ОТРОЧЕСТВО 10 страница

— Нет, я бы никогда не хотел узнать этого, Брыкин, — чуть слышно лепечет он.

Грубый, циничный смех раздается ему в ответ. Пестрое намыленное лицо обращается на него недоумевающими глазами, улыбаются залепленные мыльной пеной губы — эта, верхняя, ужасно разбитая губа.

— Да неужели ты еще не… — громко и недоверчиво спрашивает он. Тихонечко, виновато и оскорбленно отступает Павлик.

— Нет, я не… — шепчет он растерянно, и не Брыкину, а себе, в самое сердце души.

Но Брыкин все равно слышит. Он удивлен, заинтересован, он даже подходит к Павлу и всматривается в него любопытными глазами.

— Так ты в самом деле не видел ни разу?

— Чего не видел?

— Ну того, что такое девчонка, чем разнится?

Отступает Павлик.

— Нет, я не видел, — говорит он тихо и опускаёт ресницы. — Я ничего этого еще не знаю, Брыкин! Правда, летом раз я видел девочку на канаве, она была голая, потому что купалась… — Доверчиво он берет за руку Брыкина, приближает лицо. — Но я совсем ничего не знаю.

— А не знаешь — оттого и мучаешься… — убежденно-мерно падают в самую глубь Павлика слова Брыкина.

Павлик всматривается: нет, он не издевается, не смеется; он говорит дружелюбно, как это ни странно, а его разбитое лицо светится ласковым светом. Павел в самом деле видит: Брыкин вдруг перестал быть неприятным, его голос звучит верно и близко.

— Все, которые не видели, спервоначала этак мучаются, а узнают — и все как рукой.

— И будет лучше?

— Еще бы не было лучше знать! Сразу делается хорошо.

— А как же узнать это?

Несколько секунд Брыкин смотрит на Павлика молча, как бы взвешивая, можно ли ему сказать. Но лицо Павла исписано трогательной, беспомощной грустью, он не выдаст, не подведет. Брыкин кладет ему руку на плечо.

— Приходи сегодня после чая во двор, к сеновалу, там узнаешь все.

Сердце Павлика овевается страхом. Опять сеновал; вот оно где все узнается. В деревне он уже узнал кое-что на сеновале, а вот, оказывается, еще есть сеновал и в городе. Все дела узнаются, как видно, на сеновалах. Если бы мог тогда выразиться по-ученому Павлик, он сказал бы, что сеновал есть первая лаборатория знания для подростка, — вот где узнавали дети реальную жизнь.

— А что же это будет там, на сеновале? — спрашивает он.

— Придешь — узнаешь! — уклончиво отвечает Брыкин.

— Нет, я все-таки, Брыкин, хочу узнать сейчас! — Он так настойчив, что «учитель» снова всматривается в лицо Павлика.

— На сеновале в шесть будет девчонка Глашка.

От удивления Павлик сначала онемел. Глашка. Ведь эта Глашка была у дяди Евгения в деревне. Неужели она самая и здесь? Сознание несообразности этого еще не западает в ошарашенную голову. Глашка! Вот она куда попала от дяди Евгения, на пансионский сеновал, к эконому-дьякону. Непременно надо будет ее повидать.

— Приходи в шесть, приноси две копейки, увидишь.

Упершись руками в бока, раскатываясь на паркете, как на коньках, уносится Брыкин. И вовремя: в дверях показывается красноносый дядька.

— Помирились, что ли? — спрашивает он рассеянно, набивая трубку. — Поладили?

И жутко проносится ответ маленького:

— Помирились, поладили.

 

 

В шесть часов на задах пансиона, в углу у погреба, в дверях сеновала, собирается компания: два шестиклассника, Митрохин, один из третьего класса, Климов, мальчик чистенький и лукавый, сынок казначея. На ногах гнущихся, словно подклеенными на резинку ступнями, пробирается в лабораторию за добычей знания и Павлик. Лицо его бледно, губы закушены, руки спрятаны в карманах; с опаской оглядывается он по сторонам: хоть и заняты своими делами воспитатель и дядьки, но идет он за опасным знанием, на опасную науку: коли узнают наставники — несдобровать.

Не может, однако, вернуться Павел. Докатило, наконец, до самого сердца; до горла наплыло с разных сторон, разными порциями, собираемыми отовсюду, — не вздохнуть, пока не освободишься.

