Генезис и становление теоретического знания в античной культуре

«Все люди от природы стремятся к знанию». Этими словами начи­нается один из выдающихся памятников античной мысли, древней­ший историко-философский трактат и одно из наиболее сложных для понимания философских сочинений — «Метафизика» Аристо­теля. Человек начал заниматься познанием, пожалуй, с тех самых пор, как появился на Земле, и все же прошло немало столетий, преж­де чем он осознал, что все это время занимался познанием. Кроме того, человек оказывался перед необходимостью решать те или иные практические задачи и успешно справлялся с ними во всех уголках Земли, но обнаружил себя и тем самым навсегда выделил себя в ря­ду живых существ в качестве познающего существа только в антич­ной Греции. Вопросы о том, каким образом и почему все произошло именно так, актуальны до сих пор.

Все многообразие человеческого знания можно условно разделить на знание «практическое» и знание «теоретическое». Первое подра­зумевает некоторое умение, навык обращения с вещами и, следова­тельно, предполагает активное, деятельностное участие со стороны человека. Второе, напротив, представляется знанием о вещах без не­посредственного обращения к ним, порожденное только разумом.

Исторически практическое знание развивается раньше теорети­ческого, причем это касается как человечества в целом, так и каждого отдельного человеческого существа в его индивидуальном разви­тии. Поскольку человек, появившись на свет, всегда уже оказывается в мире, т. е. некотором окружении людей и вещей, то первыми разви­ваются навыки общения с людьми и обращения с вещами. И следо­вательно, практическое знание в определенном смысле является «ес­тественным» для человека, т. е. возникающим в силу необходимости реализации человеком собственной природы.

Иначе обстоит дело с познанием теоретическим. В отличие от практического, теоретическое знание до определенной поры не яв­ляется абсолютно необходимым для человека, поскольку в своем повседневном бытии человек в нем не нуждается. Чтобы уяснить смысл сказанного, нам необходимо обратиться к исходному значе­нию понятия «теоретическое», а также общему контексту античного мировосприятия.

Понятие «теоретическое» восходит к греческому слову theoria, «феория», которое означает «вглядывание», «рассматривание», «со­зерцание». При этом речь не идет о простом разглядывании сущего посредством предназначенных для этого органов чувств, т. е. глаз. Глаза — хорошие советчики в практических делах, но не в знании ве­щей. Мыслители античности не перестают подчеркивать: ощущения изменчивы, а следовательно, не могут выступать в качестве надеж­ных свидетелей. В знании вещей лучший советчик — разум. «Фео­рия» есть тем самым всматривание глазами самой души, или ума. Поэтому наиболее адекватно греческое слово «theoria» на русский язык переводится словом «умозрение». Безусловно, зрение в данном контексте выступает не более как метафора, причем эта метафора почти столь же древняя, сколь и само теоретическое познание. Автор ее — Платон, неоднократно прибегавший к ней в целях объяснения того, в чем заключается сущность познания. Так, например, упомя­нутая метафора используется Платоном в мифе о пещере, изложен­ном философом в седьмой книге диалога «Государство», в котором Платон пишет о пути к постижению истины. Подобный путь связан с выходом из пещеры, где человек бок о бок со своими собратьями созерцает тени, т. е. выходом из природного порядка вещей — мира преходящих и потому обманчивых чувственных ощущений — в дей­ствительный мир солнечного света и неизменных интеллектуальных образов, или идей, доступных только разуму.

В чем польза от такого выхода? Чему служит такое «рассматри­вание»? «Теоретическое познание» в греческом смысле имеет «над- природный» и «сверх-естественный» характер, поскольку в собст­венном смысле не принадлежит природному миропорядку. Более того, в природном порядке вещей даже нет необходимости в «теоре­тическом». Сфера умозримого и умопостигаемого требует сверхпри­родного усилия для своего возникновения, сознательного отвлечения от естественного порядка бытия природных явлений ради попада­ния в некий иной мир, мир чистой мысли.

