ISBN 5-352-01625-0 8 страница

¹ Мы допускаем, что в этой ранней нарцистической стадии
еще безраздельно соединены проявления психической энергии в
отношении объектов из либидинозных и других источников воз­
буждения.

² Случай описан 3. Фрейдом в «Психоаналитическом еже­
годнике» за 1911 год.— Ред.

случай амбивалентной направленности, который мы подробно проанализировали при рассмотре­нии положения оплакивающего смерть любимого родственника. Подобный случай кажется нам осо­бенно подходящим для того, чтобы мотивировать создание образований проекции. Согласимся на мнении авторов, которые считают злых духов пер­вородными среди духов вообще и приписывают возникновение представления о душе впечатле­нию, произведенному смертью на оставшихся в живых. Мы только тем от них отличаемся, что не выдвигаем на первый план интеллектуальной про­блемы, которую смерть ставит перед оставшимися в живых, а перемещаем силу, побуждающую к раз­мышлениям, в область конфликта чувств, в кото­рый оставшиеся в живых попадают благодаря свое­му положению.

Первое теоретическое произведение челове­ка — создание духов — возникло из того же ис­точника, что и первые нравственные ограничения, которым он подчиняется, из предписаний табу. Но одинаковое происхождение не предрешает одновременности возникновения. Если действи­тельно положение оставшегося в живых по отно­шению к покойнику впервые заставило задумать­ся примитивного человека, заставило его отка­заться от части своего могущества в пользу духов и принести в жертву часть своей свободы, то эти культурные творения являются первым призна­нием 'Агххукт! (рока, судьбы), противящейся чело­веческому нарциссизму. Примитивный человек скло-

нился перед всемогуществом смерти с тем же жес­том, с каким он как бы отрицал ее.

Если у нас хватит мужества использовать наши предположения, то мы можем спросить, какая су­щественная часть нашей психологической струк­туры находит отражение и возрождение в созда­нии путем проекции духов и душ. Трудно оспари­вать, что примитивное представление о душе, как ни далеко оно от более поздней нематериальной души, все же в существенном с ней совпадает, то есть оно рассматривает лицо или вещь как нечто дуалистическое, между обеими составными частя­ми которого распределены известные свойства и изменения целого. Этот первоначальный дуализм, по выражению Спенсера¹, уже идентичен с дуа­лизмом, который проявляется в обычном для нас разделении на дух и тело и неоспоримое словесное выражение которого мы встречаем, например, в описании человека, находящегося в обморочном или буйном состоянии: он вне себя.

То, что мы так же, как примитивный человек, совершенствуем проекцию во внешнюю реаль­ность, не может быть ничем другим, как осознани­ем состояния, при котором предмет воспринимает­ся и чувством, и сознанием, существует, а наряду с этим сознанием имеется еще другое, в котором предмет находится в латентном состоянии, но мо­жет снова появиться. Другими словами, во внеш­нюю реальность проецируются одновременные су-

¹ В I томе «Принципов социологии».

ществования восприятия и воспоминания или, го­воря более общо, существования бессознательных душевных процессов наряду с сознательными. Мож­но было бы сказать, что «дух» лица или предмета сводится в итоге к способности их быть объектом воспоминания или представления тогда, когда они недоступны восприятию.

Разумеется, не приходится надеяться, что как примитивное, так и современное представление о душе сохранит ту же демаркационную линию, ко­торую наша современная наука проводит между сознательной и бессознательной душевной дея­тельностью. Анимистическая душа соединяет в се­бе и те и другие свойства. Ее призрачность и по­движность, способность оставлять тело и завладе­вать временно или навсегда другим телом — все это признаки, несомненно напоминающие сущ­ность сознания. Но способ, каким она скрывается за проявлением личности, напоминает бессозна­тельное. Неизменчивость и неразрушимость мы приписываем теперь не сознательным, а бессозна­тельным процессам, и их мы считаем настоящими признаками душевной деятельности.

