КНИГА ТРЕТЬЯ 3 страница

Не нравится пансионерам, как облизывает губы Веренухин. Точно сытый, щурящийся, наевшийся мышей гладкий кот.

Все трое вызванных на дозор выходят из «занимательной» комнаты и идут под предводительством воспитателя по гулкому пустынному коридору.

В дверях «младшей занимательной» с удивлением и жалостью смотрят на них малыши, не имеющие в сундуках запрещенных предметов.

Вызванные к обыску входят в швейцарскую; у окна перед отобранными сундуками уже высится инспектор Трюмер.

— Прошу отомкнуть сундуки! — кратко приказывает он.

Волнение заливает бурыми тенями щеки Умитбаева.

— Но у меня нет ничего запрещенного, — гортанный голос его разносится почти угрожающе.

— Предлагаю отомкнуть!

Скрипит железо замка, поворачивается ключ, точно приветствуемый мелодическим звоном медных внутренностей, поднимается крышка кованного медью нарядного сундучка, и тут же, на самом видном месте, показываются аккуратные пакетики с папиросами. Сухая, желчная, с кудрявыми волосиками рука инспектора поспешно захватывает добычу.

— А это что? — торжествующе спрашивает он.

Но затаивший дыхание Павлик почему-то смотрит не на инспектора, а на облизывающего губы красивого воспитателя. Язык у Варенухина красный, как губы, и лицо его все исписано непонятным наслаждением… Больше, чем Трюмер, противен Павлику этот кудрявый мужчина с двумя надушенными бородами.

— А это что? — тихо и вкрадчиво повторяет инспектор, и морщины ползут кверху по его иссушенному, словно пергаментному лбу.

— А это… — Умитбаев стоит, опустив голову, как плененный волчонок, и потом глухо добавляет: — А это я приготовил в подарок отцу!

— А, «в подарок отцу»!

— Который скоро приедет…

— А-а, «который скоро приедет»! Ну что же, мы и передадим эти вещи ему в подарок, когда он приедет… Следующий!

Теперь Ленев видит тучную спину Поломьянцева, который, склоняясь к своему сундуку, вертит и вертит в его недре исполинский свой ключ, точно сворачивает шею цыпленку.

— Скорее, пожалуйста! — бросает инспектор.

— Да вот никак открыть не могу, — отвечает Поломьянцев и все крутит ключ в скважине. — Верчу, верчу, а он не отпирается: должно, пружина соскочила!

— Откройте! — приказывает швейцару Трюмер.

Вертит ключ и швейцар, но ключ уже смолк, точно свалились внутрь все замочные пружины и гаечки.

— Ну, конечно, пружина соскочила! — повторяет Поломьянцев. Его глаза светятся тайным торжеством.

— Следующий!

Но Павлик неподвижен.

— Что же вы стоите, Ленев?

Павел снова видит перед собою алые губы и конец варенухинского языка — и вдруг бешенство, самое ярое бешенство захватывает его сердце, и, не понимая себя, он начинает кричать и топать ногами.

— Не открою! Не открою! — визгливо кричит он, удивленно вслушиваясь в свой голос и смутно замечая, точно со стороны, что чьи-то ноги в затертых гимназических брюках топочут подле него заплатанными казенными сапогами. — Это безобразие! Безобразие! — продолжает кричать он и все глядит на то, как Варенухин облизывает губы. — У меня ничего нет, ничего запрещенного.

— Откройте, — спокойно и жестко говорит швейцару Трюмер.

Швейцар открывает сундучок Павлика. Два ящичка с красками, заветная тетрадь со стихами, письма матери и железная подковка «на счастье» — точно улыбаясь, встречают зоркие инспекторские глаза.

— Закройте сундук, а завтра утром сведите Ленева к пансионскому врачу, — сухо приказывает Трюмер и, повернувшись как статуя на каменных каблуках, не взглянув на Павла, выходит из швейцарской.

А вокруг всхлипывающего, сидящего на сундучке Павлика образуется изумленная группа.

