ISBN 5-352-01625-0 5 страница

Другой пример отношения народов к своим властелинам напоминает о душевном процессе, широко распространенном в области невроза и явно проявляющемся в так называемом бреде пре­следования. Тут невероятно увеличивается значе­ние определенного лица, его могущество чрезвы-

¹ FrcnerJ.-D. The golden Bough. P. 18, no: Zweifel et Monstier. Voyage aux Sources du Niger. 1880 (Фрэщ) Д.-Д. Золотая ветвь, по: Путешествие к истокам Нигер).

чайно превозносится, для того чтобы тем легче возложить на него ответственность за все мучи­тельное, что случается с больным. В сущности, дикари таким же образом поступают со своими королями, приписывая им власть над дождем и солнечным светом, над ветром и бурей и низвер­гая или убивая королей, если природа не оправда­ла их надежд на хорошую охоту или богатую жат­ву. Прообразом того, что параноик конструирует в бреде преследования, являются отношения ре­бенка к отцу. Подобного рода всемогущество всег­да в представлении сына приписывается отцу, и оказывается, что недоверие к отцу тесно связано с его высокой оценкой. Если параноик избирает ко­го-нибудь, с кем его связывают жизненные отно­шения, в «преследователи», то он вводит его тем самым в разряд лиц, соответствующих отцу, и ста­вит его в условия, позволяющие возложить на не­го ответственность за все переживаемые несчас­тья. Таким образом, эта вторая аналогия между дикарем и невротиком позволяет нам догадывать­ся о том, как много в отношениях дикаря к своему властелину исходит из детской ориентации ребен­ка на отца.

Но самое большое основание для нашей точки зрения, когда мы проводили параллель между за­прещениями табу и невротическими симптомами, мы находим в самом церемониале табу, значение которого для королевского достоинства уже было описано. Этот церемониал явно показывает свое двусмысленное значение и свое происхождение из

амбивалентных тенденций, если мы только допус­тим, что он с самого начала стремился к соверше­нию производимого им действия. Он не только отличает королей и возвеличивает их над всеми обыкновенными смертными, но и превращает их жизнь в невыносимую муку и тяжесть и наклады­вает на них цепи рабства гораздо более тяжелые, чем на подданных. Он кажется нам настоящей параллелью навязчивых действий невроза, в кото­рых подавленное влечение и подавляющая его сила сливаются в одновременном и общем удовле­творении. Навязчивое действие является, по-ви­димому, защитой против запрещенного действия; но мы сказали бы, что, в сущности, оно является повторением запрещенного. «По-видимому» здесь относится к сознательному, «в сущности» — к бес­сознательной инстанции душевной жизни. Таким же образом и церемониал табу королей, являю­щийся выражением их высшего почета и защиты, представляет, в сущности, наказание за их воз­вышение, акт мести, который совершают над ним подданные. Опыт, приобретенный Санчо Пансой, которого Сервантес сделал губернатором на остро­ве, заставил его, по-видимому, признать, что такое понимание придворного церемониала единствен­но соответствует истине. Весьма возможно, что нам удалось бы услышать и дальнейшие подтвержде­ния, если бы могли заставить высказаться по это­му поводу современных королей и властелинов.

Очень интересную, но выходящую за пределы этой работы проблему составляет вопрос: почему

направленность чувств к власть имущим содер­жит такую большую примесь враждебности? Мы уже указали на инфантильный отцовский ком­плекс, прибавим еще, что исследование доистори­ческого периода образования королевства долж­но дать нам самые исчерпывающие объяснения. Согласно данному Фрэзером освещению вопроса, производящему глубокое впечатление, но, по соб­ственному его признанию, неубедительному, пер­вые короли были чужеземцы, предназначенные после короткого периода власти к принесению в жертву как представители божества на торжест­венных праздниках¹. И на мифах христианства отражается еще влияние этого исторического раз­вития королевского достоинства.

с) Табу мертвецов

Нам известно, что мертвецы представляют со­бой могучих властителей; мы, может быть, с удив­лением узнаем, что в них видят врагов.