У дверей сеновала, точно директор цирка, торжественно распоряжается Брыкин. В руках его портмонетик; он честный директор, он собирает входные; несомненно, он в точности передаст собранное своей подопечной.

«Увидал бы дядя Евгений, — рассердился!» — нелепо взбалтывается в> голове Павлика. Странно, голова его оледенела, но к вискам прилипли, точно смоченные водою, курчавые волосики. Поминутно он дотрагивается до висков платочком: платок влажный, мозг работает лихорадочно; где-то в левой стороне груди точно ледяной комочек постукивает о тонкую корочку: тук-тук!

— Осторожнее, дьяволы! — прерывисто шепчет Брыкин и заглядывает в открытый портмонетик. — Ты сколько положил, Климов? Ты, Митрохин? Две копейки, да?

Теперь Павлик видит, что, помимо всего, Брыкина интересует и сама антреприза: ведь это так — интересно собирать по копеечкам на просветительное дело.

— Кто копейку — только смотреть! Ты, Ленев, сколько?

— К… копе… ечку! — жалобным осекшимся голосом бормочет Павлик.

— Проходи! Осторожно только: всего минуту — и марш.

Упираясь взглядом в розовый сытенький затылок Климова, входит в сарай Павел. В голове его пусто, невесомо, в руках покалывает, ледяной комочек замер в груди и не дышит.

Он смотрит: на охапке сена странно сидит девочка лет тринадцати, бледненькая, с серой косичкой, с тонкими и почему-то очень белыми ногами. Так это не та Глашка! Это другая! — угрюмо и пусто встряхивается в опустевшем сознанье. — Ведь сколько лет прошло!.. Но отчего у нее ноги такие белые?» Всматривается Павел: перед ним деловито склоняет голову слегка нагнувшись, нарядненький Климов. Что же, значит, надо пригнуться и ему, Павлику? Пригибается, ничего не видя, в голове только стоит: «Не та Глашка, не та: дядя Евгений не будет сердиться»… Странно блестят эти желтенькие, словно обиженные или голодные девочкины глазочки. Странно поблескивает что-то белое. «Скорее, скорее!» — шепчут испуганно розовые невинные губки.

Ничего не увидев, ничего не поняв, выходит Павлик из сеновала.

— Ну что, увидел? — деловито спрашивает Брыкин.

— Увидел.

— Теперь, наконец, узнал и ты?

Павлик все идет на резиновых подошвах, прикладывая к голове платочек.

— А ты уплатил?

— Уплатил.

— Теперь тебе сразу будет легче, увидишь.

— Да, легче, — говорит Павлик.

Идет дальше. Под чахлыми казенными акациями покуривают приготовишки, пряча найденные цигарки в картузы. «Странно, в самом деле легче!» — думает Павлик. Ведь раньше он бы ударил Брыкина, как некогда Пашку, ревел бы, бился, пожалуй, упал бы в обморок… А теперь все равно. Пусто, гладко, душа и сердце словно вынуты, в глазах только реют желтенькие, как свечечки, глазочки и розовые губы, шепнувшие: «Скорее!»

«Она, наверное, еще бедная! — думает Павлик и жалко улыбается. И опять заносится в опустевшую коробочку, что вот, наконец, сподобился, увидел. — Я был не… Я вовсе… я не был таким…»

«И вот стал!» — говорит кто-то медным голосом внутри него, и холод бежит по позвонкам спины, по рукам, по бедрам, шевелятся на голове волосы. «Я был — и стал», — повторяет себе Павел и горбится и неслышно входит в пансион. Медный голос все трепещет на сердце. «Неужели это колокольчик на занятия?» — «Уже научился., выучил — теперь кончено все».

Презрительно оглядев кривую бороду воспитателя, Павлик садится за парту.

 

 

Уже все стало ясно, если не все, то многое.

Многое виденное и слышанное ранее теперь получило какое-то новое освещение и, жутко признаться в этом, словно осмыслилось. И странно: словно ничего он не увидел, но появилось ведение — знание подошло.

Сеновал научил.

Если раньше на сердце Павлика росло только одно юное, непорочное древо жизни, теперь со дна души потянулось кверху цепкими ветвями другое — древо познания зла; потянулось и раскрыло листы — и древо жизни чистой неслышно поникло перед ним смятыми листами, покорно и неслышно.

Цепкими желтыми крючьями вдруг ухватился новый росток за струны души; и звякнуло, и порвалось сердце; правда, настоящего знания еще не было, но стояло преддверие его, и стояло оно, искаженное, изуродованное тысячелетним развратом и пошлостью растерянной и сбитой человеческой жизни.

