ВВЕДЕНИЕ 7 страница. На той стороне Ванча белел Пой-мазар

На той стороне Ванча белел Пой-мазар. Мы были у цели...

Но как спуститься? Ведь мы были наверху. Как пройти скалистый каньон реки?

Можно было бы, конечно, идти дальше по альпийским лугам и искать другого спуска, повернувши вправо по хребту гор, но куда бы мы тогда пришли и как скоро нашли бы спуск? А тут все было рядом перед нами и под нами.

И мы решили спуститься к реке в скалистое ущелье.

Ноги срывались на крутом спуске. Кусты нещадно царапали лицо и руки, щебень, пыль, песок и скользкая трава попеременно мешали правильно направить путь... Вот и прибрежные камни. Но спуск был очень трудный, помогали только кусты, за которые можно было дер­жаться. Внизу у реки мы совсем приуныли. Река бурлила страшно. Скалы нависали со всех сторон по ущелью. Пути не было никакого. Напрасно Воробьев пытался органи­зовать переправу, надеясь найти путь по той стороне реки. Переправа была невозможна. Лоик и Бархаш, отправив­шись под скалы в разведку, сообщили, что скалы стоят там отвесно, а идти по воде нельзя,— собьет. Вышло, что спускались к реке напрасно.

— Но что ж, опять вверх назад?

— Назад. Полезли назад вверх.

Измученные, изодранные, исцарапанные, кое-как мы забрались наконец на прежнее место. Подходило уже к шести часам.

— Так по лугам?

— По лугам.

Но и по лугам уже было трудно идти. Крутые косогоры пересекали дорогу. Густые кусты заполняли теснины. А когда мы вышли наконец на склон, господствовавший не над нашей рекой, а непосредственно над долиной Ванча, и увидели опять внизу Пой-мазар, оказалось, что и тут спуска не было. Правда, перед нами зазмеилась небольшая тропинка, но она шла не вниз в долину, а ухо­дила вправо, подымалась по зеленым склонам хребта еще выше и затем шла вдоль хребта и вдоль долины поверху куда-то вдаль.

Бархаш решил попытать еще раз счастья и спуститься. Три четверти спуска было видно, последняя четверть была скрыта. Может быть, там был обрыв и каменный от­вес, а может быть, пологий спуск. Остальные сели ждать. Через полчаса он закричал снизу, что спуск есть, но очень крутой.

— Катай наверх! — закричал я в ответ. — Пойдем по тропинке! Близка ночь...

Но тропинка увела нас еще выше, и около семи часов вечера у первой воды мы поневоле остановились. До Пой-мазара мы в этот день так и не дошли.

Пока хлопотали насчет ужина, Бархаш решил иссле­довать тропинку. Он вернулся уже в сплошной темноте и сказал, что прошел почти два километра, тропинка все идет по гребню склона и не спускается вниз. В двух ки­лометрах находится брошенная таджиками летовка, около которой он, нашел тлеющий костер.

Утром решили идти дальше по тропинке.

 

21 сентября

Тронулись рано, около семи часов. Через сорок ми­нут подошли к летовке. Это был обычный каменный ша­лаш, каких много в горах. Но следы свежего костра пока­зывали, что тут только недавно были люди. Пока осталь­ные отдыхали, Бархаш опять отправился в разведку. На этот раз он принес известие, что тропинка заворачивает наконец вниз, а внизу—деревня и люди.

Тропинка хорошо разработана, видимо ею пользуются часто. Пошли.

К десяти часам вышли на косогор, где уже желтели поля. До реки ещё было достаточно, но от Пой-мазара мы ушли уже на добрых четыре километра. На ячменном поле работало двое таджиков.

— Гой, уртак (здорово, товарищ)! Какой кишлак внизу?

— Ман-Ван!

— Кай-са-иол? (Где дорога?) Таджик показал на тропинку.

Но и до Ман-Вана было не менее двух километров.