Мы уже отмечали, что анимизм представляет собой систему мышления, первую цельную тео­рию мира, и теперь попробуем сделать некоторые заключения из психоаналитического понимания такой системы. Каждодневный опыт подтвержда­ет нам главные особенности системы. Ночью мы видим сны, а днем научились их толковать. Сон может, не отрицая своей природы, казаться бес-

связным, но он может, напротив, подражать по­рядку пережитых впечатлений, выводить одно событие из другого и часть своего содержания по­ставить в связь с другой частью. Это как будто ему удается в большей или меньшей степени, но почти никогда не настолько хорошо, чтобы не проявилась абсурдность, разрыв в общем спле­тении. Если мы будем сновидение толковать, то узнаем, что непостоянное и неравномерное рас­пределение частей сновидения также довольно безразлично для его понимания. Самым сущест­венным в сновидении являются его определенный смысл, связь и порядок, но порядок совсем дру­гой, чем тот, который мы запомнили в явном со­держании сновидения. Связь мыслей сновидения нарушена и может вообще совсем исчезнуть, или ее может заменить новая связь в его содержании. Почти всегда, кроме сгущения элементов сновиде­ния, имеет место их перераспределение, более или менее независимое от их прежнего порядка. Ины­ми словами, то, что получилось из материала мыс­лей сновидения благодаря работе последнего, под­верглось новому воздействию, так называемой вторичной переработке, цель которой — так пере­работать бессвязное и непонятное, получившееся в результате работы сновидения, чтобы добиться нового «смысла». Этот новый, достигнутый вто­ричной переработкой смысл не есть уже смысл мыслей сновидения.

Вторичная переработка продукта работы сно­видений представляет собой прекрасный пример

сущности и целей системы. Наш интеллект тре­бует единства связи во всяком материале воспри­ятия и мышления, которым он овладевает, и не останавливается перед тем, чтобы создать непра­вильную связь, если вследствие особых обстоя­тельств не может понять правильной. Такое об­разование системы известно нам не только в сно­видениях, но и в фобиях, навязчивых мыслях и при некоторых формах бреда. При бредовых за­болеваниях (паранойя) больше всего бросается в глаза образование системы, она преобладает во всей картине болезни, но ее нельзя не замечать и в других формах невропсихозов. Во всех случаях мы можем тогда доказать, что произошло пере­распределение психического материала соответст­венно новой цели; часто это перераспределение довольно насильственно, хотя как будто и понят­но с точки зрения системы. Лучшим признаком образования такой системы является то, что лю­бой ее результат допускает по меньшей мере две мотивировки: одну, исходящую из предпосылок системы, то есть, возможно, и бредовую, и дру­гую, скрытую, которую мы должны признать как собственно действительную, реальную.

Для пояснения приведу пример из области невроза: в статье о табу я упомянул об одной больной, навязчивые запреты которой имели большое сходство с табу маори. Невроз этой жен­щины направлен на ее мужа, вершину невроза составляет отрицание бессознательного желания смерти мужу. Ее явная систематическая фобия

относится, однако, вообще к упоминанию о смер­ти, причем муж совершенно исключается и ни­когда не бывает предметом сознательной озабо­ченности. Однажды она слышит, как муж дает поручение, чтобы отнесли наточить его приту­пившуюся бритву в определенную лавку. Побуж­даемая странным беспокойством, она сама от­правляется в эту лавку и по возвращении требует от мужа, чтобы он навсегда оставил эту бритву, так как она узнала, что рядом с названной им лавкой находится склад фобов, траурных при­надлежностей и т. п. Благодаря упомянутому на­мерению его бритва вступила в неразрывную связь с ее мыслью о смерти. Такова симптомати­ческая мотивировка запрещения. Можно быть уверенным, что, и не открыв такого соседства, больная все равно вернулась бы домой с запре­щением употреблять бритву, потому что для это­го было бы вполне достаточно, чтобы она на пути в лавку встретила катафалк, какого-нибудь чело­века в траурной одежде или женщину с погре­бальным венком. Сеть условий была достаточно широко раскинута, чтобы в любом случае пой­мать добычу; от нее зависело, притянуть ли эту добычу или нет. Без сомнения, можно было бы установить, что в других ситуациях она не давала хода условиям запрещения. В таком случае гово­рили, что сегодня «хороший» день. Настоящей причиной запрещения пользоваться бритвой, как можно легко угадать, было, разумеется, ее про­тиводействие окрашенному в приятное чувство

представлению, что ее муж может перерезать себе горло отточенной бритвой.