— Ну, Ленев, да ты, брат, герой! Как отбрил инспектора! — с явным восхищением говорит Поломьянцев и благоволительно кладет пухлую, как калач, руку на его дрожащее плечо. — Удивил, брат, нас, не ожидали от тихони… Да не плачь, — герои не плачут!

— Пойдем, пойдем, Ленев, — говорит Умитбаев, и в его голос тоже проникает оттенок почтительности. — Не стоило, впрочем, с «сычом» задираться: напакостить может.

— Да, уж теперь тебе, Ленев, нагорит!.. — подтверждает и появившийся с Корнелием Непотом Зайцев.

Дружной группой все ведут к вечернему чаю нежданного «героя дня».

 

 

Однако «инцидент с сундучком» не родил никаких неприятных последствий для Павла. Как и было приказано, на другое утро его внимательно осмотрел пансионский доктор Иван Христианыч, выстукал по всем местам, приказал пить какие-то капли и тоже как будто бы смотрел на Павлика с уважением.

— Не надо нервничать по пустому поводу, молодой человек! — заключительно проговорил он и взялся за фуражку с кокардой.

И на другой и на третий день никаких приказов насчет Павлика от инспектора не поступало, и необычное происшествие как бы стало покрываться пылью. Скоро забыл о своем неожиданном скандале и Павел.

Конечно, все это было мелко, стояли в мозгу более важные мысли; конечно, это было очень плохо — обыскивать сундуки, но еще более худшее прикрывало собою спокойная поржавевшая крыша гимназии, и это тревожное не выходило, не испарялось, стоя настойчиво-неотвязно перед взбудораженным умом.

Первомайская прогулка и тревожная встреча по дороге страшных женщин, сгрудившихся в окне подвала, не выходили из сердца. Колючий цепкий росток вклинился в его мозг желтым крючком и разрастался в нем, затеняя другие, обычные мысли, и, как игрушечные, отступали вглубь и сундучки, и обыски, и даже хищное лицо инспектора.

Все люди жили неверно и страшно, и некому было Павлику объяснить, почему это так, — и было не к кому обратиться, кроме Умитбаева, единственного друга его. Остальные жили словно ничего не замечая: все улыбались, обедали, учили уроки и спали; а вот Павлик не мог уже спать; не помогали даже прописанные Иваном Христианычем лекарства: сон бежал мимо его глаз.

И не в силах терпеть неизвестности дальше, в одну из ночей Павел разбудил мирно спавшего Умитбаева и под предлогом подготовки к экзаменам заставил его подняться с постели и выйти во двор.

— Я, однако, не об экзаменах, Умитбаев, — внушительно проговорил он, когда на ступени пансионского сада вышел с книгой истории Умитбаев и приготовился слушать. — Я все о том же хочу тебя спросить, все о том же говорить.

— О чем это? — зевая, спросил Умитбаев, подрагивая от утренней свежести.

— О том, о чем мы говорили на первомайской прогулке! — быстро ответил Павел и предусмотрительно схватил друга за рукав. — Я прошу тебя не уходить, я всего на минутку! — добавил он и посмотрел на него так покорно-просительно, что Умитбаев остался. — Ты уже много рассказал мне, Умитбаев, и я благодарен тебе, но мне нужно знать все.

— А я и сам всего не знаю…

Умитбаев отвечает неискренно, и это видно по его глазам. Однако заметно, что и он смущен расспросами Павла. Вот жилось ему, вольному киргизу, бездумно, а пришел этот темноглазый, беспокойный, пытливы. и стал расспрашивать, и оказалось все не так просто, как думалось раньше, и не так жили люди на свете, и не так делали свои дела на земле. Свет был полон загадочного и темного, и только на первый взгляд казалось, что знаешь что-то о нем. «Не знают на земле люди ничего», — сказал ему как-то Павлик, и алые губы его жалобно и горько дрожали.

— Я всего не знаю и не могу рассказывать тебе, Ленев, — а вот у Тараканова спросил: он опять был в том доме и опять заболел.

