О некоторых людях - к ним относится Александр Великий - говорят, что ихпот издавал приятный запах, благодаря каким-то редким и исключительнымособенностям их телесного устройства. Причину этого пытались выяснитьПлутарх и другие [1]. Но обычно человеческие тела устроены совсем по-иному:лучше всего, если они вовсе не имеют запаха. Самым чистым и сладостнымдыханием - например, дыханием здорового ребенка - мы восхищаемся потому, чтооно лишено какого бы то ни было неприятного запаха. Вот почему, как говоритПлавт, Mulier turn bene olet, ubi nihil olet. {Женщина пахнет хорошо, когда она ничем не пахнет [2] (лат.)} Лучше всего ведет себя та женщина, о поведении которой ничего не знаюти не слышат. Что же касается приятных запахов, заимствованных извне, то мнекажется правильным мнение, что люди пользуются духами для того, чтобы скрытькакой-нибудь природный недостаток. Отсюда такое отождествление у древнихпоэтов: благоухание у них часто означает вонь - Rides nos, Coracine, nil olentes Malo quam bene olere nil olere {Ты смеешься надо мной, Корацин, что я ничем не пахну; но я предпочитаюничем не пахнуть, чем благоухать [3] (лат.)} и в другом месте: Posthume, non bene olet, qui bene semper olet. {Постум, нехорошо пахнет тот, кто всегда благоухает [4] (лат.)} Тем не менее я очень люблю вдыхать приятные запахи и до крайностиненавижу дурные, ибо к ним я чувствительнее, чем кто-либо другой: Namque sagacius unus odoror, Polypus, an gravis hirsutis cubet hircus in alis. Quam canis acer ub?Leateat sus. {Мое обоняние, Полип, различает козлиный запах волосатых подмышеклучше, чем пес с самым острым нюхом чует логово вепря [5] (лат.)} Самые простые и естественные запахи для меня всего приятнее. И это вособенности касается женщин. Во времена самого грубого варварства скифскиеженщины, помывшись, пудрили и мазали себе лицо и тело ароматическимснадобьем, распространенным в их стране; перед тем, как сблизиться смужчиной, они снимали эти притирания, и тело их становилось гладким иблагоухающим. Удивительно, до какой степени пристают ко мне всевозможные запахи, докакой степени моя кожа обладает способностью впитывать их в себя. Тот, ктожалуется, что природа не наделила человека особым орудием для того, чтобыподносить запахи к носу, неправ, ибо запахи сами проникают в нос. Мне же, вчастности, очень помогают в этом отношении мои пышные усы. Стоит мнеподнести к ним мои надушенные перчатки или носовой платок, и запах будетдержаться на них потом целый день. По ним можно обнаружить, откуда я пришел.Когда-то, в дни юности, крепкие поцелуи, сладкие, жадные и сочные, прилипалик ним и часами удерживались на них. И, однако, я мало подвержен темповальным болезням, которые передаются при соприкосновении человека счеловеком или чрез зараженный воздух. В свое время я счастливо избег такихзаболеваний, свирепствовавших в наших городах и среди войск. О Сократе мычитаем, что хотя он не покидал Афин в то время, как их несколько разпосещала чума, он один ни разу ею не заразился [6]. Я полагаю, что врачимогли бы лучше использовать запахи, чем они это делают, ибо часто замечал,что от запахов изменяется мое состояние, так они действуют на мое настроениев зависимости от своих свойств. И в этом я нахожу подтверждение моеговзгляда, что употребление ладана и других ароматов в церквах,распространенное с древнейших времен среди всех народов и во всех религиях,имеет целью пробудить, очистить и возвеселить наши чувства, сделав нас темсамым более способными к созерцанию. Чтобы лучше судить об этом, я хотел бы попробовать стряпню тех поваров,которые умеют приправлять кушанья различными ароматическими веществами, какэто бросалось в глаза во время трапез короля тунисского, который в наши дниприбыл в Неаполь для свидания с императором Карлом [7]. У него кушаньяначинялись душистыми пряностями, и притом так щедро, что один павлин и двафазана, приготовленные по их способу, обходились в, сотню дукатов. Когда ихразрезали, то не только в пиршественной зале, но и во всех комнатах дворца идаже в соседних домах распространялись сладостные испарения, которыеулетучивались не скоро. Отыскивая себе жилье, я прежде всего забочусь о том, чтобы избежатьтяжелого и зловонного воздуха. Пристрастие, которое я питаю к прекраснымгородам