ISBN 5-352-01625-0 11 страница

Таким жертвоприношением было обществен­ное торжество, праздник целого клана. Религия вообще была общественным делом, религиозный долг — частью социальных обязанностей. Жерт­воприношение и празднество совпадают у всех на­родов; каждое жертвоприношение составляет в то же время праздник, ни один праздник не отмечал­ся без жертвоприношения. Праздничное жертво­приношение было делом радостного возвышения над собственный интересом, демонстрацией об­щности между собой и божеством.

Этическая сила общественной жертвенной трапезы таилась в очень древних представлениях о значении совместной еды и питья. Есть и пить с кем-нибудь было одновременно символом и подтверждением социальной общности и приня­тием на себя взаимных обязанностей; жертвенная трапеза прямо выражала, что бог и верующие со­ставляют одну общину, и тем самым определя­лись все другие отношения. Обычаи, которые и теперь еще в силе у арабов в пустыне, показыва­ют, что связующим звеном в совместной трапезе является не религиозный момент, а сам акт еды. Кто. разделил хотя бы маленький кусок пищи с таким бедуином или выпил глоток его молока, тому нечего его бояться как врага, тот может быть уверен в его защите и помощи. Разумеется, не на вечные времена; строго говоря, только на такой период времени, пока предполагается, что совместно съеденное еще сохранилось в теле. Так, сугубо реалистически, понимается связь соедине-

ния; она нуждается в повторении, чтобы укре­питься и стать длительной.

Почему же приписывается связующая сила со­вместной еде и питью? В самых примитивных об­ществах имеется только одна связь, соединяющая безусловно и без исключения: принадлежность к одному племени (родство — Kinship). Члены рода солидарно выступают один за другого, Kin (род, семья) представляет собой группу лиц, жизнь ко­торых таким образом связана в физическое един­ство, что их можно рассматривать как части одно­го живого существа. В случае убийства кого-ни­будь из Kin'a не говорят: пролита кровь того или другого, а — наша кровь пролита. Древнееврей­ская фраза, в которой выражается племенное род­ство, гласит: ты — моя нога и мое мясо. Состоять в родстве означает, следовательно, иметь часть в общей субстанции. Вполне естественно, что родст­во основывается не только на факте, что человек составляет часть своей матери, от которой родил­ся и молоком которой вскормлен, но что и пищей, которой он питается позже и которой обновляет свое тело, можно приобрести и укрепить родство. Деля трапезу с богом, выражают убеждение, что происходят из того же материала, что и он, и кого считают чужим, с тем не делят трапезы.

Жертвенная трапеза была, таким образом, первоначально праздничным пиром соплеменни­ков согласно закону, что вместе есть могут только соплеменники. В нашем обществе трапеза соеди­няет членов семьи, но жертвенная трапеза ничего

общего с семьей не имеет. «Родство» старше, чем семейная жизнь. Самые древние из известных нам семей постоянно охватывают лиц, связанных различными родственными узами. Мужчины же­нятся на женщинах из чужого клана, дети насле­дуют клан матери, между мужем и остальными членами семьи нет никакого родства. В такой семье нет совместных трапез. Дикари едят еще и теперь в стороне и в одиночку, и религиозные запреты тотемизма относительно пищи часто де­лают для них невозможной совместную еду с их женами и детьми.

Обратимся теперь к жертвенному животному. Как мы видели, не было общих собраний племе­ни без жертвоприношения животных, и, что еще важнее, помимо таких торжественных случаев не резали животных. Питались плодами, дичью и молоком домашних животных, но из религиоз­ных соображений никто не мог умерщвлять до­машнее животное для собственного удовлетворе­ния. Не подлежит ни малейшему сомнению, как говорит Робертсон Смит, что всякое жертвопри­ношение было приношением клана и что умер­щвление жертвы первоначально считалось таким действием, которое каждому в отдельности за­прещалось и оправдывалось только в таком слу­чае, если все племя брало на себя ответствен­ность. У примитивных народов имеется только один род действий, для которых подходит эта ха­рактеристика, а именно действий, вытекающих из святости общей крови племени. Жизнь, которую

не имеет права отнять один человек и которая может быть принесена в жертву только с согла­сия и при участии всех членов клана, стоит так же высоко, как и жизнь самих членов клана. Пра­вило, что всякий гость при жертвенной трапезе должен вкусить мясо жертвенного животного, имеет тот же смысл, что и предписание, чтобы наказание виновного члена племени совершалось всем племенем. Другими словами, с жертвенным животным поступали как с членом родного пле­мени, приносившая жертву община, ее бог и жер­твенное животное были одной крови, членами одного клана.