Придерживаясь сравнения с инфекцией, мы убеждаемся, что табу мертвецов у большинства примитивных народов отличается особой виру­лентностью. Это выражается прежде всего в тех последствиях, которые влечет за собой прикосно­вение к мертвецу, и в общении с оплакивающи-

¹ FrazerJ.-D. The magic Art and the Evolution of Kings. Vol.2. 1911, no: FrazerJ.-D. The golden Bough {Фрэзер Д.-Д. Искусство магии и эволюция королей, по: Фрэзер Д.-Д. Золотая ветвь).

ми мертвеца. У маори всякий прикасающийся к мертвецу или принимавший участие в погребе­нии становится крайне нечистым, ему почти от­резано всякое общение с другими людьми, он, так сказать, подвергается бойкоту. Он не смеет вхо­дить ни в один дом, не может приблизиться ни к одному человеку или предмету без того, чтобы не заразить их такими же свойствами. Больше того, он не смеет прикасаться руками к пище, и его руки из-за нечистоты становятся для него не­годными для употребления. Ему ставят пищу на землю, и ему ничего другого не остается, как хва­тать ее губами и зубами, насколько это возмож­но, так как руки он держит за спиной. Иногда разрешается другому кормить его, но тот человек совершает это с вытянутыми руками, тщатель­но избегая прикосновения к несчастному; однако в таком случае и этот помощник подвергается ограничениям, не намного менее тягостным, чем его собственные. В каждой деревне имеется ка­кое-нибудь опустившееся, изгнанное из общества существо, живущее скудными подаяниями, полу­чаемыми таким жалким образом. Только этому существу разрешается приблизиться на расстоя­ние вытянутой руки к тому, кто выполнил по­следний долг перед умершим; когда время изоля­ции проходит, бывший нечистый получает воз­можность снова войти в круг своих товарищей. Вся посуда, которой он пользовался в течение опасного времени изоляции, разбивается, сбрасы­вается вся одежда, в которую он был одет.

Обычаи табу после телесного прикосновения к мертвецам одинаковы в Полинезии, Меланезии и в части Африки; постоянным в них является запрещение прикасаться к пище и как следствие этого — кормление другими. Замечательно, что в Полинезии или, может быть, только на Гавайях таким же ограничениям подвержены священни­ки-короли при выполнении священных действий. При табу мертвецов на Тонга явно проявляется постепенность уменьшения запрещений благода­ря собственной силе табу. Кто прикоснулся к трупу вождя, тот становился нечистым в течение десяти месяцев, но если прикоснувшийся был сам вождем, то делался нечистым в течение трех, четырех или пяти месяцев в зависимости от ранга умершего; если же дело шло о трупе обожествля­емого верховного вождя, то даже самые большие вожди становились табу на десять месяцев. Ди­кари глубоко верят в то, что всякий нарушивший такие предписания табу должен тяжело заболеть и умереть; и эта вера их так непоколебима, что, по мнению одного наблюдателя, они еще никогда не осмелились сделать попытку убедиться на де­ле в противном¹.

По существу, однородны, но более интересны для нас ограничения табу тех лиц, соприкоснове­ние которых с мертвыми нужно понимать в пере­носном смысле, а именно ограничения оплакива-

¹ См.: Manner W. The natives of the Tonga Island. 1818, no: FrazerJ-D. The golden Bough. P. 140 (Маринер В. Туземцы ост­рова Тонга, по: Фрэзер Д.-Д. Золотая ветвь).

ющих родственников, вдовцов и вдов. Если в упо­мянутых до сих пор предписаниях видеть только типичное выражение вирулентности и способнос­ти к распространению табу, то в тех предписани­ях, о которых сейчас будет речь, проявляются мо­тивы табу как мнимые, так и те, которые мы мо­жем считать более глубокими и настоящими.

У чиппева в Британской Колумбии (Запад Ка­нады) вдовы и вдовцы во время траура должны жить отдельно, им нельзя прикасаться руками ни к собственному телу, ни к голове; посуду, которой они пользуются, нельзя употреблять другим; ни­какой охотник не приблизится к хижине, в кото­рой живут люди, оплакивающие умерших, потому что это принесло бы ему несчастье: если бы на него упала тень человека, оплакивающего покой­ника, то он заболел бы; такие лица спят на тернов­никах и окружают ими свое ложе. Цель последних мероприятий — не допустить к себе духа умер­шего. Еще более явный смысл имеют известные обычаи вдов у других североамериканских пле­мен: после смерти мужа вдова носит некоторое время одежду, похожую на панталоны из сухой травы, чтобы быть недоступной попыткам духа к сближению. Таким образом, становится для нас ясно, что «сближение» (в переносном смысле) по­нимается как телесный контакт, так как дух умер­шего не отходит от своих родных, беспрестанно «витает вокруг них» во все время траура.