Правда, теперь мы шли уже по мягко спускавшемуся склону. По существу мы уж были внизу. Тропинка скоро юркнула в тенистую рощу. Груши и яблоки протягивали теперь к нам свои ветви, отягченные пло­дами. Стоги скошенного сена распространяли кругом душистый аромат. Потом тропинка превратилась в до­рожку и наконец в дорогу. Мы уже встретили две пары быков, запряженных в сани-волокуши. Встречные тад­жички прятались от нас за деревья... Наконец мы вышли к жилью. Две большие глиняные мазанки скрывались в густых деревьях, росших у дороги. Перед мазанками, в тени, на разостланном ковре сидели люди. Увидев нас, они тотчас же встали и знаками просили нас сесть. Ста­рик-таджик вышел навстречу, остальные помогали нам снять с плеч тяжелые рюкзаки. Был ли этому причиной наш измученный, усталый вид или то, что мы — евро­пейцы, знали ли они, наконец, о нашем приходе, пре­дупрежденные кем-либо, — этого мы так-таки и не узнали. Но мы были рады радушному приему и с наслаждением опустились на траву...

Пик Сталина и пик Молотова с Пулковского перевала.

 

А хозяева тащили нам молоко, лепешки, фрукты — ды­ни, груши...

Угощенье было весьма кстати: молока и фруктов мы давно уже не видали.

С нашего пригорка нам была очень хорошо видна вся долина реки с ее рукавами и отмелями, покрытыми мел­кой галькой. И вдруг на одной из этих отмелей появилось трое всадников. Они были далеко, но по обличию нельзя было ошибиться. Это были красноармейцы. Вскоре один из них остановился, и видно было, как он в бинокль осматривал окрестность. Кто же это мог быть? Я схватил рубашку, которую недавно снял, потому что она была мокрая от пота, и изо всей силы начал махать ею. Затем выстрелил из револьвера два раза в воздух. Всадники обернулись в нашу сторону.

— Стах! Вали скорее к ним. Бегом, узнай, кто это! Стах помчался.

Хозяин сообщил, что здесь урусов много, они стоят в соседнем кишлаке, и с ними семь кзыл-аскеров (красно­армейцев). Через полчаса гости явились.

Это оказался отряд военного топографа Кудрявцева, из подчиненных Дорофееву. Его задачей была работа по съемке долины Ванча. Кудрявцев кончил эту работу и ждал теперь дальнейших распоряжений. Сюда же, как оказалось, он ждал начальника всей Таджикской комплек­сной экспедиции Н.П. Горбунова, который должен был, по его сведениям, придти со стороны Федченского лед­ника к двадцатому числу.

Так как с Кудрявцевым были еще три лошади, мы ре­шили немедленно двигаться дальше. От Пой-мазара нас отделяло пять километров, а только в Пой-мазаре можно было, по слова Кудрявцева, пополнить запас провианта. Наше мясо и хлеб были на исходе. В расчете на Пой-мазар мы взяли этих продуктов только на три дня, а уже шел четвертый. Мои ребята, впрочем, здорово наелись у наших хозяев. Стах уже опасался за свой живот.

Перед отъездом в качестве селяу (подарок) мы отдали нашему хозяину полфунта чаю и просили придти в Пой-мазар, где мы будем распаковывать наши мешки. В ба­гаже у нас были две пары запасных брюк, одну из них мы решили отдать хозяину, — это был для него самый лучший подарок. Все население кишлака было одето в лохмотья, от штанов висели одни клочья, а рубах не было ни на ком вовсе.

Поневоле встал целый ряд бытовых вопросов.

— Откуда вы берете такие вещи, как соль или железо? Кооператива ведь у вас тут нет? По нашим сведениям, он в ста километрах.

В ответ старик показал пальцем на яму сзади лачуги. Яма была метра в два глубины, метр в диаметре и по вертикали выложена камнем. На дне валялся древесный уголь и железный шлак. Таджики сами плавили в этой самодельной домне железную руду. Что касается соли, то они ее добывали в своих горах, где-то около дня пути от кишлака. Около домны я увидел известное мне по 1928 году орудие и охоты и самозащиты — большой деревянный лук с веревочной тетивой.

