Учение об истине

<... > Уважение к истине — начало премудрости. <... > В философии, как в море, нет ни льда, ни хрусталя: все движется, течет, живет, под каждой точкой одинакая глуби­на; в ней, как в горниле, расплавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначальный и бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и отражает небо. Благодаря этому оптическому обману дилетанты подходят храбро, без страха истины, без уважения к преемствен­ному труду человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего развития. Не спрашивают дороги, скользят с пренебрежением по началу, полагая, что знают его, не спраши­вают, что такое наука, что она должна дать, а требуют, чтоб она дала им то, что им вздумается спросить. Темное предчувствие говорит, что философия должна разрешить все, примирить успо-

коить; в силу этого от нее требуют доказательств на свои убежде­ния, на всякие гипотезы, утешения в неудачах. <... >

Истина жива, как все органически живое, только как целост­ность; при разъятии на части душа ее отлетает и остаются мерт­вые абстракции с запахом трупа. Но живое движение, это все­мерное диалектическое биение пульса, находит чрезвычайное сопротивление со стороны дилетантов. Они не могут допустить, чтоб порядочная истина, не сделавшись нелепостью, могла пе­рейти в противоположное. <...> Рассудочные теории приучили людей до такой степени к анатомическому способу, что только неподвижное, мертвое, т. е. не истинное, они считают за истину, заставляют мысль оледениться, застыть в каком-нибудь одно­стороннем определении, полагая, что в этом омертвелом состоя­нии легче разобрать ее. <... >

Только живой душой понимаются живые истины; у нее нет ни пустого внутри формализма, на который она растягивает ис­тину, как на прокрустовом ложе, ни твердых застылых мыслей, от которых отступить не может. Эти застылые мысли составля­ют массу аксиом и теорем, которая вперед идет, когда приступа­ют к философии; с их помощию составляются готовые понятия, определения, бог весть на чем основанные, без всякой связи между собою. Начать знание надобно с того, чтоб забыть все эти сбив­чивые, неверные понятия; они вводят в обман... Живая душа имеет симпатию к живому, какое-то ясновидение облегчает ей путь, она трепещет, вступая в область родную ей, и скоро знако­мится с нею. <...>

Люди добрые, рассудочные знают много, очень много ис­тин, но одна истина им недоступна; какой-то оптический обман представляет им истину в уродливом виде, и притом каждому на свой лад. <...> Одни говорят — атеизм, другие — пантеизм; одни говорят — трудность, ужасная трудность, другие — пусто­та, просто ничего нет. Материалисты улыбаются над мечтатель­ным идеализмом науки; идеалисты находят в аналитизме науки хитро скрытый материализм. <...> Кого поразил свет, кого пустота, кому стыдно стало наготы истины, кому черты ее не понравились, потому что в них много земного. Все обманулись, — а обманулись оттого, что хотели не истины.

Там же. С. 89—97.

Эмпирический и теоретический уровни науки <... > Мы привыкли человеческий мир отделять каменной стеною от мира природы — это несправедливо; в действительно­сти вообще нет никаких строго проведенных межей и граней, к великой горести всех систематиков; но в этом случае, сверх того, опускают из вида, что человек имеет свое мировое призвание в той же самой природе, доканчивает ее возведением в мысль; они противоположны так, как полюсы магнита или, лучше, как цве­ток противоположен стеблю, как юноша ребенку. <... >

Философия и естествоведение выросли из временного анта­гонизма своего, имеют все средства в руках понять, откуда он вышел и в чем состояла его историческая необходимость, — одно только унаследованное чувство вражды может поддерживать об­ветшалые и жалкие взаимные обвинения. Им надобно объяс­ниться во что бы то ни стало, понять раз навсегда свое отноше­ние и освободиться от антагонизма; всякая исключительность тягостна, она не дает места свободному развитию. Но для этого объяснения необходимо, чтоб философия оставила свои грубые притязания на безусловную власть и на всегдашнюю непогре-шительность. <...> Философия развивает природу и сознание a priori, и в этом ее творческая власть; но природа и история тем и велики, что они не нуждаются в этом a priori: они сами представляют живой организм, развивающий логику a posteriori. Что тут за местничество? Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных; спокон века сравнивали науки с ветвящимся деревом — сходство чрезвычайно верное; каждая ветвь дерева, даже каждая почка имеет свою относительную самобытность; их можно принять за особые растения; но совокупность их при­надлежит одному целому, живому растению этих растений — дереву; отнимите ветви — останется мертвый пень, отнимите ствол — ветви распадутся. <...> Отделите орган от организ­ма, и он перестанет быть проводником жизни, сделается мерт­вою вещью, и организм, в свою очередь лишенный органов, сделается искаженным трупом, кучею частиц. Жизнь есть со­храняющееся единство многоразличия, единство целого и час­тей; когда нарушена связь между ними, когда единство, связу­ющее и хранящее, нарушено, тогда каждая точка начинает свой процесс. <... > Такая ограниченность рано или поздно должна найти выход: эмпирия перестанет бояться мысли, мысль, в свою очередь, не будет пятиться от неподвижной чуждости мира яв-