У племени, живущего на Палаване, одном из Филиппинских островов, вдова не смеет в тече-

ние первых семи или восьми дней после смерти мужа оставлять хижину, разве только в ночное время, когда ей не надо опасаться встреч. Кто ее видит, навлекает на себя опасность моменталь­ной смерти, и поэтому она сама предупреждает о своем приближении, ударяя деревянной палкой по деревьям; но эти деревья засыхают. Другое наблюдение объясняет, в чем заключается опас­ность такой вдовы. В области Мекео Британской Новой Гвинеи вдовец лишается всех граждан­ских прав и некоторое время живет как изгнан­ный из общины. Он лишается права обрабаты­вать сад, открыто появляться среди других, пой­ти в деревню и на улицу. Он бродит, как дикий зверь, в высокой траве или кустарнике и должен спрятаться в гуще леса, если видит, что кто-ни­будь приближается, особенно женщины. Бла­годаря последнему намеку мы можем объяснить опасность, которую представляет собой вдовец или вдова. Это — искушение. Муж, потерявший свою жену, должен избегать желания найти ей замену. Вдове приходится бороться с тем же же­ланием, и, кроме того, как никому не принадле­жащая, она будит желания других мужчин. Вся­кое такое заменяющее удовлетворение противо­речит смыслу траура; оно вызвало бы вспышку гнева у духа¹.

¹ Та же больная, «невозможности» которой я сравнивал с табу, созналась, что приходит всякий раз в отчаяние, когда встре­чает кого-нибудь на улице, одетого в траур. Таким людям сле­довало бы запретить выходить на улицу.

Одним из самых странных и поучительных обычаев табу, касающихся оплакивания мертве­ца у примитивных народов, является запрещение произносить имя умершего. Оно чрезвычайно рас­пространено, осуществлялось различным образом и имело значительные последствия.

Кроме австралийцев и полинезийцев, сохранив­ших для нас в лучшем виде обычаи табу, это запре­щение можно обнаружить у столь отдаленных и чуждых друг другу народов, как у самоедов в Сиби­ри, у тода в Южной Индии, у монголов, туарегов в Сахаре, айнов в Японии и акамба в Центральной Африке, тингуанов на Филиппинах и у жителей Никобарских островов, Мадагаскара и Калиманта- ил¹; у некоторых тттиз этих народов запрещение и вытекающие из него следствия имеют силу толь­ко на время траура, у других они остаются на дли­тельное время, но все же всегда они слабеют по ме­ре удаления от момента смерти.

Обыкновенно запрет произносить имя умер­шего выполняется очень строго. Так, у некоторых южноамериканских племен считается самым тя­желым оскорблением оставшихся в живых, если в их присутствии произнести имя умершего, и полагающееся за это наказание не менее сурово, чем наказание за убийство. Нелегко понять, по­чему произнесение имени так пугает, тем не ме­нее связанная с ним опасность вызвала ряд пред­упредительных мер, интересных и значительных

1 См.: FrazerJ.-D. The golden Bough. P. 353.

во многих отношениях. Так, масаи в Африке нашли выход в том, что меняют имя умершего непосредственно после смерти; его без боязни можно называть новым именем, между тем как все запрещения связаны с прежним именем. При этом предполагается, что духу неизвестно его но­вое имя и он его никогда не узнает. Австралий­ские племена на Аделаидских островах и бух­те Энкаунтер настолько последовательны в сво­их мерах предосторожности, что после чьей-либо смерти все лица, носившие такое же имя, как по­койник, или сходное с ним, меняют свои имена. Иной раз, распространяя те же меры после чьей-нибудь смерти, меняют имена всех родственни­ков покойника независимо от сходства их с име­нем покойника, например, у некоторых племен в Виктории и Северо-Западной Америке. У гуаки-ри в Парагвае по такому же печальному поводу вожди дают новые имена всем членам племени, которые впредь запоминаются так, как будто бы они всегда носили эти имена¹.

