствуют. Эта травля расположила публику ко мне. «Радио Алжира» и «Би-би-си» поздравляют меня, отовсюду я получаю письма с похвалами и выражениями благодарности. Травля обернулась против тех, кто ее начал. Меня обожествляют благодаря негодяям. Жан сказал мне: «Это беспрецедентный случай в театре. Ты оказал нам услу­гу, дав понять, что манера читать стихи, принятая этими господами, невозможна и станет невозможной для всех, кого твой стиль возмущает и кто нападает на тебя».

Возвращаясь из «Рейсинг-клуба», я встретился с колон­ной манифестантов — учащихся из лицея «Жансон де Сайи». Они стащили меня с велосипеда, водрузили себе на плечи, скандируя на одной ноте: «Андромаха, Андромаха. Анрио — дерьмо, дерьмо — Анрио. Полицейских — в галь­юн! Лобро — дерьмо, Лобро — дерьмо, Лобро — в галь­юн!» И так до самых ворот Дофины. Мулук бежал следом.

Коллаборационистская газета изложила эти факты следу­ющим образом:

«Горе нам!

— Ты знаешь, запретили «Андромаху»?

— Да, это английская пьеса.

Этот диалог происходил у стойки небольшого кафе вблизи «Оперы». В тот же час, в пятницу после полудня, на Елисейских полях толпа учащихся, узнав Жана Маре, став­шего, как известно, мучеником, бросилась к нему и с триумфом пронесла на плечах его самого и его велосипед за то, что он так странно подал Расина под киносоусом. Горе нам!»

«Би-би-си» вещала по Лондонскому радио: «Терпение, Жан Маре, мы скоро будем здесь». Я думаю, что это должно было исходить от Макса Корра, его несколько раз забрасы­вали на парашюте во Францию, и в свободные минуты он приходил на репетиции. Конечно, я узнал об этом гораздо позже, когда встретил его в дивизионе Леклерка, где он был корреспондентом газеты «Свободная Франция».