На основании многочисленных доказательств Робертсон Смит отождествляет жертвенное жи­вотное с древним животным тотема. В более позд­ней древности существовали два вида жертв — до­машних животных: которые обыкновенно шли в пищу и необыкновенные жертвы животных, за­прещенных для еды как нечистые. Более деталь­ное исследование показывает, что эти нечистые животные были священными, что они были отда­ны в жертву богам, которым были посвящены, что первоначально эти животные были тождествен­ны с самими богами и что при жертвоприноше­нии верующие каким-нибудь образом подчеркива­ли свое кровное родство с животным и с богом. Но в еще более ранние времена такого различия между обыкновенными и «мистическими» жерт­вами не существовало. Первоначально все живот­ные священны, их мясо запрещено и может быть

употреблено в пищу только в торжественных слу­чаях, при участии всего племени. Заколоть живот­ное — все равно что пролить кровь племени, и это должно происходить с такими же предосторожно­стями и с предупреждением возможности упрека.

Приручение домашних животных и возник­новение скотоводства положили, по-видимому, по­всюду конец чистому и строгому тотемизму глу­бокой древности¹. Но то, что из святости домаш­них животных сохранилось в «пасторальной» религии, достаточно ясно, чтобы показать перво­начальный ее тотемический характер. Еще в позд­ние классические времена в различных местах ри­туал предписывал приносящему жертву по совер­шении жертвоприношения обращаться в бегство, как будто для того, чтобы избежать наказания. В Греции, по всей видимости, господствовала идея, что умерщвление быка является преступле­нием. На афинском торжестве буфоний после жер­твоприношения устраивался настоящий суд, при котором допрашивались все принимавшие учас­тие. Наконец сходились на том, чтобы взвалить вину за убийство на нож, который бросали в море.

Несмотря на боязнь, защищавшую жизнь свя­щенного животного как члена племени, становит­ся необходимым время от времени убивать такое

¹ «Вывод таков, что приручение животных, к которому неиз­менно приводил тотемизм (если встречались животные, способ­ные к приручению), оказывалось фатальным для тотемизма» (levons. An Introduction to the History of Religion. 1911. 5th cd. P. 120 (Эвонс. Введение в историю религии).

животное в торжественном собрании и разделять его мясо и кровь среди членов клана. Мотив, дик­тующий этот поступок, открывает глубочайший смысл жертвоприношения. Как уже говорилось, в позднейшие времена совместная еда, участие в той же субстанции, которая проникает в их тело, создает священную связь между членами общины; в более древние времена такое значение имело, по-видимому, только участие в субстанции свя­щенного животного. Священная мистерия смерти жертвы оправдывается благодаря тому, что только этим путем можно установить священную связь, соединяющую участников между собой и с их богом.

Этой связью является не что другое, как жизнь жертвенного животного, скрытая в его мя­се и в его крови и при жертвенной трапезе пере­дающаяся всем участникам. Такое представление лежит в основе всех кровных союзов, посредст­вом которых люди возлагали на себя взаимные обязательства уже и в поздние времена. Безус­ловно реалистическое понимание общности кро­ви как тождества субстанции объясняет необхо­димость время от времени возобновлять ее физи­ческим процессом торжественной трапезы.