Далее, если покойник носит имя, похожее на название животного и т.д., то упомянутым наро­дам кажется необходимым дать новое название этим животным или предметам, чтобы при упо­треблении этого слова не возникали воспоминания о покойнике. В связи с этим происходило бес­престанное изменение сокровищницы языка, до-

¹ См.: FrazerJ.-D. The golden Bough. P. 357 (по словам ста­рого испанского наблюдателя, 1732 год).

ставлявшее много затруднений миссионерам, осо­бенно в тех случаях, когда запрещение произно­сить имена оставалось постоянным. За семь лет, проведенных миссионером Dobrizhofer у АЫроп'ов в Парагвае, название ягуара менялось три раза и такая же участь постигла крокодила, терновник и звериную охоту¹. Боязнь произнести имя, при­надлежавшее покойнику, переходит в стремление избегать упоминания всего, чем этот покойник за­нимался, и важным следствием этого процесса подавления стало то, что у этих народов нет тра­диции, нет исторических воспоминаний и иссле­дование их прошлой истории встречает величай­шие трудности. Но у некоторых из этих прими­тивных народов выработались компенсирующие обычаи, для того чтобы по истечении длинного периода траура снова оживить имена покойников, давая их детям, в лице которых видят возрожде­ние мертвых.

Странное впечатление от этого табу имени уменьшится, если мы вспомним, что у дикарей имя составляет значительную часть и важное свойство личности, что они приписывают слову полноценное значение вещи. То же самое делают наши дети, как я это отметил в другом месте, не довольствуясь никогда предположением, что сло­весное сходство может не иметь никакого значе­ния; с полной последовательностью они делают вывод, что если две вещи имеют одинаково звуча-

1 Ibid. P. 360.

щие названия, то это значит, что между ними есть глубокое сходство. И взрослый цивилизованный человек по некоторым особенностям своего пове­дения должен допустить, что он не так уж далек от того, чтобы придавать большое значение собст­венному имени и что его имя каким-то особенным образом срослось с его личностью. Это вполне со­ответствует тому положению, что психоаналити­ческая практика имеет много поводов указывать на значение имен в бессознательном мышлении. Как и следовало ожидать, невротики, страдающие навязчивостью, в отношении имен ведут себя так же, как дикари. У них проявляется острая «ком­плексная чувствительность» к тому, чтобы произ­носить или услышать известные имена и слова (точно так же, как и другие невротики), и их от­ношение к собственному имени является источни­ком многочисленных и часто тяжелых задержек. Одна такая больная, которую я знал, приобрела привычку не писать своего имени из боязни, что оно может попасть кому-нибудь в руки и тот мо­жет овладеть частью ее личности, В судорожной верности, с которой она боролась против искуше­ния своей фантазии, она дала себе зарок «не да­вать ничего от своей личности». Сюда относилось прежде всего ее имя, а в дальнейшем — все, что она писала собственноручно, и оттого она в конце концов перестала писать.

Поэтому нам не кажется странным, если ди­кари относятся к имени покойника как к части его личности и это имя становится предметом та-

бу, касающегося покойника. Произнесение име­ни покойника может рассматриваться как и при­косновение к нему, и мы можем остановиться на проблеме, почему это прикосновение подвергается такому строгому табу. Самое приемлемое объяс­нение указало бы на естественный ужас, вызывае­мый трупом и изменениями, которым он быстро подвергается. Вместе с тем как причину всех табу, относящихся к покойнику, следовало бы рассмат­ривать и печаль по поводу его смерти. Однако ужас перед трупом, очевидно, не исчерпывает всех предписаний табу, а печалью никак нельзя объяс­нить того, что упоминание о покойнике восприни­мается как тяжелое оскорбление для переживших его родственников. Печаль, наоборот, охотно оста­навливается на умершем, охотно занимается вос­поминаниями о нем и старается сохранить их на возможно долгое время. Нечто другое должно быть причиной особенностей обычаев табу, нечто, преследующее, очевидно, иные цели. Именно табу имен выдает нам этот еще неизвестный мотив, и если бы не свидетельствовали обычаи, то мы узна­ли бы об этом из указаний самих оплакивающих покойника дикарей.

Они вовсе не скрывают, что боятся присутст­вия и возвращения духа покойника; они выпол­няют множество церемоний, чтобы прогнать его и держать вдали¹. Произнесение имени покойни-

¹ Как па пример такого признания у Фрэзера указаны слова жителя Сахары, туарега.