Венеции и Парижу, ослабляется из-за острого запаха стоячей воды вВенеции и грязи в Париже. Глава LVI О МОЛИТВАХ [1] Я предлагаю вниманию читателя мысли неясные и не вполне законченные,подобно тем, кто ставит на обсуждение в ученых собраниях сомнительныевопросы: не для того, чтобы найти истину, но чтобы ее искать. И подчиняю этисвои мысли суждению тех, кто призван направлять не только мои действия и моиписания, но и то, что я думаю. Мною принято будет и обращено мне же напользу осуждение так же, как и одобрение, ибо сам я сочту нечестием, еслиокажется, что по неведению или небрежению позволил себе высказать что-либопротивное святым установлениям католической апостольской римской церкви, вкоторой умру и в которой родился. И все же, отдаваясь всегда во власть ихцензуры, которой целиком подчиняюсь, я имею дерзновение коснуться здесьподобных предметов. Не знаю, ошибочно ли мое мнение, но поскольку богу угодно было поособой своей милости и благоволению предписать нам и продиктоватьсобственными устами особый вид молитвы, мне всегда казалось, что мы должныбыли бы пользоваться ею чаще, чем это делаем. И по моему убеждению, передедой и после еды, перед сном и после пробуждения и при всех обстоятельствахвообще, когда мы обычно молимся, христианам следовало бы читать "Отче наш",если не в качестве единственной молитвы, то во всяком случае неизменно.Церковь может увеличить количество молитв, разнообразить их, наставляя нас втом или ином отношении по мере надобности: ибо я хорошо знаю, что сущностьих и предмет всегда одни и те же. Но этой именно молитве подобало бы отдатьпредпочтение, чтобы она постоянно была у всех на устах. Ибо не подлежитсомнению, что в ней сказано все необходимое и что она подходит для всехслучаев жизни. Это единственная молитва, которой я пользуюсь неизменно, и яповторяю ее, вместо того, чтобы заменить другой. Благодаря этому ни одной молитвы я не помню так хорошо, как эту. Теперь я думаю о том, откуда взялось у нас ошибочное стремлениеприбегать к богу во всех наших намерениях и предприятиях, призывать его вовсех наших нуждах и во всех делах, в которых нам по слабости нашей требуетсяпомощь, не заботясь о том, справедливы или несправедливы наши желания, ивзывать к имени его и могуществу во всяком положении и во всяком деле, дажев самом порочном. Конечно, он - единственный наш защитник, и в его власти все средства,чтобы нам помочь. Но, не говоря уже о том, угодно ли ему будет удостоить нассвоей сладостной отеческой милости, он так же справедлив, как благостен ивсемогущ. И справедливость свою он являет чаще, чем всемогущество,благодетельствуя нам в меру ее требований, а не согласно нашим просьбам. Платон в своих законах указывает на три ошибочных суждения о богах: чтоих вовсе нет, что они не вмешиваются в наши дела и что они ни в чем неотказывают нам, когда мы прибегаем к ним с молитвами, обетами ижертвоприношениями. По его мнению, никогда не бывает, чтобы первое изназванных заблуждений прочно укоренялось в человеке с детства до старости.Два других могут оказаться более упорными [2]. Справедливость божия и его могущество нераздельны. Тщетно призываем мысилу его к себе на помощь в неправом деле. Хотя бы в то мгновение, когда мыобращаемся к нему с молитвой, душа у нас должна быть чистой и свободной отпорочных страстей; в противном случае мы сами подносим ему те бичи, которымион нас карает. Вместо того чтобы очиститься от греха, мы удваиваем его,прибегая к тому, у кого должны просить прощения, с чувстваминеблагоговейными и полными ожесточения. Вот почему я не слишком восхищаюсьтеми, кто молится богу особенно часто и усердно, если их поступки,совершаемые после молитвы, не свидетельствуют о раскаянии и исправлении: si, nocturnus adulter, Tempera santonlco velas adoperta cucullo. {...если ты, ночной прелюбодей, скрываешь свое лицо под галльскимплащом с капюшоном [3] (лат.)