Точно таким же образом совершенствуется и развивается в деталях задержка в хождении — абазия и агорафобия (боязнь открытого простран­ства), если этому симптому удалось развиться и стать заместителем какого-нибудь бессознатель­ного желания и одновременно отрицанием его. Все бессознательные фантазии и активные воспо­минания, еще имеющиеся у больного, бросаются в этот открывшийся выход, чтобы получить симп­томатическое выражение, и укладываются в соот­ветствующей перегруппировке в случае абазии. Все старания понять симптоматику и детали аго­рафобии, исходя из ее основных предпосылок, были бы напрасны и, в сущности, нелепы. Вся последовательность и строгость связей только ка­жущаяся. Более глубокое наблюдение, как и при изучении «фасада» сновидения, может открыть в образовании симптомов поразительную непосле­довательность и произвол. Свои реальные мотивы детали такой фобии заимствуют у скрытых детер­минантов, которые могут не иметь ничего общего с задержками в хождении, а потому формирова­ние такой фобии у разных лиц может быть так различно и противоречиво.

Возвращаясь к интересующей нас системе анимизма, мы на основании наших взглядов на другие психологические системы приходим к вы­воду, что объяснение отдельного обычая или предписания у примитивных народов «суевери-

ем» не должно быть единственной и настоящей мотивировкой и, следовательно, освобождает нас от обязанности искать скрытых его мотивов. При господстве анимистической системы не может быть иначе, как только так, чтобы всякое пред­писание и всякое действие имело систематиче­ское основание, называемое нами «суеверным». «Суеверие», как и «страх», как и «сновидение», представляет собой одно из тех временных поня­тий, которые не устояли перед напором психоа­налитического исследования. Если раскрыть то, что скрывается за этими прикрывающими, как ширмы, действительное значение конструкция­ми, то окажется, что до сих пор душевная жизнь и культурный уровень дикарей оценивались ни­же, чем они того заслуживают.

Если рассматривать вытеснение влечений как мерило достигнутого культурного уровня, то приходится согласиться, что и в период господ­ства анимистической системы имели место успе­хи и прогресс, которые совершенно несправедли­во недооценивают из-за их суеверной мотивиров­ки. Когда мы слышим, что воины дикого племени возлагают на себя обет величайшего целомудрия и чистоты, отправляясь в военный поход¹, то у нас напрашивается объяснение, что они удаляют ненужное, чтобы враг не овладел этой частью их личности с целью навредить им магическим пу­тем, а по поводу их воздержания нам следует

¹ См.: FrazerJ.-D. Taboo and the perils of the Soul. P. 158.

допустить аналогичную суеверную мотивировку. Тем не менее факт отказа от удовлетворения вле­чения несомненен, и он становится нам понятнее, если мы допустим, что воин дикого племени воз­лагает на себя такие ограничения, потому что на­мерен позволить себе в полной мере обычно за­прещенное удовлетворение жестоких и враждеб­ных душевных движений. То же относится и к многочисленным случаям сексуальных ограниче­ний на время тяжелых и ответственных работ¹.

Пусть для объяснения этих запрещений ссы­лаются на магические зависимости, все же совер­шенно очевидным остается основное представле­ние, что, отказываясь от удовлетворения влече­ний, можно приобрести большую силу, и нельзя пренебречь гигиенической причиной запрещения помимо магической рационализации его. Если мужчины дикого племени отправляются на охо­ту, рыбную ловлю, на войну, на сбор ценных рас­тений, то оставшиеся дома женщины подчиняют­ся многочисленным угнетающим ограничениям, которым самими дикарями приписывается дейст­вующее на расстоянии симпатическое влияние на успех экспедиции. Но не много нужно догадли­вости, чтобы понять, что этим действующим на расстоянии моментом являются мысли о доме, тоска отсутствующих и что за этой маской скры­вается верный психологический взгляд, что муж­чины только тогда проявят максимум своего уме-

1 Ibid. P. 200.

ния, если будут вполне спокойны за участь остав­шихся без надзора жен. В других случаях так прямо, без всякой магической мотивировки, и за­является, что супружеская неверность жен повле­чет за собой неудачу в ответственной деятельнос­ти отсутствующего мужа.