ка кажется им заклинанием, за которым может последовать его появление¹. Поэтому они вполне последовательно делают все, чтобы избежать та­кого заклинания и пробуждения. Они переодева­ются, чтобы дух не узнал их², или искажают его имя или свое собственное; они сердятся на неос­торожного чужестранца, накликающего дух по­койника на оставшихся в живых его родственни­ков, если он называет покойника по имени. Не­возможно не прийти к заключению, что они, по выражению Вундта, страдают страхом «перед его душой, ставшей демоном»³.

Этот взгляд приводит нас к подтверждению мысли Вундта, который, как мы видели, усматри­вает сущность табу в страхе перед демонами.

Это учение, исходящее из предположения, что с момента смерти дорогой член семьи становится демоном, со стороны которого оставшимся в жи­вых следует ожидать только враждебных проявле­ний и против злых намерений которого они долж­ны защищаться всеми силами, кажется таким странным, что в него сначала трудно поверить. Однако почти все видные авторы сходятся в том, что приписывают примитивным народам эту точ­ку зрения. Вестермарк, который в своем сочи­нении «Происхождение и развитие нравственных

¹ Может быть, по этому поводу нужно прибавить условие:
пока существует еще кое-что из его телесных останков (FmzerJ.-D.
Ibid. P. 352).

² На Никобарских островах (см.: Фрэзер Д.-Д. Золотая
ветвь).

3 См.: Wundt W. Mythus und Religion. Bd. II. S. 49.

понятий», по моему мнению, слишком мало обра­щает внимания на табу, в разделе «Отношение к умершим» прямо говорит: «Вообще, имеющийся у меня фактический материал заставляет меня прийти к выводу, что в умерших чаще видят вра­гов, чем друзей, что раньше думали, будто злоба покойников направляется обыкновенно против чужих, между тем как они проявляют отеческую заботливость о жизни и о благополучии своих по­томков и товарищей по клану» *.

В. Kleinpaul использовал в производящей глу­бокое впечатление книге остатки древней веры в загробную жизнь души у цивилизованных наро­дов, чтобы дать картину взаимоотношений между живыми и мертвыми².

Самое яркое выражение эти взаимоотношения находят в убеждении, что мертвецы кровожадно влекут за собой живых. Мертвецы убивают; ске­лет, в виде которого теперь изображается смерть, показывает, что сама смерть представляет собой

¹ Westermarck В. Происхождение и развитие нравственных
понятий. Ч. II. В примечании в тексте приводится большое ко­
личество подтверждающих этот вывод, часто очень характерных
показаний, например, маори думали, -«что самые близкие и лю­
бимые родственники изменяют свое существо после смерти и
настроены враждебно даже против своих прежних любимцев».
Австралийские негры считают, что всякий покойник долгое вре­
мя опасен; чем ближе родство, тем больше страх. Центральные
эскимосы находятся во власти представлений, что покойники
только долго спустя находят покой, а вначале их нужно бояться
как злокозненных духов, часто окружающих деревню, чтобы рас­
пространять болезни, смерть и другие бедствия (Boas).

² См.: Kleinpaul В. Живые и мертвые в церемониях народа,
в религии и сказаниях. 1888.

только мертвеца. Оставшиеся в живых чувствуют себя защищенными от преследований мертвецов только в том случае, если между ними и их мерт­выми преследователями имеется вода. Поэтому так охотно хоронили покойников на островах, перевозили на другой берег реки. Отсюда и про­изошли выражения — по сию сторону, по ту сто­рону. С течением времени враждебность мертве­цов ограничилась только той категорией, которой приписывалось особое право на озлобление: уби­тыми, преследующими в виде злых духов своих убийц, умершими в неудовлетворенной тоске по ком-нибудь, например по невестам. Но первона­чально, говорит Kleinpaul, все мертвецы были вампирами, все питали злобу к живым и стара­лись вредить им, лишить их жизни. Вообще, труп дал повод к возникновению представления о злом духе.