лений. <... > Частные науки конечны, они ограничены двумя вперед идущими: предметом, твердо стоящим вне наблюдате­ля, и личностию наблюдателя, прямо противоположною пред­мету. Философия снимает логикой личность и предмет, но, снимая, она сохраняет их. Философия есть единство частных наук; они втекают в нее, они — ее питание. <... >

Естествоиспытатели и медики ссылаются всегда на то, что им еще не до теории, что у них еще не все факты собраны, не все опыты сделаны и т. д. Может быть, собранные материалы в самом деле недостаточны, даже наверное так; но, не говоря о том, что фактов бесконечное множество и что, сколько их ни собирай, до конца все не дойдешь, это не мешает поставить надлежащим образом вопрос, развить действительные требова­ния, истинные понятия об отношении мышления к бытию. На­ращение фактов и углубление в смысл нисколько не противоре­чат друг другу. Все живое, развиваясь, растет по двум направ­лениям: оно увеличивается в объеме и в то же время сосредото­чивается; развитие наружу есть развитие внутрь: дитя растет телом и умнеет; оба развития необходимы друг для друга и подавляют друг друга только при одностороннем перевесе. Нау­ка — живой организм, посредством которого отделяющаяся в человеке сущность вещей развивается до совершенного самопознания; у нее те же два роста; наращение извне наблюдениями, фактами, опытами — это ее питание, без кото­рого она не могла бы жить; но внешнее приобретение должно переработаться внутренним началом, которое одно дает жизнь и смысл кристаллизующейся массе сведений. Приращение фак­тическое, подобно осаждающемуся раствору, беспрерывно рас­тет, тихо по песчинке набирает слои, не теряет ничего попавше­го прежде, всегда готово принять новое, не делая, впрочем, для него ничего более приема; это развитие бесконечного успеха, движение прямолинейное, беспредельное, апатическое, утоля­ющее и усиливающее жажду в одно и то же время, потому что за рядами подробностей открываются новые ряды, и т. д.; только этим путем нельзя достигнуть полного и истинного знания, а это есть исключительный путь фактических наук. Разум, дей­ствуя нормально, развивает самопознание; обогащаясь сведе­ниями, он открывает в себе то идеальное средоточие, к которо­му все отнесено, ту бесконечную форму, которая все приобре­тенное употребит на пластическое самовыполнение. <...> Этот

разум, эта сущая истина, это развивающееся самопознание — назовите его философией, логикой, наукой или просто челове­ческим мышлением, спекулятивной эмпирией или как хотите — беспрерывно превращает данное эмпирическое в ясную, свет­лую мысль, усвоивает себе все сущее, раскрывая идею его. <... > Странное положение естественных наук относительно мыш­ления долго продолжиться не может: они до того богатеют фак­тами, что нехотя взгляд их делается яснее и яснее. Они немину­емо должны наконец будут откровенно и не шутя решить вопрос об отношении мышления к бытию, естествоведения к филосо­фии и громко высказать возможность или невозможность веде­ния истины.

Герцен А.И. Письма об изучении природы // Там же. С. 228-229, 236-237, 251.

Чернышевский Николай Гаврилович (1828—1889) — фи­лософ-материалист, общественный деятель радикального на­правления, редактор журнала «Современник», революционер. Формировался под влиянием взглядов Шеллинга, Гегеля, Л. Фейербаха; Бентама и Милля; Белинского и Герцена. В своей диссертации утверждал, что искусство есть замена дей­ствительности, а истинная красота присуща реальной жиз­ни. Исповедуя «антропологизм», он строил концепцию че­ловека как единого организма, обладающего «духовным» из­мерением. Центральным законом природы считал принцип причинности, который развивал в борьбе с доктриной сво­бодной воли. Любимой этической теорией была теория ра­зумного эгоизма с идеей полезности. Радикальные соци­альные взгляды и сотрудничество с членами тайного обще­ства «Земля и воля» привели его к аресту, к ссылке в Сибири (с 1864 г.), лишь только перед самой смертью ему было раз­решено вернуться в родной Саратов. Его революционные взгляды весьма высоко оценивались Марксом, Плехановым

и Лениным.

Основные философские работы: «Эстетическое отноше­ние искусства к действительности» (1855), «Очерки гоголев­ского периода русской литературы» (1855—1856), «Антропо­логический принцип в философии» (1860).