Бесчисленные предписания табу, которым под­чиняются женщины дикарей во время менструа­ции, мотивируются суеверным страхом крови и, вероятно, действительно этим объясняются. Но было бы ошибкой не учитывать, что в данном слу­чае этот страх крови служит также эстетическим и гигиеническим целям, которые должны всегда драпироваться в магическую мотивировку.

Возможно, подобными объяснениями мы рис­куем вызвать упрек, что приписываем современ­ным дикарям утонченность душевной жизни, дале­ко превосходящую вероятность. Однако я думаю, что с психологией этих народов, оставшихся на анимистической ступени, дело может обстоять так же, как с душевной жизнью ребенка, которую мы, взрослые, уже не понимаем и богатство и утончен­ность которой поэтому так недооцениваем.

Я хочу напомнить еще об одной группе не исследованных до сих пор предписаний табу, по­тому что они допускают хорошо знакомое психо­аналитику объяснение. У многих диких народов существует запрещение при различных обстоя­тельствах иметь в доме острое оружие и режущие инструменты. Фрэзер указывает на суеверие нем­цев, что нельзя класть нож острой стороной вверх.

Бог и ангелы могут им поранить себя. Нельзя ли в этом табу узнать отголосок известных «симпто­матических действий», для выполнения которых вследствие бессознательных злостных душевных движений могло бы быть пущено в ход острое оружие?

IV ИНФАНТИЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ТОТЕМА

Нечего опасаться, что психоаналитики, впе­рвые открывшие постоянное многократное детер­минирование психических актов и образований, попытаются утверждать, что нечто столь сложное, как религия, имеет только один источник. Если они по необходимости, собственно говоря, из обя­зательной для психоанализа односторонности на­стаивают на признании только одного источника этого института, то они не станут настаивать на исключительности этого источника, как и на том, что ему принадлежит первое место среди совокуп­ности действующих причин. Только синтез из различных исследуемых областей может показать, какое относительное значение нужно уделить описываемому здесь механизму в происхождении религий; но такая работа превосходит как средст­ва, так и намерения психоаналитика.

В первой статье этого цикла мы познакоми­лись с понятием тотемизма. Мы узнали, что то-

темизм представляет собой систему, заменяющую у некоторых примитивных народов Австралии, Африки и Америки религию и образующую ос­нову социальной организации. Мы знаем, что шотландец Макленнан (1869) привлек всеобщий интерес к феномену тотемизма, к которому до этого относились как к курьезу, и высказал пред­положение, что большое количество обычаев и нравов в различных древних и современных об­ществах нужно воспринимать как остатки тоте-мической эпохи. С тех пор науки в полном объе­ме признали значение тотемизма. В качестве од­ного из последних мнений по этому вопросу процитирую следующее место из «Элементов психологии народов» Вильгельма Вундта (1912): «Обобщая все это, мы приходим с большой веро­ятностью к заключению, что некогда тотемиче-ская культура везде составляла предварительную ступень дальнейшего развития и переходную сту­пень между состоянием примитивного человека и веком героев и богов».

Цели предлагаемой статьи побуждают нас глуб­же проникнуть в характер тотемизма. По причи­нам, которые станут ясны далее, я предпочитаю здесь описание С. Рейнаха, который в 1900 году сделал набросок следующего «Code du totemisme» («Кодекса тотемизма») в 12 параграфах, являюще­гося как бы катехизисом тотемической религии¹:

¹ Опубликовано в А выпусках «Revue Scientifique» (1900, ок­тябрь).

1. Нельзя ни убивать, ни есть определенных животных, но люди воспитывают отдельных жи­вотных этого рода и ухаживают за ними.

2. Случайно погибшее животное оплакивает­ся и хоронится с такими же почестями, как со­племенник.

3. Иногда запрещение употреблять в пищу относится только к определенной части тела жи­вотного.