} И поведение человека, который сочетает гнусную жизнь с благочестием,кажется мне гораздо более достойным осуждения, чем поведение человека,верного себе во всем и всегда отвергает человека, упорствующего вкаком-нибудь важном грехе, и закрывает перед ним свои двери. Молимся мы по обычаю и по привычке или, вернее сказать, мы просточитаем или произносим слова молитв. В конце концов, это всего-навсего личинаблагочестия. Мне противно бывает, когда люди трижды осеняют себя крестом во времяbenedicite [4] и столько же раз во время благодарственной молитвы, а во всеостальные часы дня упражняются в ненависти, жадности и несправедливости; итем более противно мне это, что сам я весьма почитаю крестное знамение,постоянно осеняю себя крестом и даже, зевая, крещу себе рот. Порокам свойчас, богу - свой; так люди словно возмещают и уравновешивают одно другим.Просто диву даешься, как это столь разные дела совершают они одно за другими с таким неизменным рвением, что при этом не заметно никакого перерыва,никакого изменения даже при переходе от одного к другому. Поистине чудовищной должна быть совесть, которая остается невозмутимой,давая приют под одной кровлей, в столь согласном и мирном сообществе, ипреступнику и судье! Что может говорить о делах своих господу человек, укоторого на уме одно только распутство и который знает, сколь мерзостно онопред лицом всевышнего? Он обращается к богу лишь для того, чтобы тотчас жеснова пасть. Если, как он уверяет, мысль о божьем правосудии и ощущение егово время молитвы поражают и потрясают его душу, то, как бы кратко ни былораскаяние, один страх божий так часто возвращал бы его мысль к покаянию, чтоон тотчас же побеждал бы угнездившиеся и укоренившиеся в нем пороки. Но чтосказать о тех, вся жизнь которых основана на том, что они пожинают плоды ивыгоды порока, зная, что это смертный грех? А сколько у нас занятий идолжностей по самой природе своей порочных! Один человек, открывшись мне,признался в том, что всю свою жизнь исповедовал догматы религии и выполнялее обряды, хотя и отвергал их в душе, для того, чтобы не утратить своеговысокого положения и почетных должностей. Как хватило у него духу сделатьподобное признание? Каким языком говорят эти люди, обращаясь к правосудиюбожию? Не дано им право перед богом и перед нами ссылаться на своераскаянье, ибо оно проявляется лишь в чисто внешнем и поверхностномисправлении. Или они дерзновенно решаются просить прощения, даже не помышляяоб искуплении и раскаянии? Я полагаю, что с ними дело обстоит так же, как ис теми, о которых я говорил раньше, только упорство их труднее побороть. Этапротиворечивость, эта столь внезапная резкая переменчивость мнений, которуюони выказывают, притворяясь перед нами, кажется мне каким-то чудом. Они являют нам душу в состоянии невыносимой агонии. Каким извращеннымпредставлялось мне воображение тех людей, которые в недавнее время имелиобыкновение упрекать каждого, кто сохранял ясность мысли, исповедуякатолическую веру, якобы в притворстве, да еще к тому же утверждать, -по-видимому, желая ему польстить, - что он лишь с виду католик, а в душе неможет не признавать истинной религию, реформированную на их лад! Какоедокучное и болезненное заблуждение - мнить себя столь мудрым, что даже недопускать мысли о возможности кому-либо другому думать совсем иначе! А ещехуже то, что подобные люди полагают, будто этот другой готов переменчивостьземных судеб поставить выше надежд на вечное спасение и угрозы вечногопроклятия. Они могут мне поверить. Ибо если в мои юные годы что-нибудь моглосовратить меня, то честолюбивое стремление бросить вызов судьбе и преодолетьвсе опасности, связанные с недавними событиями, сыграло бы здесьнемаловажную роль. Не без достаточных оснований, думается мне, церковь запрещает слишкомсвободно, смело и неосмотрительно пользоваться теми священными ибожественными песнопениями, которые дух святой вложил в уста царя Давида.Примешивать бога к делам нашим допустимо лишь с должным благоговением иосторожностью, проникнутой почитанием и уважением. Голос этот - слишкомбожественный, чтобы воспроизводить его только ради упражнения легких иудовольствия, доставляемого нашему слуху; эти слова должна повторять совестьнаша, а не язык. Безрассудно было бы допускать, чтобы какой-нибудь приказчикиз лавки забавлялся и развлекался ими вперемешку со своими суетными ипустыми помыслами. Столь же неразумно было бы позволять, чтобы в общей зале или на кухневалялись священные книги, излагающие божественные тайны нашей веры. Предметстоль важный и достойный почитания нельзя изучать в сутолоке и мимоходом. Кнему надо приступать сосредоточенно и степенно, предпосылая изучению, вкачестве вступления, слова, которыми начинается церковная служба: Sursumcorda [5], и даже тело наше необходимо привести в положение,свидетельствующее об особом внимании и уважении. Это занятие не для всех и каждого: оно подобает лишь тем, кто посвятилсебя ему, кто призван для этого богом. Дурным и невежественным людям онопринесет только вред. Священная история рассказывается не для развлечения -ей должно внимать благоговейно, смиренно и с почтением. Как смешны люди,возомнившие, что сделали ее доступной народу, изложив на народном языке!