Такого же характера были земледельческие орудия: сани-волокуши и странное приспособление, игравшее роль орудия для молотьбы хлеба. Пара волов лениво шагала по кругу, на котором был разбросан ячмень, и тащила вязанку прутьев. Оборванный мальчуган шел рядом, по­гоняя их длинным прутом.

Такова примитивная культура горных таджиков.

Когда мы тронулись, я обратил внимание еще на одно сооружение. Среди фруктовых деревьев, на высоких сваях был укреплен деревянный настил, над которым высилась соломенная хижина. Залезать на настил надо было по лесенке. Это летнее обиталище таджиков. Все эти чер­точки быта мы зафотографировали.

Между тем мы подъехали к мосту через Ванч. Тад­жики заявили, что лошадей надо переправлять вплавь, так как мост очень хрупок и ненадежен. Обычный таджик­ский мост без перил, высоко поднятый на каменных устоях по берегам над рекой, действительно не внушал доверия. Он качался даже от шагов человека. Мы перешли мост по­одиночке и стали наблюдать переправу через бурный Ванч.

Красноармейцы просто бросились на лошадях вплавь. Видно было, что это им не впервые. В особенности мо­лодцом работал один, — он переправил чуть ли не всю пятерку наших лошадей. Зато с одним из таджиков чуть не случилось несчастье. Заарканив лошадь и пустив ее вплавь, он сам побежал по мосту. Течение сбило лошадь и понесло, и сам таджик чуть не был стянут в реку. Он выпустил аркан, и лошадь сразу быстро закрутило в вол­нах. Она выбралась на берег метров на полтораста ниже.

Новая напасть нас ожидала на том берегу. Все ущелье Ванча представляло собой длинный узкий коридор между двумя горными хребтами, удобную сквозную трубу для долинных ветров. Внезапно поднявшийся сильный вихрь буквально засыпал нас песком, и мы едва успели ук­рыться от него в лачугах Пой-мазара. Старики и дети, мужчины и женщины нас окружили. Они что-то быстро лопотали. Оказалось, что они меня все узнали, потому что лачуга, в которой мы остановились, была та самая, в которой мы останавливались тридцатого августа 1928 го­да. Приглядевшись, я действительно ее узнал. Вот и садик, где мы ночевали, вот и шумящий арык, а вот тут стояли наши палатки и пылал костер, у которого т. Россельс распевал свои романсы под аккомпанемент таджикской двухструнной балалайки1. Но сейчас мне было не до балалайки. Мне почему-то вдруг стало снова не по себе, появились озноб и жар. Когда палатка была готова, я забрался в нее, чтобы как-нибудь согреться. Меня вскоре разбудили товарищи с известием, что пришли новые европейцы. Это были работники из геологического отряда, работавшие в долинах Ванча и Язгуляма, во главе с геологом Сауковым. Они тоже уже окончили свои работы и тоже ждали прихода Горбунова. По их словам, он должен был явиться со дня на день, и сюда же должен был подойти снизу его главный караван. Отсюда все они должны вместе двинуться в обратный путь. Сауков передал нам о своих успехах по геологической работе. Он открыл большие залежи асбеста, полевого шпата и, наконец, горного хрусталя, столь необходимого нам для нашей радиопромышленности. Отдельные хрусталики он пока­зал мне чуть ли не в три сантиметра длиной. Неприятным во всей этой истории было одно. Невольно это скопление «европейцев» падало тяжелой обузой на таджиков. Мука и консервы у нас были свои, но мясом должны были снаб­жать пой-мазарцы и манванцы, а тут еще должны были подойти новые люди.