Я не стану далее излагать мысли Робертсона Смита, а сжато, вкратце резюмирую сущность: ко­гда возникла идея частной собственности, жертво­приношение понималось как дар божеству, как принесение того, что принадлежит человеку, в собственность богу. Однако это толкование не

объясняло всех особенностей жертвенного ритуа­ла. В древнейшие времена жертвенное животное само было свято, его жизнь неприкосновенна, она могла быть отнята только при участии и соучас­тии в этой вине всего племени и в присутствии бога, чтобы дать святую субстанцию, поеда,я кото­рую члены клана утверждаются в своей матери­альной тождественности друг с другом и с боже­ством. Жертвоприношение было таинством, само жертвенное животное — членом племени. В дей­ствительности оно было древним животным тоте­ма, самым примитивным богом, убийством и по­еданием которого члены клана освежали и утверж­дали свое богоподобие.

Из анализа жертвоприношения Робертсон Смит сделал вывод, что периодическое умерщв­ление и поедание тотема во времена, предшество­вавшие почитанию антропоморфного божества, составляло значительную часть тотемической ре­лигии. Церемониал, подобный тотемической тра­пезе, сохранился для нас в описании жертво­приношения более поздних времен. Св. Нил опи­сывает жертвенный обычай бедуинов синайской пустыни в конце IV столетия по Р. X. Жертву — верблюда — связывали и клали на алтарь из необ­тесанного камня; предводитель же племени при­казывал всем участникам обойти три раза с пе­нием вокруг алтаря, наносил первую рану живот­ному и жадно пил вытекающую кровь, затем вся община бросалась на жертву, отрубала куски вздрагивающего тела и пожирала их сырыми с та-

кой поспешностью, что в короткий промежуток времени, между восходом утренней звезды, кото­рой приносилась эта жертва, и побледнением ее при появлении солнечных лучей, съедалось все жертвенное животное: тело, кости, шкура, мясо и внутренности. Этот варварский, носящий печать глубочайшей древности ритуал был по всем дан­ным не единичным обычаем, а первоначальной об­щей формой жертвы тотема, испытавшей в позд­нейшее время различные изменения.

Многие авторы отказывались придавать значе­ние концепции трапезы тотема, потому что ее нель­зя было выводить из непосредственного наблю­дения периода тотемизма. Робертсон Смит указал еще и на другие примеры, в которых, по-видимому, жертвоприношение имело, несомненно, значение таинства, в частности при человеческих жертво­приношениях ацтеков, на другие, напоминающие условия тотемической трапезы жертвоприношения медвежьего племени квакиютль в Америке и на медвежьи торжества айнов в Японии. Фрэзер по­дробно описал эти и подобные случаи в обоих по­следних разделах своего большого труда¹.

Индейское племя в Калифорнии, почитающее большую хищную птицу, убивает ее при торже­ственной церемонии один раз в год, после чего ее оплакивают и сохраняют ее кожу с перьями. Индейцы Zuni штата Нью-Мексико (США) по-

¹ FrazerJ.-D. The golden Bough. Part V: Spirit of the corn and of the wild. 1912.

ступают таким же образом со своей священной ящерицей.

В церемониях интичиума центрально-австра­лийских племен наблюдалась черта, прекрасно со­впадающая с предположением Робертсона Смита. Каждое поколение, прибегающее к магии для раз­множения своего тотема, которого ему самому за­прещено есть, обязано при церемонии само съесть что-нибудь из своего тотема, прежде чем послед­ний передается другим племенам. Лучший пример таинственной трапезы обычно запрещенного тоте­ма приводится Фрэзером в связи с погребальной церемонией у племен Bini в Западной Африке.

Но мы последуем за Робертсоном Смитом в его предположении, что таинство умерщвления и об­щей трапезы обычно запрещенного животного-то­тема составляло значительную характерную черту тотемической религии¹.

Представим себе картину такой тотемической трапезы и дополним ее некоторыми вероятными моментами, не получившими до сих пор достой­ной оценки. Клан умерщвляет жестоким образом свой тотем по торжественному поводу и съедает его сырым всего, его кровь, мясо и кости; при этом члены клана по внешнему виду имеют сходство с тотемом, подражают его звукам и движениям, как

¹ Возражения, приведенные различными авторами против этой теории жертвоприношения, не остались мне неизвестными, но, по существу, не повредили впечатлению от теории Робертсо­на Смита.