Словно ему достаточно разобраться в словах, чтобы понять все, что написано!Я сказал бы даже больше: вместо того, чтобы приблизить простого человека ксвященной книге, они удаляют его от нее. Полное незнание, во всемполагающееся на других, было более спасительным и более мудрым, чем этачисто словесная и пустая наука, питающая в людях самомнение и дерзость. Я думаю также, что в предоставлении каждому свободы распространятьслово божие на всевозможных языках гораздо больше опасности, чем пользы.Евреи, магометане и почти все другие народы приняли и почитают тот язык, накотором впервые открылись им тайны их веры. И не без основания у нихзапрещено заменять его каким-либо другим. Можем ли мы сказать, что у басковили бретонцев найдутся судьи, достаточно сведущие для того, чтобыустановить, правильно ли переведено Священное писание на их язык? Для церквивселенской вопрос этот, самый насущный и трудный. В проповедях и словесныхпоучениях даются толкования менее определенные, более свободные и текучие, ик тому же - по отдельным вопросам, так что это совсем не одно и то же. Один из греческих историков-христиан справедливо порицает свое время зато, что тайны христианской веры свободно распространялись тогда на площадях,попадая в руки каких-нибудь ничтожных ремесленников, и что каждый могобсуждать их и толковать по-своему. Он говорит также, что для нас, поблагодати божией обладающих чистейшими тайнами благочестия, - величайшийстыд допускать, чтобы тайны эти опошлялись в устах простых и невежественныхлюдей, - ведь даже язычники запрещали Сократу, Платону и другим величайшиммудрецам говорить и рассуждать о предметах, порученных ведению дельфийскихжрецов. Говорит он и о том, что, когда государи берут ту или иную сторону вбогословских спорах, они бывают вооружены не религиозным рвением, но гневом,что рвение воодушевляется божественным разумом и справедливостью и потомувсегда спокойно и умеренно в своих проявлениях, однако увлекаемое страстьючеловеческой, может превратиться в ненависть и зависть, и тогда вместопшеницы и винограда оно производит плевелы и крапиву. Другой историк, даваясоветы императору Феодосию, правильно указывал, что диспуты не столькоустраняют несогласия в церкви, сколько возбуждают и воодушевляют еретическиеучения, и что поэтому следует избегать всяческих споров и словопрений иопираться исключительно на предписания и догматы, установленные древними. Аимператор Андроник, встретив у себя во дворце двух вельмож, споривших сЛопадием [6] по одному из важнейших вопросов нашей веры, сурово выбранил ихи даже пригрозил утопить в реке, если они тотчас же не перестанут. В наши дни дети и женщины оспаривают мнения людей самого почтенноговозраста и наиболее умудренных в вопросах церковных законов, между тем какпервый же закон Платона запрещал им даже осведомляться об основанияхгражданских законов, которые для них должны были являться установлениямибожественными. Разрешая старцам обсуждать вопросы законодательства междусобой и с должностными лицами, этот платоновский закон добавляет: с тем,чтобы это не происходило в присутствии молодежи или непосвященных. Некий епископ писал, что на другом конце света есть остров, у древнихназывавшийся Диоскоридой [7], который отличается здоровым климатом,плодородием, изобилует всякого рода деревьями и плодами и населен племенем,исповедающим христианство, имеющим церкви и алтари, украшенные одним лишькрестом без всяких других изображений. Люди эти тщательно соблюдают посты ипраздники, усердно платят десятину священникам и столь целомудренны, что ниодин из них не может знать больше одной женщины за всю жизнь. Впрочем, онитак довольны своей судьбой, что, живя