Вот почему мы решили уйти как можно скорее. Но как раз ночью мое недомогание разыгралось вовсю. Это уже было не недомогание. По существу это был второй приступ неизвестной болезни. Озноб и жар трепали одновременно. Мучил сухой кашель. Поздней ночью появился бред. Я принял все до одного порошки от ка­шля, которые мне дал Бархаш. Легче стало только к утру, когда я здорово вспотел, накрытый товарищами всеми запасами одежды, которая у нас была.

Кишлак Ман-Ван в долине реки Ванч.

 

22 сентября

А утром нужно было немедленно трогаться в дорогу. Благодаря любезности Кудрявцева, весь груз был навью­чен на двух лошадях, мне была подана специальная верховая. Остальные шли пешком.

Кроме наших таджиков с нами пошли еще двое. Один из отряда Кудрявцева и один местный охотник, крепкий, здоровый мужчина. Он, между прочим, мне рассказал, что в 1928 году нашел выкинутым на берег мой ледоруб, сапоги и шляпу, которые у меня унесло водой во время переправы через реку Ванч1. Но на вопрос, где же они теперь, — он замялся и не ответил.

Скоро Пой-мазар остался позади. Мы снова покидали населенные пункты, снова подходили к льдам. И опять надолго.

Часам к двенадцати мы были уже далеко. Мне очень хотелось найти и посмотреть то место, где мы тонули в 1928 году. По памяти я приблизительно помнил рельеф бе­рега, количество рукавов реки и островов. Ничего подоб­ного теперь я не нашел. Река совершенно изменила свое русло. Вместо трех рукавов был только один, да и через тот переправа была не так трудна. Правда, сегодня было уже двадцать второе сентября, то есть мы шли на месяц позже, нежели в 1928 году, а в здешних местах в эту пору для рек и неделя очень много значит.

Остановившись, я стал поджидать наших пешеходов. И вдруг мы снова встретили людей. Ванч вытекает из ледника Географического общества. Так назвал Горбу­нов ледник, идущий с перевала Кашал-аяк в долину Ванча. При самом конце ледника Ванч принимает в себя реку Абду-кагор, вытекающую справа из ледника и ущелья того же имени. Слияние рек происходит у самого выхода ледника Географического общества. И именно тут, на месте слияния, я заметил человеческие фигуры. Людей было много, человек двенадцать.

Впереди шли с большими палками таджики-носиль­щики, человек восемь. За ними все без поклажи шли «евро­пейцы».

— Стой, кто такие?

— Мы из партии Горфнова.

— А он сам?

— Он сам повернул двадцатого числа по леднику Федченко к Бивачному леднику и пику Гармо навстречу партии Крыленко, который должен пересечь хребет Ака­демии с запада.

— Да это и есть я.

— Как так?

Скоро дело разъяснилось. Это была часть горбуновского отряда: художник Худоносов, фотограф Лебедев и участ­ник экспедиции т. Майский. Возвращаясь с Южного Па­мира вместе с ними три дня назад, Горбунов по пути, которым мы шли в 1928 году, поднялся на ледник Федченко, и там они разделились. Часть двинулась сюда, а Горбунов с доктором Розенцвейгом1 и группой из четырех альпинистов повернул на север по Федченко, к Бивачному леднику и пику Гармо. Он был, конечно, прав в своих ожиданиях, что встретит меня спу­скающимся по Бивачному же леднику с той стороны хребта Академии. А теперь я оказался сзади, а он впереди. Если бы мы двинулись северным плечом, мы бы встретились на Бивачном.

Ах! Если бы мы знали, что нас будут встречать со сто­роны Федченко, мы обязательно бы пошли через северное плечо и как раз двадцать третьего были бы уже на той стороне. Но теперь жалеть об этом было поздно, надо было догонять.

— Как переправа через Абду-кагор?

— Утром было пустяки, сейчас скверно, — воды сильно подбавилось.

— А что вы будете делать?

— Ждать Горбунова в Пой-мазаре.

— Ладно.