Не то увидал впервые Павлик, что было в жизни, а как не должно было быть в ней. Если бы сумел он выразить тогда свою мысль, он сказал бы: грубую подтасовку жизни довелось ему увидеть впервые открывшимся взглядом; не то, какой была бы жизнь, если бы она была направлена верно, а то, какой была жизнь задавленная, затоптанная, искаженная, изуродованная тупостью, казенным равнодушием, непониманием, лицемерием и ложью.

Однако и искаженное, и отвратительное, оно вдруг раскрыло глаза. Оно объясняло: с неумолимой беспощадностью сводило к одному виденное ранее урывками, клочками; оно суммировало, как бы по клеточкам раскладывало все прежнее, беспорядочное, увиденное случайно, и приводило в систему, упорядочивало отвратительное знание в голове, заражая сердце и ум.

Теперь вспоминает Павлик: он видел раз обнаженную девочку, купавшуюся в канаве. Она выбежала тогда из воды, услышав о приближении мальчишек, и стремилась надеть рубашку, а материя завернулась, и она стояла перед Павлом голая, с поднятыми кверху руками, без лица, — и вот теперь такая же голая была перед ним уже с лицом, что-то объясняющим, и вот именно сейчас, не тогда когда-то, а почему-то сейчас становилось вдруг ясным темное, невиданное; все это как-то особенно бесстыдно и понятно открывалось теперь. Уже явно чувствовалась разница того и другого, о чем когда-то рассказывала Пашка. Теперь становились словно прозрачными и те ее повествования, которые казались раньше такими ложными, чудовищными, невероятными. «Мужчинины дети!», «Родятся из живота!» Теперь уж не засмеялась бы над Павликом рябая девчонка; теперь уж он не повторил бы, что из него может появиться ребенок; ведь и теперь не объясняли ему, но как-то разом, мгновенно стало ясно, что у мужчин дети не родятся, что дети бывают только у женщин. Такой ясной, короткой и безжалостно-определенной представляется теперь Павлику фраза Пашки, ранее казавшаяся оскорбительной и нелепой. «Дети родятся только у женщин и только от мужчин». Ведь, кроме живой Глашки, тот же Брыкин показывал ему и карточки; картинки тоже учили: там изображены были двое, объясняя все лучше, чем на географической карте учитель.

Вот как узнал Павлик все тайное, что люди никак не хотели ему объяснить… И узнал так грубо, цинично, под смех и неприличные жесты, узнал извращенно и больно, как никогда не думал узнать. Кровь словно капала из сердца; оно болело и никло; желтые, уродливо проросшие побеги нового знания касались струн сердца, самых священных и тайных; отчего же то, что необходимо было узнать, вливалось в душу при такой грязной обстановке? Вот к чему привели люди, молчание людей. Странная связь живой девочки с печальными глазами и мерзких, отвратительных фотографий наполняет ум объясняющим знанием. Учителя молчали, а ученики объяснили все.

 

Дальше и дальше думает Павлик. Ночь немыми глазами звезд смотрит ему в лицо.

Он вошел раз утром в кабинет дяди Евгения. Двери комнаты были раскрыты настежь, словно приглашали войти. Дядя Евгений сидел в кресле в халате, а на коленях у него сидела девушка-горничная с развитыми волосами; плечи и руки ее были обнажены. Ведь это словно с них показал Митрохин ему фотографию. Ведь это дядя Евгений Павлович был изображен на ней! Как было ясно теперь все это, как безжалостно ясно.

Но нет, нет, это были не люди — это были звери, сытые звери, ожиревшие от праздности; люди не таковы, и он видел одну, и была она золотоволосая, нежная, с печальным притаенным взглядом. Она была красива, как ангел; недаром природа давала прекрасным людям прекрасное лицо, все на нее клеветали, и Павлик прокрался тогда к ее дому с мольбою, чтобы она простила его, и что же увидел? Он увидел, как она шла к купальне в белом платье, похожем на облако; ее глаза были ласково приопущены, золотая коса сияла короною на голове. Могла ли она, такая чистая, поступать нечисто? И вот вошла она в купальню, и дверь прикрыла, а потом грубый кашель раздался за Павлом, и появился тот же, любивший горничную, дядя Евгений и подошел к купальне, в которой была золотоволосая, и постучался в дверь ее, и вошел… Ведь и это, даже это, словно было изображено на картинке, и чудовищно-странно было видеть, что у обнаженной, лежавшей перед мужчиной женщины было на фотографии такое же прекрасное непорочное лицо… Да ведь и глазочки у живой девочки сеновала были ясненькие и невинные, как свечечки!