4. Если под давлением необходимости прихо­дится убить животное, которое обыкновенно нужно щадить, то перед ним надо извиниться, постараться ослабить нарушение табу убийства разнообразными искусственными приемами и оправданиями.

5. Если животное приносится в жертву по ритуалу, то его торжественно оплакивают.

6. В некоторых торжественных случаях, в религиозных церемониях, надевают шкуры опре­деленных животных Там, где тотемизм еще со­хранился, это — шкуры животного тотема.

7. Племена или отдельные лица называются именами животных, именно животных тотема.

8. Многие племена пользуются изображени­ем животных как гербом и украшают им свое ору­жие; мужчины рисуют изображение тотема на сво­ем теле или татуируют его изображение на коже.

9. Если тотем принадлежит к страшным или опасным животным, то предполагается, что оно щадит членов названного его именем племени.

10. Животное-тотем охраняет и предупрежда­ет об опасности лиц, принадлежащих к племени.

11. Животное-тотем возвещает своим поклон­никам будущее и является их вождем.

12. Члены племени одного тотема часто верят в то, что связаны с животным тотема узами об­щего происхождения.

Этот катехизис тотемической религии можно вполне оценить, приняв во внимание, что Рейнах внес сюда все признаки и пережитки, из которых можно заключить о существовавшей когда-то то­темической системе. Особое отношение автора к проблеме проявляется в том, что он пренебрег существенными чертами тотемизма. Мы убедим­ся, что из двух основных положений тотемиче-ского катехизиса он отодвинул один на задний план, а другой пропустил совсем.

Чтобы составить себе ясное представление о ха­рактере тотемизма, обратимся к автору, посвятив­шему этой теме четырехтомное сочинение, которое представляет самое полное собрание наблюдений с самым обстоятельным обсуждением затронутых проблем. Мы останемся обязанными Д.-Д. Фрэзе­ру, автору «Тотемизма и экзогамии» (1910), за со­общенные им сведения, даже если психоаналити­ческое исследование приведет к результатам, дале­ко расходящимся с его результатами¹.

¹ Может быть, мы поступим правильно, если укажем читате­лю на трудности, с которыми приходится бороться при установ­лении фактов в этой области.

Прежде всего не одни и те же лица собирают наблюдения и обрабатывают и обсуждают их; собирателями являются путе­шественники и миссионеры, а обрабатывают этот материал уче­ные, которые, может быть, никогда и не видали объектов своего

Тотем, писал Фрэзер в своей первой статье¹, представляет собой материальный объект, кото­рому дикарь выражает суеверное почтение, пото­му что думает, что между ним самим и каждым такого рода предметом имеется совершенно осо­бое отношение. Связь между человеком и его то­темом обоюдная, тотем запугивает человека, и че­ловек доказывает свое почтение тотему различ­ным образом, например тем, что не убивает его,

исследования. Попять дикарей нелегко. Не все наблюдатели по­нимают их язык, поэтому нередко должны прибегать к помощи переводчиков или объясняться с расспрашиваемыми на вспомо­гательном языке — английском piggin.

Дикари малообщительны, когда речь идет об интимных во­просах их культуры, и откровенны только с такими чужестран­цами, которые прожили среди них много лет. По различным мотивам (см.: FrazerJ.-D. The beginnings of religion and toteinism among the Austiahan aborigines, no: Fortnightly Review. 1905 (Фрэзер Д.-Д. Начала религии и тотемизма среди австралийских аборигенов, по: Двухнедельное обозрение. 1905)) они часто дают ложные или непонятные сообщения. Нельзя забывать, что при­митивные народы — не молодые народы, а, в сущности, такие же древние, как и цивилизованные, и что нет никакого основа­ния полагать, что у них сохранились для нас первоначальные идеи и институты без всякого развития и искажения. Скорее всего, у примитивных народов произошли глубокие перемены вс всех направлениях, так что никогда нельзя решить без колеба­ния, что в их современных состояниях и мнениях сохранилось подобно окаменелостям, как первоначальное прошлое, и что со­ответствует искажению и изменению его. Отсюда такое мно жество разногласий между авторами по вопросу о том, что i особенностях примитивной культуры надо рассматривать ка* первичное и что — как более позднее, вторичное формирование Выяснение первичного состояния остается, таким образом, всег да делом конструкции. Нелегко, наконец, вникнуть в образ мыс лей примитивных народов. Мы так же не понимаем их, ка» и детей, и всегда склонны истолковать их поступки и пережива ния соответственно нашим собственным психическим констел ляциям.