Предположение, что любимые покойники по­сле смерти превратились в демонов, рождает даль­нейший вопрос. Что побудило примитивные наро­ды приписать своим дорогим покойникам такую перемену в их чувствах? Почему они их преврати­ли в демонов? Вестермарк думает, что на этот во­прос нетрудно ответить. «Так как смерть считает­ся самым большим несчастьем, могущим постиг­нуть человека, то думают, что покойники крайне недовольны своей судьбой. По принятому у пер­вобытных народов мнению, смерть наступает толь­ко по причине убийства, насильственного или со­вершенного при помощи колдовства, и поэтому

уже смотрят на душу как на рассерженную и жаж­дущую мести; полагают, что она завидует живым и тоскует по обществу прежних родственников; вполне понятно поэтому, что она старается умер­твить их при помощи болезни, чтобы соединиться с ними...

...Дальнейшее объяснение враждебности, при­писываемой душам, кроется в инстинктивной их боязни, — боязни, являющейся, в свою очередь, результатом страха смерти».

Изучение психоневротических заболеваний приводит к более широкому объяснению, вклю­чающему и данное Вестермарком.

Если жена лишается мужа, дочь — матери, то нередко случается, что оставшимися в живых овла­девают мучительные размышления, названные нами «навязчивыми упреками» и выражающиеся в опасении, не являются ли они сами по неосто­рожности или небрежности причиной смерти лю­бимого человека. Ни воспоминание о том, с ка­кой заботливостью они ухаживали за больным, ни тактическое опровержение предполагаемой ви­ны не может положить конца мучениям, являю­щимся патологическим выражением печали и со временем постепенно утихающим. Психоанали­тическое исследование таких случаев открыло нам тайные пружины этого страдания. Нам стало известно, что эти навязчивые упреки в известном смысле правильны и поэтому только не уступают ни опровержению, ни возражению. Дело не в том, что оплакивающие покойника действительно, как

это утверждает навязчивый упрек, виновны в смерти или проявили небрежность; но где-то у них шевелилось такое им самим неизвестное желание, удовлетворенное смертью, они и причи­нили бы эту смерть, если бы обладали для этого достаточной силой. Как реакция на это бессозна­тельное желание и возникает упрек в смерти лю­бимого человека. Такая скрытая в бессознатель­ном за нежной любовью враждебность имеется во всех почти случаях сильной привязанности чув­ства к определенному лицу и представляет собой классический случай, образцовый пример амби­валентности человеческих чувств. В большей или меньшей степени такая амбивалентность являет­ся врожденной; при нормальных условиях она не так велика, чтобы вызвать возникновение опи­санных навязчивых упреков. Но там, где она от природы сильна, она проявляется именно в отно­шении к самым любимым лицам, в тех случаях, где ее меньше всего можно было бы ожидать. Предрасположение к неврозу навязчивости, кото­рый мы так часто приводили для сравнения в вопросе о табу, мы представляем себе как особен­но сильно выраженную первоначальную амбива­лентность чувств.

Нам известен момент, который может объяс­нить предполагаемый демонизм недавно умерших душ и необходимость защититься от их враждеб­ности предписаниями табу. Если мы допустим, что чувствам примитивных людей амбивалент­ность присуща в такой же высокой мере, в какой

мы ее на основании результатов психоанализа приписываем больным навязчивостью, то будет вполне понятно, что после тяжелой потери ста­новится неизбежной такая же реакция против скрытой в бессознательном враждебности, какая у невротиков доказывается навязчивыми упреками. Эта враждебность, мучительно чувствуемая в бес­сознательном как удовлетворение по поводу смер­ти, испытывает у примитивного человека другую участь; он ее отвергает, относя ее к объекту враж­дебности, к покойнику. Этот процесс, часто встре­чающийся в больной и нормальной душевной жизни, мы называем проекцией. Оставшийся в живых отрицает, что у него когда-либо имелись враждебные душевные движения против любимо­го покойника; но теперь такие чувства имеются в душе умершего, и она постарается проявить их в течение всего периода траура. Характер наказа­ния и раскаяния, присущий этой реакции чувств, несмотря на удавшееся ее отрицание, все-таки проявляется при помощи проекции в том, что ис-пытывается страх, налагаются лишения и люди подвергаются ограничениям, которые отчасти маскируются как меры защиты против враждеб­ного демона. Таким образом, мы снова видим, что табу выросло на почве амбивалентной направ­ленности чувств, и табу покойников вытекает из противоположности между сознательной болью и бессознательным удовлетворением по поводу смерти. При таком происхождении гнева духов вполне понятно, что больше всего приходится его

опасаться именно самым близким и прежде наи­более любимым родственникам.

