Раздел I. РАННИЙ ГУМАНИЗМ КАК ПРОГРАММА НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

 

1. ДАНТЕ. «БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»

Данте Алигьери (1265-1321) – великий итальянский поэт, провозвест­ник Ренессанса. Участник политической борьбы во Флоренции, он был в 1302 г. заочно приговорен к сожжению и обречен вести затем жизнь эмигранта.

Первые его известные произведения (стихотворно-прозаическая книга «Новая жизнь» с рядом канцон и сонетов) созданы еще в родном городе, другие — в изгна­нии: филологический трактат «О народной речи», философский трактат «Пир», политический трактат «О монархии» и наиболее знаменитое его сочинение - поэма «Божественная комедия», обличающая папскую курию и прославляющая свободу человеческой мысли. Поэма состоит из трех частей: «Ад», проводником по которому стала для Данте тень древнеримского поэта Вергилия; «Чистилище», где Вергилий покидает спутника, встретившего там свою земную возлюбленную Беатриче Портинари; «Рай», через который Беатриче ведет Данте в божественные эмпиреи. Приводим отрывки из 1, 3 и 5 глав «Ада».

 

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был (о, как произнесу?)

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа.

Но, к холмному приблизившись подножью,

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты, всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободно

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

Из моря спасся и, достигнув брега,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, еще в смятенье бега,

Вспять обернулся, озирая путь,

Где, кроме смерти, смертным нет ночлега.

Когда я телу дал передохнуть, <...>

То, прочитав над входом, в вышине

(«Оставь надежду всяк, сюда входящий»)

Такие знаки сумрачного цвета,

Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».

Он, прозорливый, отвечал на это:

«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;

Здесь страх не должен подавать совета.

Я, как сказал, привел тебя туда,

Где ты увидишь, как томятся тени,

Свет разума утратив навсегда».

Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,

И обернув ко мне веселый лик,

Он ввел меня в таинственные сени.

Там вздохи, плач и исступленный крик

В беззвездной тьме звучали так ужасно,

Что поначалу я в слезах поник.

Смесь всех наречий, говор многогласный,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный

Сливались в гул, без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах<...>

И вот я слышу в воздухе разлитый

Далекий стон; тут я пришел туда,

Где от плачевных звуков нет защиты.

Я там, где свет немотствует всегда

И словно воет глубина морская,

Когда двух вихрей, злобствует вражда.

То адский ветер, отдыха не зная,

Мчит сонмы душ среди окрестной мглы

И мучит их, крутя и истязая,

Когда они стремятся вдоль скалы,

Взлетают крики, жалобы и пени,

На господа ужасные хулы.

И понял я, что это - круг мучений

Для тех, кого земная плоть звала,

Кто предал разум власти вожделений.

И как скворцов уносят их крыла

В дни холода густым и длинным строем,

Так эта буря кружит духов зла

Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;

Им нет надежды на смягченье мук

Или на миг, овеянный покоем.

Как журавлиный клин летит на юг

С унылой песнью в высоте надгорной,

Так предо мной, стеная, несся круг

Теней, гонимых вьюгой необорной.

 

2. ПЕТРАРКА. «К ЛАУРЕ»

Франческо Петрарка (1304-1374), признанный лидер старшего поко­ления итальянских гуманистов, родился в семье человека, изгнанного из Флоренции вместе с Данте по политическим мотивам. Священник, затем путешественник, исследователь античной культуры и, наконец, литератор, он в 1341 г. был по старин­ному римскому обычаю коронован лавровым венком на Капитолии как первый среди поэтов. В дальнейшем Петрарка сочетал политическую и дипломатическую деятельность с литературной. Его главные произведения: поэма «Африка» (о древнеримском полководце Сципионе), философские трактаты «О презрении к миру» и «О лекарствах против любой судьбы», ряд научных сочинений на латинском языке, аллегорическая поэма «Триумфы» и наиболее известное произведение «Канцоны» (книга лирических стихотворений на итальянском языке, посвященная его даме сердца Лауре). Приводим из «Канцон» один из сонетов, взятых из серии «На жизнь Лауры».

 

И мира нет – и нет нигде врагов;

Страшусь – надеюсь, стыну – и пылаю;

В пыли влачусь – и в небесах витаю;

Всем в мире чужд – и мир обнять готов.

У ней в плену неволи я не знаю;

Мной не хотят владеть, а гнет суров;

Любовь не губит и не рвет оков;

И жизни нет конца, и мукам – краю.

Я зряч – без глаз; нем – вопли испускаю;

Я жажду гибели – спасти молю;

Себе постыл – и всех других люблю;

Страданьем – жив; со смехом я – рыдаю;

И смерть и жизнь – с тоскою прокляты;

И этому виной, Лаура, ты.

 

3. БОККАЧЧО. «ДЕКАМЕРОН»

Джованни Боккаччо (1313-1375) – знаменитый итальянский гу­манист, друг Петрарки. Был в Неаполе придворным короля Роберта Анжуйского, дипломатом во Флоренции. Автор ряда научных сочинений, а также ры­царской поэмы «Филострато», венка сонетов, романа «Филоколо», элегической пасторали «Амето», героической поэмы «Тезеида» и аллегорической поэмы «Любовное видение», психологической повести «Фьяметта», трагической пасторали «Фьезоланские нимфы», книги аскетического содержания «Ворон» и известнейшего сборника «Декамерон», в котором Боккаччо создал жанр новеллы. В нем рассказывается, как, спасаясь от эпидемии «черной смерти» 1348 г., семь девушек и трое юношей бегут на загородную виллу, где в течение десяти дней поочередно рассказывают занима­тельные истории. Здесь помещена шестая новелла первого дня: «Некто уличает метким словом злостное лицемерие монахов».