А сам подумал: бедные пой-мазарцы! А какими бара­ми путешествуют горбуновцы. Все налегке. Восемь но­сильщиков на трех.

Через полчаса мы подъезжали к Абду-кагору.

Было около часа дня, и река шумела и бурлила.

Верхом я вскоре был уже на том берегу. Тем временем подошли пешеходы. Я закричал им, чтоб они ждали, пока кто-нибудь переправится за лошадью и поодиночке пе­ревезет всех. Бархаш немедленно разделся и пошел в воду.

Но перейти пешком Абду-кагор было не легко. Вода была Бархашу уже выше колен, захлестывала по пояс. Два раза он покачнулся и еле устоял на ногах. Всей силой опираясь на ледоруб, он все заботы направлял на то, чтоб удержаться на месте. Каждую секунду его могло сбить.

Тогда таджик-охотник бросился в реку. В момент он достиг до Бархаша и, схватив его под руку, особым таджикским способом, быстрыми скачками, грудью разби­вая волну, перешел реку, увлекая за собой Бархаша на неглубокое место.

Оба, мокрые, вылезли около меня и взяли лошадь.

На лошади переправа остальных не представила боль­шого труда, и к трем часам мы вступили на лед лед­ника Географического общества.

По уговору здесь мы должны были бросить лошадей. Но мы решили идти с лошадьми, несмотря на протесты таджиков. В нескольких километрах впереди на ска­лах виднелись зеленые травяные площадки, куда можно было пустить на ночь лошадей кормиться и стать на но­чевку самим.

Палатку разбили прямо на морене, среди камней, что­бы не взбираться наверх. Приблизительно тут же мы но­чевали и в 1928 году, когда спустились с Кашал-аяка.

23 сентября

Поганое холодное утро... Ледник встречал нас крайне неприветливо. Дождик накрапывал с самого утра, а на вершинах гор шел снег. Тяжелые тучи заволакивали впе­реди все ущелье. Еще вчера в Пой-мазаре мы видели, как снег крутил по вершинам гор. Но это были отдельные вылазки непогоды. Теперь же тучи заволакивали горные вершины кругом сплошь. Впрочем, по направлению к Пой-мазару долина Ванча вся была освещена солнцем. Непогода была вся впереди, и именно по направлению к тяжелым серым тучам, клубившимся в ущельн, шел наш путь.

В таких условиях мы двинулись дальше. Впереди шел Воробьев, отыскивая среди камней удобный путь для лошадей. Лошадей вели таджик-охотник и таджик кудрявцевского отряда. Последний говорил довольно сно­сно по-русски и носил европейский костюм. Тем не менее это был типичный таджик. Так же, как и его собрат, он был очень недоволен тем, что пришлось идти по льду, и всячески тормозил и саботировал движение. В одном месте он прямо лег на землю и заявил, что дальше не пойдет. Мотив он выставил следующий: он напился слишком много холодной воды, и она у него в животе замерзла; он говорил, что он чувствует, что у него в жи­воте лед.

— Скажи ему, что он может лежать до тех пор, пока у него лед в животе не растает, — сказал я Лоику, — а мы пойдем вперед.

Таджик-«европеец», кряхтя, поднялся.

Мы поднимались очень медленно и только к часу дня добрались к месту, где кончалась бурая морена и начинал­ся сплошной блестящий белый лед. Это было как раз на­против выхода того бокового ледника, которым мы вышли на ледник Географического общества в 1928 году. Тогда мы открыли два кашал-аякских перевала — один главный, ко­торым прошли немцы и которым мы думали идти сейчас, и другой — боковой, который прошли мы. Наш был более высок и труден. К повороту к нему теперь мы подошли.

До сих пор, стремясь пройти прямо к главному пере­валу, мы держались все время середины ледника. Сейчас, когда мы вступили на блестящий лед, начинались глу­бокие трещины и ледопад, обычные всегда в месте сое­динения двух ледников. Лошадей здесь во всяком случае приходилось оставить. Мы остановились, несмотря на снег и дождь.