будто хотят подчеркнуть свое тождество с ним. При этом акте сознают, что совершают запрещен­ное каждому в отдельности действие, которое мо­жет быть оправдано только участием всех; никто не может также отказаться от участия в умер­щвлении и в трапезе. По совершении этого дей­ствия оплакивают убитое животное. Оплакивание убитого обязательно, под страхом наказания; его главная цель, как замечает Робертсон Смит при аналогичном положении, снять с себя ответствен­ность за убийство¹.

Но вслед за этой скорбью наступает шумней­ший, радостный праздник, дается воля всем вле­чениям и разрешается удовлетворить их все. И тут без всякого труда мы можем понять сущ­ность праздника.

Праздник — это разрешенный, больше то­го — обязательный эксцесс, торжественное нару­шение запрещения. Не потому, что люди, весело настроенные, следуя какому-нибудь предписа­нию, предаются излишествам, а потому, что экс­цесс составляет сущность праздника. Празднич­ное настроение вызывается разрешением обычно запрещенного.

Но что же означает введение к праздничному торжеству, печаль по поводу смерти животного тотема? Если радуются запрещенному обычно умерщвлению тотема, то почему в то же время и

¹ Robertson Smith Y. Religion of the Semites. 1907. 2nd cci. P. 412.

оплакивают его? Мы отмечали, что члены клана освящают себя поеданием тотема, укрепляют се­бя в своей тождественности с ним и друг с дру­гом. Торжественное настроение и все, что из него вытекает, можно было бы объяснить тем, что они восприяли в себя священную жизнь, носителем которой является субстанция тотема.

Психоанализ открыл нам, что животное-тотем действительно является заменой отца, и этому соответствует противоречие, что обычно запре­щается его убивать и что умерщвление его стано­вится праздником, что животное убивают и все же оплакивают его. Амбивалентная направлен­ность чувств, которой и теперь отличается отцов­ский комплекс у наших детей и часто сохраняет­ся на всю жизнь у взрослых, переносится на за­мену отца в виде животного-тотема.

Однако если сравнить данное психоанализом толкование тотема с фактом тотемической трапе­зы и с дарвиновской гипотезой о первичном со­стоянии человеческого общества, то мы получим возможность более глубокого понимания, надеж­ду на гипотезу, которая может показаться фан­тастической, но имеет то преимущество, что со­здает неожиданное единство между разрозненны­ми рядами феноменов.

В Дарвиновой первичной орде нет места для зачатков тотемизма. Здесь только жестокий рев­нивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей, и ничего больше. Это первоначальное состояние общества

нигде не было предметом наблюдения. То, что мы теперь еще находим как самую примитивную организацию, что теперь еще сохраняет силу у известных племен, представляет собой мужские союзы, состоящие из равноправных членов и под­лежащие ограничению согласно тотемической системе при материнском наследовании. Могло ли произойти одно из другого и каким образом это стало возможным?

Ссылка на тождество тотемической трапезы позволяет нам дать ответ: в один прекрасный день¹ изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец от­цовской орде. Они осмелились сообща совер­шить то, что было бы невозможно каждому в от­дельности. Может быть, культурный прогресс, умение владеть новым оружием, дал им чувство превосходства. То, что они, кроме того, съели убитого, вполне естественно для каннибалов-ди­карей.

Жестокий праотец был, несомненно, образ­цом, которому завидовал и которого боялся каж­дый из братьев. В акте поедания они осуществля­ют отождествление с ним, каждый из них усвоил себе часть его силы. Тотемическая трапеза, может быть первое празднество человечества, была по­вторением и воспоминанием этого замечательно­го преступного деяния, от которого многое взяло

¹ К этому описанию, которое могут неправильно понять, про­шу прибавить, как корректив, заключительные строки следую­щего примечания.

свое начало: социальные организации, нравствен­ные ограничения и религия¹.