Старается теперь Павлик не показывать своих волнений. Если от всего волноваться, нельзя будет жить. Нет, надо узнавать все спокойно, надо учиться жизни, не выдавая себя, каменным надо быть в этой каменной жизни.

— Хорошо, я поговорю с Таракановым, — говорит другу Павел, и оба входят в пансион.

 

 

Идут по пустынному казенному коридору. Высокий и уверенный Тараканов впереди, за ним два «следопыта» — Умитбаев и Ленев.

Тараканов слышит за собою шепот и ускоряет шаги; Умитбаев отстает, а Павел следует, тая дыхание, с жутко блистающими глазами.

Перед дверью в уборную он останавливается на несколько секунд; Тараканов вошел, а Павлику войти страшно. Ведь сейчас он должен говорить с Таракановым и узнать все. Павел стоит и не дышит: войти или нет? Шум шагов раздается за его спиной. Еще кто-то идет, больше медлить нельзя, он толкает дверь и входит в уборную.

Тараканов там один, лицо его при взгляде на Павла выражает недовольство, он что-то прячет в карман и отходит к водопроводному крану.

Подходит Павел к другому крану и останавливается и стоит, опустив глаза, не смея поднять их на Тараканова.

В уборную шумно вбегает «пуговка» Щипков и через минуту убегает с радостным криком. Вот он знает, как жить на свете: он вызубрил, наконец, эти латинские мудрости. «Caleus — слепой, lupus — волк!» — победительно кричит он в коридоре и катит по его паркету как на коньках мимо негодующего дядьки. Вот в каком только возрасте люди знают «все на свете».

— Ну, а ты что же? — спрашивает Павлика Тараканов, обращая к нему свое нахмуренное лицо. — Что ты не уходишь?

— А зачем тебе, чтобы я ушел? Я пришел руки вымыть, — притаенным шепотом отвечает Павлик.

Теперь он видит, как изменилось лицо Тараканова: его глаза провалились, меж бровей тревожная складка, он, конечно, болен, Павлу жалко теперь Тараканова. Не противно, а жалко. Он болен, это видно по всему.

— Я все знаю. Тараканов, — громко и опечаленно говорит он.

Что-то звякнуло в руке восьмиклассника. Лицо его покрылось морщинами и сейчас же стало желтеть.

— Что знаешь? — хрипло, сдавленным шепотом спрашивает Тараканов и делает рукою угрожающее движение.

— То, что ты болен, — коротко и опечаленно отвечает Павлик. Две слезинки брызнули из его глаз и сейчас же побежали по щекам другие, оросив смуглые, втянутые, слабо дрожащие щеки.

— Эге, да и разнервничался же ты, малявка, — грубоватым тоном говорит Тараканов. Успокоенный, даже равнодушный, он усмехнулся. Теперь он увидел, что не опасен ему Павел, и морщина меж его бровей растаяла.

— Я знаю и то, что вы ходите к женщинам, — сказал еще Павлик и впустил голову. Дыхание его прервалось. — Знаю, что вы заболели от них. И я…

Теперь в какой-то странной жалости к Тараканову он говорит с ним на «вы» и чувствует себя таким маленьким в сравнении с этим спокойным и грубым, который ничего не понимал на свете, ничего не понимал! И жил просто, как червь.

— Зачем это делается? Зачем все это делаете вы?

Уже совсем успокоенное лицо Тараканова поплыло перед Павликом в усмешке.

— Много будешь знать, скоро состаришься! — беспечно ответил он и громко засмеялся. — Ни один порядочный гимназист не обходится без этого!.. Сапиенти сат! — добавил он еще и двинулся к двери.

— Нет, почему же, — проговорил Павлик и сделал вслед ему новое движение. — Вы скажите…

Тараканов, явно забавлявшийся «малявкой», задержался.

— Потому что заболеть такой штуковиной для взрослого человека своего рода шик!

— Это как же «шик»? — еще раздвинув губы, спросил Ленев.