Предписания табу проявляют здесь ту же двойственность, что и невротические симптомы. Благодаря своему характеру ограничений они, с одной стороны, выражают печаль, а с другой — очень ярко выдают то, что хотели скрыть, — враж­дебность к покойнику, которая теперь мотивиру­ется как самозащита. Некоторую часть запреще­ний табу мы научились понимать как страх перед искушением. Покойник беззащитен — это должно поощрять стремление к удовлетворению на нем враждебных страстей, и против этого искушения должно быть выдвинуто запрещение.

Но Вестермарк прав, когда он не допускает у дикарей понимания различия между насильст­венно и естественно умершим. Для бессознатель­ного мышления убитым является и тот, кто умер естественной смертью; его убили злостные жела­ния (ср. следующую ст. этого ряда: «Анимизм, магия и могущество мысли»). Кто интересуется происхождением и значением сновидений о смер­ти любимых родственников (родителей, братьев, сестер), тот сможет констатировать полное сход­ство отношения к умершему у сновидца-ребенка и дикаря,— сходство, в основе которого лежит та же амбивалентность чувств.

Выше мы возражали против взгляда Вундта, видящего сущность табу в страхе перед демонами, и тем не менее мы только что согласились с объ­яснением, которое сводит табу мертвецов к страху

перед душой покойника, превратившейся в демо­на. Это может казаться противоречием, но нам не­трудно будет устранить его. Хотя мы и допустили демонов, но не придали им значения чего-то ко­нечного и неразрешимого для психологии. Мы как бы разгадали этих демонов, распознав их как проекции враждебных чувств к покойникам, имев­шихся у оставшихся в живых.

Согласно нашему хорошо обоснованному предположению двойственные чувства к покойни­ку — нежные и враждебные — стремятся про­явиться во время потери его как печаль и удовле­творение. Между этими двумя противоположно­стями должен возникнуть конфликт и, так как одно из борющихся чувств — враждебность (пол­ностью или в большей части) — остается бессо­знательным, то исход конфликта не может состо­ять в вычленении обоих чувств одного из другого и в сознательном предпочтении чувства, оказав­шегося в избытке. Это бывает, например, если про­щаешь любимому человеку причиненное им огор­чение. Процесс изживается благодаря особому психическому механизму, который в психоанали­зе обыкновенно называют проекцией. Враждеб­ность, о которой ничего не знаешь и впредь не хо­чешь знать, переносится из внутреннего воспри­ятия во внешний мир и при этом отнимается от самого себя и приписывается другим. Не мы, оставшиеся в живых, радуемся тому, что избави­лись от покойника; нет, мы оплакиваем его, но он теперь странным образом превратился в злого де-

мона, который испытывал бы удовлетворение от нашего несчастья и старается принести нам смерть. Оставшиеся в живых должны теперь защищаться от злого врага; они свободны от внутреннего гне­та, но заменили его угрозой извне.

Нельзя отрицать, что этот процесс проекции, превращающий покойников в злых врагов, находит поддержку в действительной враждебности, кото­рая осталась о них в памяти и за которую их дейст­вительно можно упрекнуть. Мы имеем в виду их жестокость, властолюбие, несправедливость и все другое, что составляет подоплеку самых нежных отношений между людьми. Но дело обстоит не так просто, чтобы одним этим моментом объяснить со­здание демонов путем проекции. Вина умерших составляет, несомненно, часть мотивов, объясняю­щих враждебность оставшихся в живых, но она не имела бы такого действия, если бы не повлекла за собой этой враждебности, и момент смерти, не­сомненно, был бы весьма неподходящим поводом к тому, чтобы вспомнить все упреки, которые с осно­ванием можно было бы сделать покойникам. Мы не можем отказаться от бессознательной враждеб­ности как от постоянно действующего мотива. Это враждебное душевное движение к самым близким, дорогим родственникам при их жизни не проявля­лось, то есть не открывалось сознанию ни непо­средственно, ни посредством какого-нибудь заме­няющего его проявления. Но это стало уже больше невозможным с момента смерти одновременно лю­бимых и ненавистных лиц: конфликт обострился.