¹ Кажущееся невероятным предположение — убийство тира­нического отца благодаря объединению изгнанных сыновей — казалось и Лткинсону прямым следствием, вытекающим из ус­ловий орды, описанной Дарвином. «Орда молодых братьев жила в вынужденном целибате или, лучше сказать, в полиандрических отношениях с какой-нибудь одной попавшей в плен женщиной. Так эта орда жила до достижения половой зрелости; однако по мере того как она становилась сильнее, она неизбежно все снова и снова вступала в борьбу, желая отнять и жену и жизнь у отца-тирана» (см. «Первобытный закон» Аткинсона). Аткинсон, проведший свою жизнь в Новой Каледонии и находившийся в необыкновенно благоприятных условиях для изучения туземцев, ссылается также и на то, что предполагаемые Дарий ном обстоя­тельства жизни первобытной орды легко можно наблюдать в та­бунах диких лошадей и быков и что эти условия всегда ведут к убийству животного-отца. Он далее предполагает, что после уст­ранения отца наступает распад орды вследствие ожесточенной борьбы сыновей-победителей между собой. Таким путем никогда не возникла бы новая организация общества: все снова повто­ряющееся насильственное восшествие сына на место единолич­ного отца-тирана дает возможность отцеубийце в очень скором времени утверждаться в братоубийственных распрях. Аткинсон, который не мог пользоваться указаниями психоанализа и кото­рому не были известны исследования Робертсона Смита, нахо­дит менее насильственный переход от первобытной орды к бли­жайшим социальным ступеням, на которых многочисленные мужчины уживаются в мирном сожительстве. Он допускает, что материнская любовь добивается того, что в орде остаются сна­чала только самые младшие сыновья, а позже и другие, за что эти, терпимые, должны признать сексуальные преимуществен­ные права отца в форме отказа их от матери и сестер.

Такова чрезвычайно заслуживающая внимания теория Ат­кинсона, таково ее совпадение с изложенным здесь в обществен­ном пункте и — ее отступление от высказанного нами, из кото­рого вытекает отказ от общей связи со многими другими явле­ниями.

Неопределенность, сокращение по времени и сжатость со­держания в моем изложении я могу объяснить сдержанностью, обусловленной природой самого предмета исследования. Было бы так же бессмысленно добиваться точности в этих вопросах, как напрасно было бы требовать полной уверенности.

Для того чтобы, не считаясь с разными пред­положениями, признать вероятными эти выводы, достаточно допустить, что объединившиеся бра­тья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем обнаружить и у наших детей, и у наших противников как со­держание амбивалентности отцовского комплек­са. Они ненавидели отца, который являлся таким большим препятствием на пути удовлетворения их стремлений к власти и их сексуальных влече­ний, но в то же время они любили его и восхи­щались им. Устранив его, утолив свою ненависть и осуществив свое желание отождествиться с ним, они должны были попасть во власть усиливших­ся нежных душевных движений¹.

Это приняло форму раскаяния, возникло со­знание вины, совпадающее здесь с испытанным всеми раскаянием. Мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни; все это произошло так, как мы теперь еще можем проследить на судьбах лю­дей. То, чему он прежде мешал своим существова­нием, они сами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошо известного из пси­хоанализа «позднего послушания». Они отменили поступок, объявив недопустимым убийство замес­тителя отца, тотема, и отказались от его плодов,

¹ Этой новой направленности чувств способствовало то, что поступок этот не мог принести удовлетворение никому из совер­шивших его. В известном смысле его совершили напрасно. Ни­кто из сыновей не мог осуществить свое первоначальное жела­ние — занять место отца. Л неудача, как известно, гораздо боль­ше способствует нравственной реакции, чем удовлетворение.

отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания вины сына они создали два основных табу тотемизма, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненными жела­ниями Эдипова комплекса. Кто поступал наобо­рот, тот обвинялся в единственных двух преступ­лениях, составлявших предмет заботы примитив­ного общества¹.