— Плох тог гимназист, который не болел в восьмом классе. — И уже совсем ошеломляюще в голосе Тараканова прозвенели нотки хвастовства: — Подожди, малец, и тебе доведется!

— Ну уж нет, — быстро ответил Павлик и отпрянул к камину. — Нет, мне никогда не придется, это врете вы!

— Посмотрим, не закаивайся, — философски-спокойно ответил Тараканов и пощипал усы. — Это что — в пансионе: вот в кадетских корпусах с четырнадцати лет болеют.

— Это почему же в кадетских — с четырнадцати?

— Ну, об этом долго рассказывать. Вот учитель наш гимнастики вместе со мной заболел.

Потеряв дыхание, прислоняется Павлик к стене.

— Почему это вы о Карабанове вспомнили?

Так жутко подумать ему о Карабанове с его саблей, с его новеньким мундиром и о той прекрасной женщине в золотой шляпке, с которой он сидел на маевке…

— Но ведь Карабанов любит Антонину Васильевну! — отчаянно крикнул Павлик. — Жену географа!..

— Что же, ты думаешь, что географы туда не ходят? Как заложат за галстук после всенощной, всей компанией едут под тропики.

— Сознайтесь, что вы, Тараканов, все это налгали! — дрожащим голосом говорит Павлик и жалко ежится, засунув кисти рук в рукава блузы. — Ни за что не поверю, чтобы Колумб, у которого такая красивая жена, к таким странным женщинам ездил. Притом сам он старый, плешивый, и рот у него как у лягушки! Нет, конечно, вы обманываете меня!

Глаза Тараканова прищуриваются снисходительно.

— А зеленый ты еще, Павел, совсем зеленый! — с оттенком сожаления замечает он и хлопает Павла по плечу. — Дело тут не в том, чтобы была женщина молодая и красивая: иногда в самой-то некрасивой и есть особый смак.

Павел хочет спросить о новом непонятном слове, а Тараканов уже увлекся просвещением неофита.

— Одна женщина никогда не сможет удовлетворить настоящего мужчину — вот он и ходит по сторонам…

— Но почему же вы все это так хорошо знаете?

— Как почему? Потому что мы, выпускники, с учителями туда вместе ездим! Всей компанией!

Уже совсем уничтоженный, садится Павел на скамейку.

— Как? Учителя ездят вместе с учениками? — сдавленным шепотом спрашивает он и жалко встряхивает головою, точно мозг его захлестнуло тиной.

— Не с учениками, конечно, а с выпускными, понял?

Охнув, Павлик растерянно садится на табуретку перед камином.

Как ни старался он сдерживать свои волнения, ничего не выходит. Уже очень странно и страшно.

«Учителя, гимназия!.. вместе с теми, кого учат!.. Вот это школа!»

Павлик ощущает в груди скользкое щекотание и не сразу догадывается, что это в нем поднялся смех. «Церкви и отечеству на пользу»… «наставники, родители, учителя……. Голос его начинает осекаться визгливыми

нотами, и он видит перед собою встревоженные пестрые глаза восьмиклассника.

— Уж и дурной же ты, паренек: ничего спокойно выслушать не можешь… — Тараканов снова направляется к двери. — Надо ко всему относиться, как Спиноза, а ты просто фитюк.

— Нет, вы, пожалуйста, продолжайте! — вскрикивает Павлик и бросается вслед за уходящим Таракановым. — Значит, вы так вместе и ездите? Нанимаете извозчика и вместе с учителями!.. С классными наставниками…

— Когда доведется, и пешком ходим… — Толстокожий Тараканов не замечает горькой иронии Павла. — В прошлую субботу мы ходили с Колумбом, а на страстной…

— Почему же именно в субботу? — колючим голосом осведомляется Павел и все держит толстого восьмиклассника за рукав, как бы боясь, что он не доскажет и уйдет. — Разе лучше бывает после всенощной?

— Не лучше после всенощной, а потому, что на другой день, в праздник, можно вдосталь выспаться… Да с нами вместе и Карабанов был, можешь спросить.