Познание начинается с удивления, считали в древности. При этом «удивление», о котором Аристотель говорит как о побуждении к философствованию, не есть первобытное любопытство, которое тоже свойственно человеческой природе и потому всегда современ­но. Любопытство как раз удовлетворилось бы разглядыванием, в то время как к созерцанию и умозрению вынуждает изумление. Поэто­му Аристотель говорит об удивлении двоякого рода: во-первых, об удивлении в силу незнания причины — так «удивляются, например, загадочным самодвижущимся игрушкам, или солнцеворотам, или несоизмеримости диагонали»; во-вторых, об удивлении, в опреде­ленном смысле «противоположном» первому, об удивлении знающе­го, которое есть подлинное изумление перед тем, как все устроено. Сведущий в геометрии человек, поясняет Аристотель, удивился бы, если бы диагональ оказалась соизмеримой, настолько разумным, со­вершенным и одновременно естественным кажется знающему су­ществующий порядок вещей. В период античности мир понимался как «kosmos» (в переводе с греческого — «совершенный порядок» и «устроение»; греческий глагол kosmeo означает «украшать», и именно от него происходит современное слово «косметика»). Таким обра­зом, для грека исходным является понимание бытия как порядка и гармонии, которые не могут не вызывать изумления. Устроенность мира удивительна, в то время как хаос не удивляет и тем более не изумляет. В человеке что-то отзывается на это устроение, обращает на себя внимание и заставляет задаваться вопросом: что есть все существующее? Или: «Почему вообще есть нечто, а не наоборот — ничто?» — как много позже на свой лад этот же вопрос задаст Лейб­ниц, а Хайдеггер назовет его основным вопросом философии.

Подобные вопросы кажутся досужими. И это действительно так. Аристотель говорит: «К знанию стали стремиться ради понима­ния, а не ради какой-нибудь пользы». Вопросы о сущем как таковом не приносят непосредственной выгоды и не служат удовлетворению текущей практической потребности. В отличие от практической дея­тельности, главным образом вызванной природной необходимостью, деятельность созерцания является свободной деятельностью в смыс­ле отсутствия непосредственной полезности и в значении ее само­ценности. Совершенно очевидно, что подобная деятельность требует определенного рода усилия, связанного с рядом ограничений в об­ласти природной составляющей человеческого существа и приводя­щего в конечном счете к принципиально иному отношению ко всему сущему. Теоретическое отношение к сущему не только преобразует его в глазах смотрящего, но и меняет глаза, настраивая их на иное. С изменением взгляда, или, как выразился Платон, с «поворота глаз», человек меняется целиком — он «начинает новую жизнь», bios theo- retikos — жизнь созерцательную. Таким образом, умозрением нельзя «заниматься», как занимаются торговлей, мореплаванием, изготов­лением орудий; возможно предаться умозрению, что означает по­святить ему жизнь.

Теоретическое мышление в своих истоках есть в подлинном смыс­ле античный феномен. Существует целый ряд версий возникнове­ния этой особой формы духовной деятельности именно в Древней Греции. Согласно одной из них, в основании лежит особый тип со­ревновательности, присущей общественной жизни греков, цель ко­торой состояла в достижении бессмертной славы, а не преходящих материальных благ (А. М. Зайцев). Другие исследователи возводят происхождение теоретического мышления в античной Греции к фор­мирующему и гармонизирующему свойству мусических искусств (А. В. Ахутин). Существует и такая концепция: основанием для за­рождения теоретического отношения к действительности послужи­ло греческое занятие мореплаванием и прежде всего те познаватель­ные горизонты, которые оно открывало (К. М. Петров). В качестве предпосылки становления теоретического мышления рассматрива­ют также законодательную и политическую деятельность так назы­ваемых семи мудрецов, таких как Солон, Периандр, Биант, Питтак, Фалес, которые хотя по роду своей деятельности и были «практи­ками», но посвящали себя всеобщим вопросам, а именно вопросам нравственности и правопорядка в качестве залога прочного и спра­ведливого государственного устройства (Г. В. Ф. Гегель).

Для уяснения сути вопроса помимо упомянутых моментов, кото­рые отнюдь не противоречат друг другу, а скорее дополняют, следует также обратить особое внимание на своеобразное государственное устройство древних эллинов, имеющее форму городов-государств, или полисов, обеспечивавших грекам не только социальную опреде­ленность, но и определенность экзистенциальную: судьба индивида и судьба его города неразрывно связаны (недаром высшей мерой наказания для греков было изгнание — остракизм). Именно в рамках полисной формы социального устройства стало возможным выделе­ние особого сословия свободных людей, перед которыми не стояла необходимость добывать средства к существованию и которые име­ли досуг для занятий умозрением.

В рамках такого способа понимания «теоретического» и следует истолковывать геометрию Эвклида, астрономию Птолемея, меди­цинскую науку Гиппократа, а также философские учения Фалеса, Пифагора, Гераклита, Парменида, Платона и Аристотеля.