 

Когда все одобрили добродетель маркизы и милый урок, дан­ный ею французскому королю, Эмилия, сидевшая рядом с Фьяметтой, по желанию своей королевы смело начала рассказ. «И я также не умолчу, как один почтенный мирянин уязвил скупого монаха словом столь же потешным, как и достойным похвалы.

Жил недавно тому назад, милые девушки, в нашем городе некий минорит, инквизитор нечестивой ереси, который хотя и ста­рался, как все они делают, казаться святым и рьяным любите­лем христианской веры, в то же время был не менее хорошим исследователем людей с туго набитым кошельком, чем тех, кто страдал умалением веры. При этой его ревности он случайно по­пал на одного порядочного человека, гораздо более богатого деньгами, чем умом, у которого не по недостатку веры, а, говоря попросту, потому, вероятно, что он был возбужден вином и из­лишним весельем, сорвалось однажды в своем кругу слово, что у него такое хорошее вино, что его отведал бы и Христос. Когда о том донесли инквизитору, тот, узнав, что у него были большие поместья и тугой кошелек, с великим успехом начал против него строжайший иск, ожидая от этого не умаления неверия в обвиняе­мом, а наполнения собственных рук флоринами, как то и случи­лось. Вызвав его, он спросил, правда ли то, что о нем сказывают. Простак отвечал, что правда, и сказал, как было дело. На это святейший инквизитор, особый почитатель св. Иоанна Злато­уста, сказал: «Итак, ты сделал Христа пьяницей, любителем добрых вин, точно он Чипчильоне или кто-нибудь из вашем бра­тии – пьяниц и завсегдатаев таверн? А теперь ты ведешь сми­ренные речи, желая дать понять, что это дело пустое. Не таково оно, как тебе кажется: ты заслужил за это костер, коли мы захо­тим поступить с тобой, как обязаны». Так и многие другие речи он вел с ним с угрожающим лицом, как будто тот был сам Эпи­кур, отрицающий бессмертие души. В короткое время он так на­стращал его, что простак поручил неким посредникам умастить его руки знатным количеством мази св. Иоанна Златоуста (сильно помогающей против заразного недуга любостяжания клириков и особливо миноритов, которым не дозволено прикасаться к день­гам), дабы он поступил с ним по милосердию. Эту мазь, как вполне действенную, хотя Гален и не говорит о ней ни в одним из своих медицинских сочинений, он пустил в дело так и в таком обилии, что огонь, которым ему пригрозили, милостиво сменился знаком креста, а чтобы флаг был красивее – точно кающемуся предстояло идти в крестовый поход, - положили ему желтый крест на черном фоне[227]. Кроме того, получив деньги, инквизитор задержал его на несколько дней при себе, положив ему, в виде эпитимии, каждое утро быть у обедни в Санта-Кроче и представ­ляться ему в обеденный час; в остальную часть дня ему предо­ставлено было делать, что угодно. Все это он исполнял прилеж­но, когда однажды утром услышал за обедней евангелие, из ко­торого пелись следующие слова: «Вам воздается сторицею, и вы унаследуете жизнь вечную». Точно удержав их в памяти и явив­шись, согласно приказанию, перед лицом инквизитора в час обеда, он застал его за столом. Инквизитор спросил его, был ли он у обедни этим утром. «Да, господин», - поспешно ответил он. На это инквизитор сказал: «Не услышал ли ты при этом чего-нибудь, что вызвало в тебе сомнение и о чем ты желаешь спро­сить?» - «Поистине, - отвечал простак, - ни в чем, что я слышал, я не сомневаюсь, напротив, все твердо почитаю истинным. Слы­шал я, правда, кое-что, что возбудило во мне и еще возбуждает сильное сожаление к вам и вашей братии, монахам, когда поду­маю я о несчастном положении, в котором обрететесь на том свете». Сказал тогда инквизитор: «Что это за слово, что побудило тебя к такому о нас сожалению?» Простак отвечал: «Господин, то было слово евангелия, говорящее: «Вам воздастся сторицею». Инквизитор сказал: «Воистину так, но почему же эти слова рас­строили тебя?» - «Я объясню вам это, господин, - отвечал про­стак. – С той поры, как я стал ходить сюда, я видел, как каждый день подают отсюда множеству бедного люда чан и иногда два большущих чана с похлебкой, которую отнимают у вас и у бра­тии этого монастыря как лишнюю; потому, если на том свете за каждый чан вам всем воздается сторицею, у вас похлебки будет столько, что вам всем придется в ней захлебнуться». Хотя все другие, бывшие за столом у инквизитора, рассмеялись, инквизи­тор почувствовал, что укол обращен против их похлебочного лицемерия, совсем смутился, и, если бы не стыд за вчиненное простаку дело, он вчинил бы ему другое за то, что потешной остротой он уколол его и других тунеядцев. С досады он раз­решил ему делать, что заблагорассудится, и больше к нему не являться».