Теперь новая, еще более острая мысль поднимается в Павлике. Колумб и Карабанов пошли вместе, и оба — около Антонины Васильевны… Но ведь Тараканов сказал, что они вместе с Карабановым заболели, значит… значит…

— Ой, ой! Да что же это? — Павел вдруг, сам не понимая зачем, изо всей силы взмахивает рукою и хочет хлопнуть Тараканова кулаком в живот, но рука ударяется о косяк двери раз и другой, и Павел в негодовании и отчаянье бежит прочь по гулкому коридору, унося в слухе смех Тараканова.

Пусто и смрадно было у него на сердце, когда возвратился он к Умитбаеву. О, какая же была жизнь мерзкая и звериная; как скотски жили люди, как зверски проводили ее… Какие слепые были, жестокие, равнодушные, непонимающие, как отвратительна была юность их!

А старые? Разве старые были лучше? Разве плешивый Колумб, имевший подле себя молодую прекрасную женщину с бирюзовыми глазами, не был еще гаже, чем Тараканов? Неужели же это и есть жизнь и неужели она всегда такой будет? Неужели же в самом деле так никто и не придет и не сметет дочиста всю эту гадость и грязь?

 

 

Запала, вклеилась в сердце Павлика фраза Тараканова: «После всенощной всей компанией едут туда». Нельзя было обороть ее, нельзя выкинуть из головы. Собрав воспитанников, ездил в подвал вместе с ними и воспитатель Колумб. Ездил, несмотря на то, что у него уже была женщина, прекрасная жена. Зачем же были ему нужны еще другие женщины? И почему, если он разбойник и мерзавец, он не сидит в остроге, а преподает науки? Почему швейцар не выгоняет его из гимназии шваброй, а низко ему кланяется, и директор подает ему руку, и царь присылает в награду из Петербурга кресты? Ведь звенят же ордена и медали на его мундире во время обедни? Значит, и директор, и швейцар, и царь — слепые и глупые люди, и вся жизнь построена на лжи, если такого негодяя и развратника не только никто не обличает, но даже ставят наставником и учителем, о здоровье которого еще велят молиться?..

Ходит Павлик, мерит шагами казенные коридоры и все думает, до боли сжимая себе виски. Подходит Умитбаев — гонит Умитбаева, встречается с Таракановым — прячется в дверях.

Нет, если никто не обличает этого негодного Колумба, никто не выводит его на свежую воду, сделает это он, Павел Ленев. Он должен сделать это. Он должен обнаружить всю мерзость его деяний. Правда, сделать это не так легко, ведь Павел заперт в пансионе, а географ свободен каждый вечер. Но можно все-таки попытаться накрыть его: ведь сказал же Тараканов, что он ездит в тот дом по субботам? Стало быть, в следующую субботу можно будет не пойти к тете Нате или Фиме, а забраться туда, на окраину, к подвалам и подождать Колумба, и накрыть его, и сказать…

Как он его накроет, что скажет, Павлик не думал. Но нельзя было выбросить из головы засевшую мысль. Надо же было когда-нибудь накрыть географа на его мерзком деле, уличить его и услышать, зачем он это делает и как после всех таких деяний может ходить в дом к жене и в гимназию учить других?

Так давила, так одолевала Павлика новая мысль, что в конце экзаменов, еще в том же мае, в субботу, сбежав со всенощной, он направился на окраину к тем домам, мимо которых они шли на первомайской прогулке. Он хитер сделался, этот Павлик, еще с вечера пятницы он все прохаживался мимо восьмиклассников, сидевших в пансионском саду…

Сделав вид, что его интересует игра малышей в свайку, он присоединился к ним, а сам все прислушивался к выпускным, к их смеху и разглагольствованиям Тараканова, говорившего о тополевом садике. Не было никакого сомнения, что выпускные «спрыснут» окончание учебы, что используют субботу так, как надо; но появится ли там и географ Колумб?