¹ Totemism. Edinburgh, 1887.

если это животное, и не срывает, если это расте­ние. Тотем отличается от фетиша тем, что никог­да не состоит из единственной вещи, а всегда из целого рода, обыкновенно какой-нибудь породы животных или растений, реже — какого-нибудь класса неодушевленных предметов и еще реже — искусственно сделанных вещей.

Можно различать по крайней мере три вида тотемов:

1. Тотем племени, в почитании которого при­нимает участие целое племя и который передает­ся по наследству от одного поколения к другому.

2. Половой тотем, которому принадлежат все мужчины или все женщины племени, причем ис­ключаются лица другого пола.

3. Индивидуальный тотем, присвоенный от­дельному лицу и не переходящий на его потомство.

Оба последних вида тотема по их значению в сравнении с тотемом племени не приходится при­нимать во внимание. Если только мы не ошибаем­ся, то это позднее образование, имеющее мало зна­чения для понимания сущности тотема.

Тотем племени (тотем клана) является предме­том обожания группы мужчин и женщин, носящих имя тотема, считающих себя кровными родствен­никами, потомками общего предка, и крепко свя­занных по отношению друг к другу общими обя­занностями, как и единой верой в своего тотема.

Тотемизм представляет собой как религиоз­ную, так и социальную систему. С религиозной стороны он выражается в почитании и заповед-

ности между человеком и его тотемом, с социаль­ной стороны — в обязательствах членов клана друг к другу и к другим племенам. В более позд­ней истории тотемизма обе эти стороны проявля­ют склонность разделиться; социальная система часто переживает религиозную, и, наоборот, ос­татки тотемизма остаются в религии таких стран, в которых уже исчезла основанная на тотемизме социальная система. При нашем теперешнем зна­нии происхождения тотемизма мы не можем с уверенностью утверждать, каким образом были первоначально связаны друг с другом обе его сто­роны. Скорее всего, обе стороны тотемизма были нераздельны. Другими словами, чем дальше мы углубляемся в прошлое, тем яснее оказывается, что лицо, принадлежащее к племени, считает се­бя принадлежащим к тому же роду, что и его тотем, и его отношение к тотему не отличается от отношения к товарищу по племени.

В специальном описании тотемизма как рели­гиозной системы Фрэзер подчеркивает, что чле­ны одного племени называют себя племенем своего тотема и обыкновенно также верят, что обязаны ему своим происхождением. Вследствие этой веры они не охотятся на животное тотема, не убивают и не едят его и запрещают себе делать из него какое-нибудь другое употребление, если тотем не животное. Запрещение убивать тотема не единственное табу; иногда запрещается дотра­гиваться до него, даже взглянуть на него. Во мно­гих случаях нельзя называть тотема его настоя-

щим именем. Нарушение этих защищающих то­тем заповедей табу автоматически наказывается тяжелым заболеванием или смертью.

Экземпляры животного тотема воспитывают­ся иногда кланом и содержатся в плену¹. Найден­ное мертвым животное-тотем оплакивают и хоро­нят как товарища по клану. Если случалось убить животное-тотем, то это происходило согласно предписанному ритуалу, состоявшему из извине­ний и церемониала искупления.

Племя ждет от своего тотема защиты и милос­ти. Если это было опасное животное (хищный зверь, ядовитая змея), то предполагалось, что оно не причинит страдания своему товарищу, и в тех случаях, когда это предположение не оправдыва­лось, поврежденный изгонялся из племени. Кля­твы, полагает Фрэзер, были первоначально судом божьим; много вопросов о подлинности проис­хождения предоставлялось, таким образом, на ре­шение тотема. Тотем помогает в болезнях, посы­лает племени знамения и предупреждения. Появ­ление животного-тотема вблизи какого-нибудь дома часто считалось возвещением смерти. Тотем пришел, чтобы забрать своего родственника².