Пока подходили остальные, Наби сбегал на береговой склон и приволок оттуда сухой арчи. Арча еще росла на береговых скалах.

Но оба таджика категорически отказались от чая и завтрака. Они торопились скорее назад, чтобы до ночи уйти со льда и добраться до реки.

Нас осталась теперь только наша семерка: пятеро альпинистов и двое носильщиков. Вдоволь напившись горячего чая, мы тронулись дальше.

Перевал виден был теперь впереди весь, в каких-ни­будь пяти километрах от нас. Он ждал нас в виде громад­ного ступенчатого ледника-ледопада. По внешнему виду это был один из самых трудных и малодоступных пере­валов. Приблизительно на середине подъема в ледопаде чернела большая груда скал, делившая ледник как бы на две части. Дальше подъем был уже более ровным и шел не так круто, без ледопада. Но нам не было еще видно, с какой стороны и каким путем легче будет подниматься. Поэтому мы ускорили шаги.

Но лабиринт ледяных масс, ям и трещин оказался так запутан, переплетение ледяных хребтов и хребтиков было настолько причудливо, трещины и провалы настолько глубоки и так далеко надо было их обходить, отдельные ле­дяные горы, которые пришлось брать, оказались настолько круты, что мы с большим трудом и страшным напряжением только к семи часам едва-едва добрались до подножья перевала. Стали на ночь в ледяной впадине у небольшого ледяного озерка перед самым подъемом.

А снег все продолжал сыпать. По-прежнему со всех сторон горы были заволочены тучами, и мокрый ветер рвал и трепал наши палатки. А вечером у меня опять были и озноб и жар.

С этого дня, впрочем, кашель все более и более усили­вался, и для нас всех уже было ясно, что дело обстоит серьезнее, чем мы полагали. Это новое препятствие по­вергло нас в новые заботы, вдобавок к снегу, ветру и тому, что мы так досадно разошлись с Горбуновым.

24 сентября

Насколько была ужасна погода вчера, настолько опять-таки она была хороша сегодня.

С утра сияло безоблачное небо, и в его лучах играли и смеялись горы. Такие резкие перемены мы наблюдали уже весь месяц. Это особенность сентября в этих широтах. Изменение погоды можно предсказать с определенной точ­ностью.

С тем большим вниманием мы занялись изучением пред­стоящего подъема.

Мы наблюдали его с Дорофеевым в 1928 году. Но тогда нам не было нужды его так точно изучать, а теперь от этого зависело очень много.

Перевал представлял собою крутой, падающий ступе­нями ледник. Наверху большие фирновые поля шли вниз в нашу сторону сначала более или менее пологим спус­ком, затем вдруг падали крутым, но ровным скатом, а потом сплошным нагромождением ледяных скал, ступе­ней, валов, гор и утесов. К самому подножью этот хаос более или менее выравнивался в ряд крутых, падающих валов. На этот хаос мы должны были подняться. Этот подъем напомнил мне Язгулямский ледник. Но Язгулямский ледник был еще труднее1.

Как же лучше было взобраться на перевал?

Сначала нас прельстили скалы с правой стороны ледника.

Перевал Кашал-аяк на ледник Федченко. Высота 4200 метров.

 

От черных скал наверху вниз шла ровная осыпь до самого низа. По ней можно было взобраться метров на триста-четыреста до самых скал, но дальше не видно было, есть ли от них переход на лед и какой это переход. Можно было только предполагать, что там начнется переход на фирн. А вдруг нет? Если ровного перехода нет, тогда опять надо будет идти вниз и начинать подъем снова.

Вернее было подняться прямо по ледяным валам и по ледопаду. На половине подъема, метров приблизительно через триста, надо было свернуть к черной гряде скал, разделявшей ледопад, и опять наискось подниматься по снежному крутому склону наверх до перевальной точки и фирновых полей.

В конце концов остановились на этом варианте, воз­можно наиболее трудном. Зато путь тут был виден весь до самого верха.