Оба табу тотемизма, с которых начинается нравственность людей, психологически неравно­ценны. Только одно из них — необходимость ща­дить животное-тотем — покоится всецело на мо­тивах чувства; отец был устранен, в реальности нечего было исправлять. Но другое запрещение — инцеста — имело также сильное практическое основание. Половая потребность не объединяет мужчин, а разъединяет их. Если братья заключили союз, для того чтобы одолеть отца, то по отноше­нию к женщинам каждый оставался соперником другого. Каждый, как отец, хотел овладеть ими для себя, и в борьбе всех против всех погибла бы новая организация. Но самых сильных, кто мог бы с успехом взять на себя роль отца, было несколь­ко. Таким образом, братьям, если они хотели жить вместе, не оставалось ничего другого, как, быть может, преодолеть сильные непорядки, устано­вить инцестуозный запрет, благодаря которому

¹ Убийство и инцест или другое какое-нибудь преступление против священных законов крови были единственными злодея­ниями в примитивном обществе, которые община признавала подсудными (Religion of the Semites. P. 419).

все они одновременно отказались от желанных женщин, ради которых они прежде всего и устра­нили отца. Они спасли, таким образом, организа­цию, сделавшую их сильными и основанную на гомосексуальных чувствах и проявлениях, кото­рые могли развиться у них за время изгнания. Может быть, это и было положение, составлявшее зародыш открытого И.-Я. Бахофеном матриар­хального права, пока оно не сменилось патриар­хальным семейным укладом.

С другим табу, защищающим жизнь животно­го-тотема, связывается право тотемизма считаться первой попыткой создания религии. Если ощуще­нию сыновей животное-тотем казалось естествен­ной и ближайшей заменой отца, то в навязанном им обращении с этим животным проявлялось не­что большее, чем потребность дать выражение своему раскаянию. С суррогатом отца можно бы­ло сделать попытку успокоить жгучее чувство ви­ны, осуществить своего рода примирение с отцом. Тотемическая система была как бы договором с отцом, в котором последний обещал все, чего только детская фантазия могла ждать от отца: за­щиту, заботу и снисходительность, взамен чего сыновья брали на себя обязанность печься о его жизни, то есть не повторять над ним деяния, свед­шего в могилу настоящего отца. В тотемизме за­ключалась также и попытка оправдаться: «Если бы отец поступал с нами так, как тотем, то у нас никогда бы не явилось искушение его убить». Та­ким образом, тотемизм способствовал тому, чтобы

представить обстоятельства в ином свете и содей­ствовать забвению события, которому он обязан своим возникновением.

При этом создались черты, определявшие впо­следствии характер религии. Тотемическая рели­гия произошла из сознания вины сыновей — как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отца «поздним послушанием». Все последующие религии были попытками разрешить ту же проблему различными путями — в зависи­мости от культурного состояния, в котором они предпринимались, и от путей, которыми шли; все они преследовали одну и ту же цель — реакцию на великое событие, с которого началась культура и которое с тех пор не дает покоя человечеству.

Но и другой признак, точно сохраненный ре­лигией, уже тогда проявился в тотемизме. Амби­валентное напряжение было, вероятно, слишком велико, чтобы прийти в равновесие от какого-ни­будь установления, или же психологические ус­ловия вообще не благоприятствуют изживанию этих противоположных чувств. Во всяком случае, заметно, что связанная с отцовским комплексом амбивалентность переносится также и в религию. Религия тотемизма охватывает не только выра­жение раскаяния и попытки искупления, но слу­жит также воспоминанием о триумфе над отцом. Удовлетворение по этому поводу обусловливает празднование поминок в виде тотемической тра­пезы, при которой отпадают ограничения «позд­него послушания», вменяется в обязанность вся-

кий раз заново воспроизводить преступление — убийство отца в виде жертвоприношения тотеми-ческого животного, когда вследствие изменив­шихся влияний жизни грозила опасность исчез­нуть сохранившемуся результату того деяния, усвоению особенностей отца. Нас не удивит, если мы найдем, что и сыновнее сопротивление также снова возникнет отчасти в позднейших религиоз­ных образованиях, в самых замечательных пре­вращениях и перевоплощениях.

Если мы проследим в религии и в нравственном прогрессе, еще не строго разделенных в тотемизме, последствия превратившейся в раскаяние нежнос­ти к отцу, то для нас не останется незамеченным, что, в сущности, победу одержали тенденции, дик­товавшие убийство отца. Социальные чувства братства, на которых зиждется великий переворот, приобретают с этого момента глубочайшее влияние на развитие общества. Они находят себе выраже­ние в святости общей крови, в подчеркивании со­лидарности жизни всех принадлежащих к тому же клану. Обеспечивая себе таким образом жизнь, братья этим хотят сказать, что никто из них не дол­жен поступать с другими так, как они все вместе поступили с отцом. Они исключают возможность повторения судьбы отца. К религиозно обоснован­ному запрещению убийства присоединяется еще социально обоснованное запрещение убивать бра­та. Много пройдет времени, пока заповедь освобо­дится от ограничения только кругом соплеменни­ков и будет гласить просто: не убий.

Сначала место патриархальной орды занял братский клан, обеспечивший себя кровной связью. Общество покоится теперь на соучастии в совмест­но совершенном преступлении, религия — на созна­нии вины и раскаянии, нравственность — отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемом осознанием вины.

В противоположность новому и совпадая со старым пониманием тотемической системы, пси­хоанализ обязывает нас, таким образом, придер­живаться взгляда о глубокой связи и одно­временности происхождения тотемизма и экзо­гамии.

Под влиянием большого числа мотивов я удер­живаюсь от попытки описать дальнейшее разви­тие религий с самого их начала в тотемизме до их теперешнего состояния. Я хочу проследить только две нити, появление которых в общей ткани я ви­жу особенно ясно: мотив тотемической жертвы и отношение между сыном и отцом.

Робертсон Смит учил нас, что древняя тоте-мическая трапеза вновь возвращается к первона­чальной форме жертвы. Смысл действия тот же: освящение благодаря участию в общей трапезе, и сознание вины осталось при этом, умаленное только благодаря солидарности всех участников. Новым добавлением является божество племени,

в воображаемом присутствии которого имеет ме­сто жертвоприношение; божество принимает участие в трапезе как член племени, и с ним ото­ждествляют себя, принимая в пищу жертвенное мясо. Каким образом бог попадает в первоначаль­но чуждое ему положение?

Ответ мог бы быть таким: за это время — не­известно откуда — возникла идея божества, кото­рая подчинила себе всю религиозную жизнь, и, подобно всему другому, что хотело сохраниться, тотемическая трапеза должна была найти связь с новой системой. Но психоаналитическое ис­следование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение к богу зависит от отношения к телесному отцу и вместе с ним претерпевает колебания и превращения и что бог, в сущности, является не чем иным, как превознесенным от­цом. Психоанализ рекомендует и здесь, как и при тотемизме, поверить верующим, называющим бо­га отцом, подобно тому как древние тотема на­зывали предком. Если психоанализ заслуживает какого-нибудь внимания, то, независимо от всех других источников происхождения и значений бога, на которые психоанализ не может пролить свет, доля отца в идее божества должна быть очень значительной. В таком случае в положении примитивного жертвоприношения отец замещает­ся два раза: однажды как бог и другой раз — как тотемическое жертвенное животное; и при всей скромности и разнообразии психоаналитических

2.13

толкований мы должны спросить: возможно ли это и какой это имеет смысл?

Нам известно, что между богом и священным животным (жертвенным животным) существуют различные взаимоотношения: 1) каждому богу обыкновенно посвящается какое-нибудь живот­ное, нередко даже несколько; 2) при известных особенно священных жертвоприношениях («мис­тических») богу приносили в жертву именно по­священное ему животное; 3) бога часто почитали (или обожали) в образе животного, или, иначе го­воря, животные пользовались божеским почита­нием еще долгое время спустя после эпохи то­темизма; 4) в мифах бог часто превращается в животное, нередко в посвященное ему животное. Таким образом, напрашивается предположение, что бог сам является животным-тотемом; он раз­вился из животного-тотема на более поздней сту­пени религиозного чувствования. Но все дальней­шие дискуссии излишни при том соображении, что сам тотем не что иное, как замена отца. Таким образом, он является первой формой замены отца, а бог — позднейшей, в которой отец снова приоб­рел свой человеческий образ. Такое новообразова­ние, происшедшее из корня всякого религиозного развития — тоски по отцу, стало возможным с то­го времени, когда многое, по существу, измени­лось в отношениях к отцу и, может быть, и к жи­вотному.