— Что же это? Что? — угрожающе спрашивает кого-то Павлик и сжимает кулаки. Почему же так все люди сделали? Или только около него такие, а есть и другие, чистые, только подле Павла их нет? Кто велел? Кому это нужно было, чтобы окружали Павлика все этакие, чтобы они так просвещали его, так грубо и страшно? Зачем все это узнал Павлик, в каких целях и для кого?

Да, существует какая-то таинственная связь между мужчиной и женщиной, это стало ясно из сопоставления живого с картинками. Делают что-то мужчины с женщинами, причем женщины от этого смущаются или плачут, как мама, а мужчины предпочитают молчать. Но более, чем когда-либо, все стало ясным вот там, на казенном сеновале.

Дрожа, озираясь беспомощно, Павлик садится на кровати. Да что же это, что? Когда конец этому будет, и люди станут жить по-иному, и рассеется жуткий покров, и разъяснится тайное?.. Только начал осознавать жизнь Павлик, и первое же ощущение было полито грязью, и первые же уроки изошли не от взрослых, а от самих детей: не дождавшись, дети стали все объяснять себе сами, и начали с отвратительных фотографий, а затем устроили ставку с живой, ставку на жизнь по две копейки.

Да, оставленные, забытые, дети как-то решали сами уравнения с неизвестным: решил свою задачу Чухин, был иксом в уравнении Пищиков, так или иначе разрешил свою теорему ужасный Клещухин, а взрослые продолжали высокомерно поджимать губы и ставить в карцер, упирая на латинские глаголы да на двух купцов, выехавших со своим ненавистным товаром из разных городов: А и Б.

В спокойном сне спокойно дышат спящие вокруг на пансионских постелях. Отчего они все спят так слепо и равнодушно, а бодрствует за них только Павлик один? Почему никто не думает об этом, а ядом мысли встревоженной отравлена его голова, его, пятнадцатилетнего, с этими черными, еще непорочными, мучительно приподнятыми бровями?..

Отемневшими глазами смотрит он вокруг, словно пытаясь высмотреть скрытое, открыть завесы равнодушно обойденного зла.

Зачем именно ему, и еще в пятнадцать, еще в десять лет, были заложены в сердце эти жуткие и горестные мысли, а кругом все растут так слепо и сыто, принимая жизнь так просто, так, как она к ним идет?

Ведь они так спокойно вносили Брыкину у сеновала свои копейки. Они уходили, видимо, довольные, втайне презирая эту живую модель, девочку с невинными испуганными глазами; отчего же Павлику она кажется такой обиженной и чистой со своими алыми испуганными губками, мучительно шепнувшими: «Скорее!..» Не ее презирать, а этих казенных воспитателей, погруженных в мертвые свои выкладки среди мертвых стен. Это они устроили детям школу жизни на сеновалах. Когда же темные сеновалы сменятся светлою школой, когда стены падут?

Да, какое широкое, неразобранное, нераспаханное поле; как много живой и неотложной работы, а кругом спят «отечеству на пользу» слепцы с закрытыми глазами, недвижные, молчаливые ряды котят, а в углу и. сам кот, бородатый воспитатель, и взмокшая утлая бороденка его торчит гвоздем.

Он знает, он горделиво изучил свои латинские исключения и спокоен; а вот маленькое, сбитое живое исключение сидит в сторонке на жестком, плюгавом казенном матраце и беспомощно водит по сторонам глазами, силясь найти ответ.

Но немы от века казенные каменные стены, молчит казенный одобренный пансион, мертвый дом науки и страха. И равнодушно коптят в сумраке утра столетние проржавевшие лампы, от мигания которых, чудится, только еще темнее. Когда же свет появится?.. Когда «родители и учителя», «наставники и воспитатели», занятые мертвыми глаголами «отечеству на пользу», услышат живой глагол сердца, вступающего в жизнь?..

 

Да, вот и подошло оно, познание. Кончилось отрочество, юность стучалась в двери. И странно и жутко было, что знание, грубое, темное, изуродованное «системой» знание, подошло именно тогда, когда время называлось единственным, невозвратным, пахучим, как сирень, словом юность.