Кривые мелкие переулочки возле тех домов удобны для наблюдений; желтые раскрытые ворота дворов — еще того больше, да и сами дворы окраины пустые, поросшие бурьяном; народу никого, все у всенощной, молят об отпущении грехов… Может быть, молит о том же и учитель географии? Раза два выходит к знакомому подвалу и проходит по улице Павел. Его ноги вязнут в песке, его сапоги стали желты и брюки отяжелели от пыли; но надо зорко смотреть, не появится ли утлая кособокая фигура Колумба с его вечным зонтиком — охраной от собак? Но вот чуткое ухо слышит: скрипят рамы низкого дома: открываются окна подземелий… Да, эти же самые, раз увиденные, но запомнившиеся навсегда лица женщин, показываются в них. Однако женщины эти сегодня не так растрепаны; они веселы и нарядны, они ждут посетителей; может быть, они тоже побывали у всенощной, где и им отпущены «грехи»?

Вот кто-то поет в этом вросшем в землю окне. Белокурая женщина в розовой кофте выпускает на тротуар из окна дымчатого котенка с алой бархоткой на шее и надевает ему на хвост обрывок газеты и, беззаботно смеясь, говорит:

— Ну-ка, поймай мне эту бумажку, Кис-Кис!

Почти охнув, Павлик отскакивает от окна: ведь это его называли девчонки Кис-Кисом — неужели эта женщина узнала Павла или этот негодяй Тараканов разболтал ей о прозвище Павлика? И не нарочно ли она назвала котенка так?

С бьющимся сердцем перебегает Павел на другой тротуар — но вот и здесь звенит тусклое оконце; оно открылось, а в нем — миловидное, юное женское личико со взбитыми кудерками и глазами ясными, как у Антонины Васильевны, и с зубами острыми, как у лисички. Даже невероятным кажется, что эта девочка «такая же», но вот голос, надтреснутый, сиплый, так не идущий к лицу, милому и нежному, вонзается в ухо Павлика.

— Эй, кавалер хорошенький, заходи к нам, угостим!

Побагровев, путаясь в шинели, бежит Павел прочь от дома. Хорошо еще, что ветер облачный, что нависшие тучи усилили сумерки, с трепещущим сердцем бросается он в какие-то желтые ворота и хочет захлопнуть за собой калитку, как вдруг видит перед собою во дворе согнутую фигуру с зонтиком и, не понимая, что делает, бросается к ней и схватывает за рукав и бормочет, заикаясь:

— Да как же вы можете… Как вам не стыдно?

Удивленно оборачивается маленький сгорбленный человек; зонтик выпал из его руки, и Павел видит перед собой лицо сморщенное и усатое, С бритым седым подбородком, со старчески выцветшими глазами, в которых плещутся испуг и ярость.

— Ну, ну, а еще гимназист! Да еще совсем ребенок, чтобы шляться сюда, какой стыд!

Отстраняется Павлик: нет, это не географ, не Колумб, это какой-то чужой старенький чиновник с кокардой на околыше; если бы не бритый подбородок, можно было бы сказать, что это Чайкин; но как знакомы Павлу эти водянистые глаза — это же начальник казенной палаты Коссаковский; в городе все знают друг друга, и если старик не признал Павлика, то Павлик хорошо признал старика: ведь это он всегда становится в гимназической церкви рядом с Чайкиным, это он ставит толстые восковые свечи на правом клиросе. Может быть, он этими свечами грехи и замаливает, уже беззлобно и равнодушно, усталой мыслью думает Павлик и молча поворачивается и идет прочь.

у Так устал он от хождения на окраину, так обескуражен неудачей и так растерян, что нет сил больше думать над всем этим, и, пообчистившись & садике, освежив из крана щеки водой, направляется Павел в дом тети Наты.

— Почему так поздно, Павлик? — спрашивает его удивленная тетка. — Молился в соборе? Была длинная всенощная?

— Да, молился; длинная всенощная была, тетя Ната. Ах, какая длинная.

— С архиерейскими певчими?..

— Да, с архиерейскими певчими.