Мы начали подниматься ровно в восемь утра, пока было еще морозно и жаркое солнце не растопило льда и ледяные скалы не сверкали так своей поверхностью.

Но мы все же не представляли себе, что те ледяные валы, на которые мы начали подниматься, будут такими гигантскими. Мы на них казались муравьями. Но идти пока было легко, и только в двух местах пришлось пре­одолевать большие трещины и при переходе с вала на вал рубить ступеньки.

После двух часов подъема мы остановились на первый отдых. Приблизительно треть подъема была позади. Те­перь началась вторая, гораздо более крутая и самая труд­ная треть, подводившая нас по самой гуще ледопада пря­мо к черной гряде скал посреди ледника.

Это уже не были валы, это были либо крутые снежные ледяные скаты, либо сплошное нагромождение саженных ледяных колонн, отвесных стен и прочих прелестей. К тому же уже пошел одиннадцатый час, и солнце нача­ло греть вовсю, в связи с чем увеличилась опасность ле­дяных и снежных обвалов и лавин, и трудности пути по меньшей мере удесятерились. Мы тронулись все свя­завшись веревкой и надевши кошки. Воробьев и Цаг шли вперед. Связав вместе две веревки, они бросили сверху шнур метров в пятьдесят. Держась за этот шнур, двинулись в подъем остальные. С мешками на плечах, с ледорубами, в кошках и все в очках-консервах, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска снега и льда, мы напоминали скорее пресловутых «марсиан», а не обитате­лей нашей земли.

Я и Наби шли последними. В особенности врезался в память один момент этого подъема. Уже почти у цели, у гряды скал, пришлось, чтобы перейти со льда на камен­ный грунт, сначала подняться по ледяной расщелине между двух ледяных стенок на маленькую ледяную площадку, затем спуститься с ледяной вышки в черную грязную про­пасть к скалам. Веревка крепко стягивала пояс и тянула кверху, но тяжелый мешок ни за что не хотел пролезать в узкую расщелину. Руки хватались за лед, весь мокрый от солнца, и скользили. Так один за другим караб­кались мы, хватаясь за веревку, на вышку и затем уже сидя сползали и съезжали вниз в черную жидкую грязь под скалы.

К часу дня мы взяли и вторую треть пути и, располо­жившись на скалах, дали себе отдых.

Две трети пути было пройдено. Мы отдыхали поэтому полтора часа и, только как следует отдохнув и подкре­пившись, двинулись дальше.

Третья часть представляла собою крутой снежный подъем по фирну. Идти можно было только одним спосо­бом: глубоко ставя ноги в снег, чтобы, образовав таким образом ступеньки, иметь точку опоры. Теперь я уже шел впереди.

Нельзя было, конечно, и сравнивать по легкости эту часть с уже пройденной. Только в одном месте встре­тилось серьезное препятствие: черные скалы врезались в этом месте в ледяной склон. Между скалами и ледяным покровом образовалось пустое пространство; оно было полузасыпано снегом, и в него можно было легко прова­литься. Стах полез первым и застрял в снегу, провалив­шись по пояс. Кое-как он выкарабкался. Остальные про­шли это место, связавшись веревкой. Зато дальше пошел уже пологий твердый фирн. И, легко вздохнувши, все бодро двинулись вперед.

Не тут-то было!

У всех силы были уже подорваны семичасовым подъе­мом, а фирн шел вверх, упорно подымаясь все выше и выше, и казалось, конца не будет этому утомительному ровному подъему. Только через полтора часа подъем достиг предель­ной точки, после которой началось такое же медленное, мягкое понижение — спуск на ту сторону.

На переломной точке мы остановились. Перевал был взят. Мы были по ту сторону хребта Академии. Водо­раздел, разделявший карты советско-немецкой экспеди­ции 1928 года и карты наших исследований 1931 и 1932 годов, был вторично перейден. Дальше шел широкий пологий спуск к леднику Федченко. Ледник уже ви­днелся внизу перед нами узкой длинной полосой, со своими извилистыми, как змеи, моренами. Было пять часов дня.