При различных значительных обстоятельствах член клана старался подчеркнуть свое родство с тотемом, придавая себе наружное сходство с ним, надевая на себя шкуру животного-тотема или та-

¹ Как и теперь еще волки в клетке па лестнице в Капитолии
в Риме и медведи в клетке в Берне.

² Как белая женщина в некоторых аристократических родах.

туируя на своем теле его изображение и т.п. В торжественных случаях рождения, посвящения в мужчины, похорон это отождествление с тоте­мом воплощается в действия и слова. Танцы, при которых все члены племени одеваются в шкуры своего тотема и подражают его движениям, слу­жат разнообразным магическим и религиозным целям. Наконец, бывают церемонии, при которых животное-тотем торжественно убивают¹.

Социальная сторона тотемизма выражается прежде всего в строго соблюдаемых запрещениях и в многочисленных ограничениях. Члены кла­на тотема являются братьями и сестрами, обязаны один другому помогать и друг друга защищать. В случае убийства товарища по клану, совершен­ного чужим, все племя убийцы отвечает за крова­вое преступление, и клан убитого чувствует себя солидарным в требовании искупления за проли­тую кровь. Узы тотема крепче, чем семейные; они не совпадают с последними, так как перенесение тотема обыкновенно происходит путем наследова­ния по матери, а первоначально наследование по отцу, может быть, вообще не имело места.

Соответствующие же ограничения табу состо­ят в запрещении членам того же клана тотема вступать в брак друг с другом и вообще иметь по­ловое общение. Это и есть знаменитая и загадоч­ная, связанная с тотемом экзогамия. Мы посвяти­ли ей первую статью этого цикла, и поэтому здесь

¹ См. далее соображения по поводу жертвоприношения.

нам достаточно только указать, что она происхо­дит из повышенного страха перед инцестом, что при групповых браках она вполне понятна, как за­щита против инцеста, и что она сначала стремится к предупреждению инцеста для младших поколе­ний и только в дальнейшем развитии становится препятствием и для старшего поколения.

К этому описанию тотемизма у Фрэзера, од­ному из самых ранних в литературе по этому пред­мету, я хочу прибавить несколько выборок из по­следних обобщений. В появившихся в 1912 го­ду «Элементах психологии народов» Вундт гово­рит: «Животное-тотем считается предком соответ­ствующей группы. „Тотем" представляет собой, следовательно, с одной стороны, название груп­пы, с другой стороны, имя рода, и в последнем смысле это имя имеет одновременно и мифоло­гическое значение. Все эти употребления поня­тия сливаются друг с другом, и ряд из этих зна­чений может стушеваться, так что в некоторых случаях тотемы стали только названием частей племени, между тем как в других случаях на пер­вом плане стоит представление о происхождении или даже значение тотема с точки зрения куль­та... Понятие тотема оказывается решающим для расчленения племени и его организации. С этими нормами и с утверждением их в вере и в чувст­ве связано то, что первоначально животное-то­тем рассматривалось не только как название для группы членов племени, но и считалось родо­начальником соответствующей части племени.

С этим связано и то, что эти животные-предки стали предметом культа... Помимо известных це­ремоний и церемониальных торжеств этот культ животного выражается первоначально прежде всего в отношении к животному-тотему; не толь­ко какое-нибудь избранное животное, но и каж­дый представитель того же рода становится в определенном смысле священным, товарищу по тотему запрещается или разрешается только при известных условиях есть мясо животного-тотема. Этому соответствует и явление противоположно­го характера, имеющее большое значение, когда при известных условиях происходит своего рода церемониальная еда мяса тотема...»

«Но самая важная социальная сторона этого тотемического расчленения состоит в том, что с ней связаны определенные нормы нравов, регу­лирующие отношения групп между собой. Среди этих норм на первом месте — брачные. Таким об­разом, это расчленение племени связано с важ­ным явлением, возникающим впервые в тотеми-ческую эпоху: с экзогамией.