 

 

Беседа с Умитбаевым и Таракановым и жуткие встречи на окраине отчеркнулись глубокой бороздой в сердце Павлика. До этого на его сердце было печально, но чисто; теперь сполохом вошли в него острые колючие мысли, как, бывает, западет на прогулке по лесу под рубашку ветка с шипами. Словно колючий орех какого-то злого кустарника вдруг внедрился в глубь сердца, и раздвинул стенки его, и поселился в нем.

Жизнь была полна зла и несправедливостей, и об этом зле все почему-то молчали. Правда, Умитбаев сказал, что какие-то люди порою пытались уничтожить зло жизни, но за это их посажали по тюрьмам. Кто же были эти люди и как они хотели изменить жизнь?

В гимназии об этом совсем не рассказывалось; программа была по строена на том положении, что жизнь спокойна и прекрасна, что надо, чтоб сделать ее еще лучше, идти в инженеры, учителя, священники, доктора и военные. Если на земле наступал голод, надо было молиться; если в полях засуха — тоже молиться и ходить с хоругвями; заводились болезни — опять-таки молиться богу, — бог всемогущий и непременно все устроит; а вот про военных учителя рассказывали сбивчиво: с одной стороны, по закону божию, нельзя было убивать людей, с другой — всем вменялось это в обязанность для защиты Отечества. Приходя по обязанности по воскресеньям в церковь, Павел с недоумением вслушивался в молитвы о «покорении под нози врага и супостата»: как это понять? Раз он даже попытался на уроке закона божия спросить священника: «А как же, батюшка, «не убий»?» Но священник строго сдвинул брови и ответил: «Вот от вас, Ленев, я этого не ожидал; а еще первый ученик!» И «первый ученик» прекратил расспросы.

Доходило, конечно, порою до слуха Павлика, что какие-то злоумышленники портили всем спокойную жизнь и даже покушались на царя. Царь ехал с семьей по казенной дороге, а там на пути какие-то революционеры испортили рельсы, чтоб произошло крушение, но вся царская семья осталась невредима. Помнится, по этому случаю было в гимназии особое празднование и во всех церквах звонили в колокола.

— Чудесное спасение государя императора с августейшей семьею! — умиленно возглашал на другой день на уроке закона божия о. Михаил и, расхаживая по классу, торжествующе причесывал исполинским гребнем сивые волосы и объяснял спасение царя чудесным вмешательством промысла божия.

На уроке слушали его объяснения внимательно, но больше радовались тому, что в тот день было отменено учение.

— Еще бы так разика два! — сказал вполголоса за партою Павлика Василий Пришляков. Он проговорил это без смеха и на вид спокойно, но самый тон его сипловатого голоса вдруг поразил слух Павлика невнятной тревогой.

И не потому, что при словах Пришлякова сдвинулись брови законоучителя, и не потому, что смешливый Рыкин как-то загадочно фыркнул, но именно потому, что голос Пришлякова показался Павлу колючим, резким и угрожающим, он обернулся на гимназиста.

Пришляков был сыном того классного наставника, которого звали в гимназии «филозофом», который, как говорили, за что-то сидел в тюрьме и был нелюбим начальством за бедность, сутулый вид, синие очки и рассеянность. Недолюбливали «филозофа» и гимназисты и часто навешивали ему на фалды вицмундира бумажных чертей, но он скоро исчез из гимназии со всей семьей: не то перевели в какой-то уездный город, не то вышел в отставку… До последнего года в гимназии и не помнили о «филозофе», пока осенью внезапно в шестом классе не появился сын «филозофа» Василий Пришляков. Был он худой, неразговорчивый, с втянутыми, как у отца, щеками, с желтым, словно усохшим, и обтянутым на скулах лицом, одетый в старую блузу и необщительный. Говорили, что проживал он где-то на окраине у фельдшерицы-тетки, и Павлик, живя в пансионе, с ним не сближался. Вообще в гимназии не сходились с новичками, а с этим Нелюдимом — так его прозвали — сойтись было и совсем не легко. Сразу он занял в классе место какого-то пария, может быть, именно потому что он был сыном «филозофа». Не любили гимназисты и его обычной колкости, и того, что он многих из шестиклассников обзывал «барчуками». Однако после его выступления по поводу «царского чуда» Павлик стал приглядываться к Пришлякову. Невольно останавливалось внимание на его сутулой худой фигуре, на желтом желчном лице, на обособленной манере держаться. Запомнил Павел и то, что в «большую перемену», когда все гимназисты завтракали вкусными бутербродами, Пришляков, отойдя к окну и делая вид, что разглядывает штору, крадучись жевал серые сайки.