на острове посреди моря, не имеютпонятия о кораблях, и настолько простодушны, что ни слова не разумеют врелигиозном учении, которому так старательно следуют. Это могло быпоказаться невероятным тому, кто не знает, что некоторые язычники -ревностные идолопоклонники - о богах своих не ведают ничего, кроме их имен истатуй. Старинное начало "Меланиппы", трагедии Эврипида, гласило: О Юпитер! Ибо ничего не знаю я о тебе, Кроме одного твоего имени [8]. В наше время мне приходилось слышать жалобы на некоторые произведения,которые упрекают за то, что содержание их - слишком человеческое ифилософское без всякой примеси богословских рассуждений. Но на подобныежалобы можно не без основания возразить, что божественному учению гораздолучше занимать особое место, подобающее ему, как царствующему игосподствующему; что оно всюду должно быть главенствующим, а не игратьподсобной и второстепенной роли; что рассуждения человеческого ифилософского характера подкреплять примерами из грамматики, риторики, логикигораздо уместнее, чем из предмета столь священного, и что их также лучшебрать из области театра, игр и публичных зрелищ; что божественныеустановления рассматриваются с большим уважением и почитанием, взятые вотдельности и в соответствующих им выражениях, а не в связи с рассуждениямио человеческом; что гораздо чаще грешат богословы, употребляющие слишкомземные слова, чем гуманисты, пишущие недостаточно возвышенно (философия,говорит Иоанн Златоуст, изгонялась святой наукой, как бесполезная служанка,не достойная видеть даже мимоходом, с порога, хранилище священных сокровищнебесного учения); что человеческой речи свойственны формы более низменные ией не подобают возвышенное достоинство, величие и царственность слова божия.Я бы предоставил ей говорить verbis indisciplinatis {Словами грубыми ипростыми [9] (лат.)} о судьбе, предназначении, случайности, счастье инесчастье, о богах и употреблять другие, свойственные ей выражения. Я предлагаю домыслы человеческие, и в том числе мои собственные, простокак человеческие, взятые обособленно, а не как установленные и упорядоченныенебесным повелением и потому не подлежащие сомнению и непререкаемые: это -дело взгляда на вещи, а не дело веры; как то, что я обсуждаю, согласносвоему разумению, а не как то, во что я верю по слову божию. Они подобны темупражнениям, которые задают детям и которые никак не поучительны, анаоборот, сами нуждаются в поучении. Все это я обсуждаю с мирской точкизрения, а не церковной, хотя и в глубоко благочестивом духе. И не следует ли считать основательным, во многих отношениях полезным исправедливым предписание о том, чтобы по вопросам религии лишь счрезвычайной осторожностью писали все те, кто предназначен для этого посвоему положению? Мне же, быть может, лучше всего не говорить о подобныхвещах. Меня уверяли, что даже те, кто не принадлежит к нашей вере, запрещают усебя употреблять имя божие в повседневной речи. Они не желают, чтобы импользовались для призывов и восклицаний, для клятв или сравнений, и янахожу, что в этом они правы. При каких обстоятельствах ни призывали бы мыбога среди наших мирских дел и в общении друг с другом, - это должносовершаться серьезно и благоговейно. Кажется, у Ксенофонта есть одно место, где он говорит, что нам следуетреже молиться богу, поскольку не так легко привести свою душу в состояниесосредоточенности, чистоты и благоговения, в котором ей следует находитьсяво время молитвы. Иначе моления наши не только тщетны и бесполезны, но дажегреховны [10]. Прости нам, говорим мы, как мы прощаем своим обидчикам. Чтоэто значит, если не то, что мы отдаем ему свою душу, очищенную от вражды ижажды мщения? И тем не менее мы обычно взываем к помощи божией даже вгреховных своих стремлениях и молим его совершить несправедливость: Quae, nisi seductis, nequeas committere divis. {Ты просишь у богов такое, о чем можешь сказать им только тайком [11](лат.)