Но я хорошо знал, что вниз еще добрых пять кило­метров, а потому и не торопил ребят, — пусть отдохнут. Самое трудное ведь было позади.

Воробьева и Цага мы отправили все же вперед; внизу при самом выходе от нашего перевала на ледник Федченко слева выступал острый ряд черных скал. Одна из боковых морен отсекала в том месте часть снежного поля и закры­вала ее своим валом от ветра. Там именно, под этими скала­ми, я наметил ночевку и велел там разбить палатки. За два часа мы думали успеть до них добраться.

Воробьев на грани перевала Кашал-аяк.

 

Но как ошибочны бывают иной раз расчеты в горах. Через час ходьбы мы, казалось, вовсе не приблизились к скалам, хотя путь шел все время вниз по твердому снегу и можно было идти очень быстро. И еще час прошел. А скалы все были далеко.

Тем временем со мной опять начало делаться что-то не­ладное. Идти было легко, а у меня вдруг почему-то не стало сил идти. Я буквально шатался и все чаще и чаще останав­ливался и отдыхал.

Мальцы и носильщик далеко ушли вперед. Со мной те­перь остался только один Бархаш. На одной из остановок, не говоря ни слова, он взвалил себе на плечи еще и мой ме­шок.

Каюсь, — у меня не хватило мужества протесто­вать.

Как мы дотащились до ночевки — я не помню. Около палатки я рухнул в снег, как мешок.

Даже в палатку забраться не хватило сил. Потом на­чались озноб, жар и бред.

А тем временем ребята держали совет, как быть дальше.

Дело в том, что мы уже зашли слишком далеко, чтобы возвращаться. Мы были уже на леднике Федченко. До поворота на Бивачный ледник, по нашим расчетам, оста­лось не более двух дней пути. Назад идти было не меньше. Но неизвестно, когда и где встретим мы людей. Если бы я свалился совсем, пришлось бы сидеть на месте, пока подоспеет помощь. А провианту у нас уже становилось мало. Уже прошло три дня, как мы ушли из Пой-мазара. В результате Бархаш внес предложение отпустить носиль­щиков. До Пой-мазара они дойдут в два дня. Изба­вившись от лишних ртов, мы могли бы больше сэко­номить продовольствия до встречи с людьми. Ведь доктор Пислегин должен же был заготовить нам встречную базу. Я согласился с предложением Бархаша. С утра следующего дня мы оставались, таким образом, впя­тером.

25 сентября

Товарищи из группы Горбунова сказали нам при встрече у Кашал-аяка, что Горбунов, повернув к се­веру по леднику Федченко, часть своего провианта оставил тут же, где-то на леднике Федченко, запрятав его на третьей морене прямо против выхода с кашал-аякского фирна. Так нам сказал Майский. Отпустив носильщиков и снабдив их из наших запасов, мы рас­считывали теперь для пополнения использовать запасы Горбунова.

Вот почему с утра Бархаш и Воробьев отправились на третью морену искать запрятанный Горбуновым груз.

Тем временем таджики-носильщики собрались в обрат­ный путь. Мы дружески, тепло попрощались с ними. С обоими мы успели подружиться, в особенности с Лоиком, уже второй год добросовестно переносившим с нами все тяготы экспедиции. Зато теперь он становился богачом: по расчету ему нужно было выдать одной мануфактуры до шестидесяти метров.

Они ушли и скоро оба превратились в едва замет­ные черные точки на снежном покрове. Вот уже и нет их...

Воробьев вернулся к одиннадцати часам; он ничего не нашел на морене. По правде, я больше полагался на Бархаша, поэто­му сообщение Воробьева принял без особенной тревоги. Но почему же нет Бархаша? Он был всегда точен и раз обещал быть к одиннадцати часам, так должен был придти.