Однажды Павел, будучи дежурным по кухне и, стало быть, получавшим за завтраком двойную порцию, предложил из сочувствия Пришлякову котлету, но тот сурово и презрительно отказался.

— Ешь сам губернаторские котлеты! — не совсем понятно Павлу ответил он.

Однако после беседы с Умитбаевым внимание Павла все чаще и чаще останавливалось на загадочной фигуре Пришлякова. Может быть, из всего шумного класса он один был угрюм и замкнут, а за этой замкнутостью Павлом ощущалось что-то необщее, что заставляло его думать об этом одиноком и некрасивом гимназисте. В сущности и сам Павлик был одинок; надо было только узнать, чем в жизни недоволен Нелюдим и как он, Пришляков, смотрит на вопросы, тяготившие Павла.

И случай поговорить с Пришляковым подошел в том же месяце.

 

 

Перед роспуском на летние каникулы Пришляков явился в класс с повязкой на ухе. Павел спросил его, не заболел ли, и получил странный и нежданный ответ:

— Заполз в ухо клоп, тетка налила туда масла, да, видно, не того.

За «большой переменой» Павлик озабоченно подсел к Пришлякову.

— Это почему же к тебе клоп в ухо заполз?

Нелюдим, по своему обычаю, иронически усмехнулся:

— Потому что вы, барчуки, живете чистенькими, а мы живем в грязи и нужде.

Но лицо Павла приняло при этих словах такое сочувственное выражение, что Пришляков оставил свою иронию.

— Живем мы четверо в одной комнате, тетка спит на диване, старики — на нарах, а я — на полу. Вот клоп и заполз.

— А кто еще живет кроме вашей тети? — спросил Павел.

— А кроме тетки — бабка и дед. Говорю: старики.

— И все в одной комнате?

— Нет, в четырех.

Смущенно Павлик проглотил пришляковскую насмешку.

— А я все-таки хотел бы прийти к вам в воскресенье! — без видимой последовательности сказал он.

Пришляков уже злобно прищурился.

— Ты чистенький, в новых рубашках; хочешь посмотреть, как живут бедняки. Пожалеть хочешь — соболезновать?

Но глаза Павла так удивленно-опечаленно вскинулись, что Пришляков смутился.

— Что же, приходи, — небрежно ответил он и снова поглядел на Павлика — уже без насмешки.

— В воскресенье, как приду в отпуск к тете Нате, я непременно зайду к тебе, Пришляков, — проговорил Павлик и для крепости пожал Василию руку.

Рука у Пришлякова была жесткая, шершавая, с рубцами на пальцах.

Ночью в субботу Павел думал о своем новом знакомце и не знал, что случайное слово желчного гимназиста принесет в его жизнь новые, не менее острые мысли, чем те, которыми он начинал жить.

Все запомнилось Павлику в то воскресенье, когда он пришел в отпуск к тете Нате и затем отправился к Василию Пришлякову.

Начать с того, что Пришляков жил на самой окраине города, почти рядом с тем низким и страшным домом, в котором Павлик во время первомайской прогулки впервые увидел раскрашенных женщин. И самый дом до того походил на тот жуткий подвал, что страх охватил при входе сердце Павлика, и он хотел было «навострить лыжи» обратно, как из окна, стоящего прямо на тротуаре, высунулась голова Пришлякова со словами: