Знание и вера. < > Познание рассудочное не обнимает действительнос­ти познаваемого; познаваемое не содержит первоначала в пол­ноте его сил

<... > Познание рассудочное не обнимает действительнос­ти познаваемого; познаваемое не содержит первоначала в пол­ноте его сил, и, следовательно, тем менее может оно передать его знанию даже в отвлеченности; а между тем мы говорим про эту действительность, про эти непроявляемые силы и, следова­тельно, знаем их. Какое же это знание, которое не есть знание рассудка? Оно не имеет самостоятельности, отрешенной от дей­ствительности познаваемого, но зато оно проникнуто всею его действительностью и разумеет саму связь этой действительнос­ти с действительностью еще не проявленного первоначала; оно бьется всеми биениями жизни, принимая от нее все ее разнообра­зие, и само проникает ее своим смыслом; оно самого себя и сво­их законов не доказывает; оно в себе не сомневается и сомневать­ся не может; в непроявленном оно чувствует возможность прояв­ления; а в проявленном узнает верность и законность проявления в отношении к первоначалу; оно не похищает области рассудка, но оно снабжает рассудок всеми данными для его самостоятель­ного действия и взаимно обогащается всем его богатством; нако­нец, оно — знание — живое в высшей степени и в высшей степе­ни неотразимое. Это еще не всецелый разум, ибо разум в своей всецелости объемлет сверх того всю область рассудка; это то, что в германской философии является иногда под весьма неопре­деленным выражением непосредственного знания (das unmittelbare Wissen), то, что можно назвать знанием внутренним, но что по преобладающему характеру всей области следует назвать верою.

Разум жив восприятием явления в вере и, отрешаясь, самовоз­действует на себя в рассудке; разум отражает жизнь познаваемо­го в жизни веры, а логику его законов — в диалектике рассудка. <...> Это непосредственное, живое и безусловное знание, эта вера есть, так сказать, зрячесть разума.

Наш незабвенный Киреевский указал на те исторические при­чины, по которым область рассудка сделалась предметом исклю­чительного изучения в новейшей философии. Эта область в ее полной отвлеченности одинаково доступна, сказал он, всякой отдельной личности, каковы бы ни были ее внутренняя высота и устроение. Разумеется, он не думал утверждать, чтобы способ­ности рассудочные были одинаково развиты у всех людей. Он знал, что иной ум движется так же легко и свободно в запутан-нейшей и многосложнейшей сети диалектических построений, как в простом обиходном разговоре, между тем как другой в поте лица еле может карабкаться по лестнице простейших силлогиз­мов; но он был прав, признавая в истине рассудочной одинакую для всех доступность и обязательность, ибо доступность не есть легкость, а только возможность добывания. Так законы нрав­ственности, красоты, жизненного сознания, по их бесконечному разнообразию, во многом вовсе недоступны для многих и в сво­ей целости конечно недоступны никому, между тем законы чис­той математики доступны и неотразимы для всех (как бы горько не доставалось их изучение в иных случаях), а все формулы диа­лектического рассудка в этом отношении сходствуют с чистою математикою. <...>

Рассудок должен быть согласен со всеми законами духовно­го мира, не только в отношении к логическому устроению, но и в отношении ко всем своим внутренним живым силам и способ­ностям. Поэтому степени разумения бесконечны; но зато и зада­ча высшего разума для сообщения другим своих приобретений крайне трудна, потому что (говоря словами Киреевского) «все системы мышления, исходящие из низших степеней, понятны тому, кто стоит на высшей степени и видит их ограниченность; но для мышления, стоящего на низшей степени, высшая непо­нятна и представляется неразумием». В жизни бытовой опыт убеж­дает близорукого и оправдывает перед ним дальнозоркого, кото­рого он без того считал бы лгуном; не так в жизни умственной, особенно в ее высших развитиях; опыт или вовсе или почти не­возможен; а когда он и является на деле, обыкновенно случает-

ся, что самодовольный близорукий успел уже умереть со всем своим поколением, прежде чем историческое развитие человече­ства оправдало его дальнозоркого современника.

Итак, для постижения разумной целости сущего, для пони­мания его истинной и живой действительности, для ощущения до-предметного движения всесущей мысли, наконец, для вос­приятия всего того, что, раз принятое, определяется сознанием воли, как я, но не от меня, необходим разум, согласный с зако­нами всего разумно-сущего не только в отношении к диалекти­ческому рассудку, но и в отношении ко всем живым и нравствен­ным силам духа. <...> Все глубочайшие истины мысли, вся высшая правда вольного стремления доступны только разуму, внутри себя устроенному в полном нравственном согласии с все-сущим разумом, и ему одному открыты невидимые тайны ве­щей Божеских и человеческих. Это полнейшее развитие внутрен­него знания и разумной зрячести было названо верою по преиму­ществу и определено с изумительною строгостью величайшим из богоозаренных мыслителей Церкви, который в то же время признал, что оно не есть еще окончательное развитие всецелого разума (невозможное при земном несовершенстве), а только ви­дение как бы отражаемого в зеркале. И мы сохраним это назва­ние той высшей степени, которая уже так названа, и оставим название знания внутреннего, может бъпь, живознания, нижним ступеням, помня, однако же, что вся лестница получает свою характеристику от высшей степени — веры; помня также, что она не похищает области рассудка, но своею самостоятельнос­тью охраняет его свободу и в то же время обогащает его анализ бесконечным богатством данных, приобретаемых ее ясновиде­нием.

Уразумев, что только внутреннее, нравственное согласие со всемирными законами расширяет область ведения и возносит мысль до возможной для нее высоты, мы уже должны изучить самые эти законы, дабы с ними согласовать строй собственного духа. Путь нам издревле сказан, тот живой путь, который сам ведет человека вперед к его высшей цели. Из всемирных законов водящего разума или разумеющей воли (ибо таково определение самого духа) первым, высшим, совершеннейшим является неис­каженной душе закон любви. Следовательно, согласие с ним по преимуществу может укрепить и расширить наше мысленное зрение, и ему должны мы покорять, и по его строю настраивать

упорное неустройство наших умственных сил. Только при совер­шении этого подвига можем мы надеяться на полнейшее разви­тие разума. <...>

Любовь не есть стремление одинаковое, она требует, нахо­дит, творит отзвуки и общение и сама в отзвуках и общении рас­тет, крепнет и совершенствуется. Итак, общение любви не толь­ко полезно, но вполне необходимо для постижения истины, и постижение истины на ней зиждется и без нее невозможно. Не­доступная для отдельного мышления, истина доступна только совокупности мышлений, связанных любовью. Эта черта резко отделяет учение православное от всех остальных: от латинства, стоящего на внешнем авторитете, и от протестантства, отрешаю­щего личность до свободы в пустой рассудочной отвлеченности. То, что сказано о высшей истине, относится и к философии. <... >

Науки философские, понятые во всем их живом объеме, по необходимости отправляясь от веры и возвращаясь к ней, в то же время дают рассудку свободу, внутреннему знанию — силу и жизни — полноту.

Хомяков A.C. По поводу отрывков, найденных в бумагах И.В.Ки­реевского // Философские науки. 1991. № 11. С. 145—149.