} Скупец молится о сохранении своих суетных и излишних сокровищ,честолюбец - о победах, о возможности свободно отдаваться своей страсти; ворпросит помочь ему преодолеть опасности и затруднения, противостоящие егозловредным замыслам, или же благодарит за легкость, с какой ему удалосьограбить прохожего. У порога дома, в который грабители пытаются проникнутьпо приставной лестнице или взломав замок, возносят они молитвы, питаянамерения и надежды, полные жестокости, жадности и сластолюбия: Hoc ipsum quo tu Iovis aurem impellere tentas, Dic agedum Staio: Proh Iuppiter, о bone, clamet, Iuppiter! at seas non clamet luppiter ipse. {Скажи-ка Стаюто, чем ты стремишься поразить слух Юпитера, - он,конечно, воскликнет: "О Юпитер, о всеблагой Юпитер!" Да и Юпитер сам неудержится от такого же восклицания [12] (лат.)} Королева Маргарита Наваррская рассказывает о некоем молодом принце (и,хотя она не называет его, легко догадаться, кто это), что, направляясь налюбовное свидание с женой одного парижского адвоката, он должен былпроходить мимо церкви, и всякий раз, дойдя до этого святого места, онпроизносил молитву [13]. Предоставляю вам самим судить, для чего ему,преисполненному столь благих помыслов, нужна была помощь божия. Впрочем,королева Наваррская упоминает об этом в доказательство его исключительногоблагочестия. Но не один этот пример свидетельствует о том, что женщинысовершенно не способны рассуждать на богословские темы. Истинная молитва, истинное примирение с богом не могут быть доступныдуше нечистой, да еще в тот миг, когда она находится во власти сатаны. Тот,кто призывает помощь божию в порочном деле, поступает так, как поступил бывор, залезший в чужой кошелек и в то же время взывающий к правосудию, иликак те, кто упоминает имя божие, лжесвидетельствуя: tacito mala vote susurro Concipimus. {...мы потихоньку бормочем преступные молитвы [14] (лат.)} Мало найдется людей, которые решились бы открыто высказать то, о чемтайно просят бога: Haud cuivis promptum eat murmurque humilesque susurros Tollere de templis, et aperto vivere voto. {Не всякий откажется от бормотания и постыдного шопота в храме иоткрыто вознесет свои молитвы богам [15] (лат.)} Вот почему пифагорейцы требовали, чтобы люди молились публично и вслух,дабы у бога не просили они о вещах недостойных и неправедных, в таком,например, роде: clare cum dixit: Apollo! Labra movet, metuens audiri: Pulchra Laverna, Da mihi fallere, da iustum sanctumque videri. Noctem peccatis et fraudibus obice nubem. {...сначала воззвав зычным голосом к Аполлону, он затем едва шевелитгубами, боясь, что его услышат: "О дивная Лаверна, помоги мне обмануть,помоги мне казаться честным и правдивым! Прикрой мои прегрешения ночнойтьмою и плутни - облаком" [16] (лат.)} Боги выполнили неправедные молитвы Эдипа для того, чтобы жестокопокарать его за них. Он молил о том, чтобы дети его силою оружия решилимежду собою спор о наследовании его престола, и имел несчастье бытьпойманным на слове. Не о том следует просить, чтобы все шло по нашемужеланию, а о том, чтобы все шло согласно требованиям разума. И в самом деле, кажется, что мы пользуемся нашими молитвами, словнокаким-то условным языком, подобно тем, кто святые и божественные словаприменяет для волшебства и магических целей, и что мы полагаем, будтодействие молитвы зависит от расположения и последовательности слов, от ихзвучания или от движений, которые мы делаем во время молитвы. Ибо с душой,полной вожделений, не затронутой раскаяньем или подлинным желанием вновьпримириться с богом, мы обращаем к нему эти слова, которые подсказывает нампамять, и надеемся таким образом искупить свои прегрешения. Нет ничего болеекроткого, ласкового и милосердного к нам, чем божественный закон: онпризывает нас к себе, как бы мерзостны и грешны мы ни были; он открывает намобъятия и принимает в лоно свое, как бы мы ни были гнусны, грязны иотвратительны и сейчас и в будущем. Но зато и мы должны взирать на негочистыми очами. Мы должны принимать это прощение с величайшей благодарностью,и хотя бы в то мгновение, когда обращаемся к богу, ощущать всей душой своейотвращение к своим грехам и ненависть к страстям, которые заставили наспреступить божий закон. Ни боги, ни благомыслящие люди, говорит Платон, непринимают даров от злых [17]. Immunis aram si tetigit manus, Non sumptuosa blandior hostia, Mollivit aversos Penates Farre pio et saliente mica. {Если коснуться алтаря чистой рукой, то можно смягчить суровостьпенатов не только богатыми приношениями, но и горсткой полбы, благочестивопредложенной вместе с солью [18] (лат.)} Глава LVII
