Формирование предпосылок научного мышления в средневековых университетах

В середине XII — 1-й половине XIII столетия в средневековой Европе происходят примечательные для интеллектуальной истории Запада события: открываются первые университеты. В 1158 г. в Болонье в соответствии с хартией Фридриха I Барбароссы, в которой говори­лось об universitas, было основано первое организованное сообщест­во студентов, получающих комплексное образование, и определено место их коллективного существования наподобие современных университетов. На протяжении XII-XIII вв. университеты появи­лись в Кембридже, Неаполе, Монпелье, Саламанке, Падуе, Тулузе, однако наибольшую известность и решающее значение для развития научной мысли эпохи Средневековья получили Парижский (1200) и Оксфордский (1178) университеты.

Воспринявший традиции образовательных сообществ предше­ствующего столетия и сосредоточивший в себе такие величайшие умы средневековой Европы, как Пьер Абеляр, Александр Гэльский, Бонавентура, епископы Парижа, Гильом из Оверни и Этьен Темпье, а также знаменитые Альберт Великий и Фома Аквинский, Париж­ский университет обрел к XIII в. статус интеллектуального цент­ра средневековой Европы, привлекавшего не только французов, но и выходцев из Италии, Германии и Англии. Университет по своей структуре состоял из нескольких отделов, или факультетов. Первый из них, факультет «свободных искусств» (atrium), был наиболее многочисленным и считался подготовительным для трех других фа­культетов: медицинского, юридического и теологического — самого малочисленного, но обучение на котором было самым продолжи­тельным. Поскольку теологии отводилось столь важное место, а так­же учитывая популярность Парижского университета в среде интел­лектуалов того времени, главы католической церкви в лице папы Иннокентия III и его преемника Григория IX хорошо осознавали, что университет в Париже не просто образовательное учреждение:

«"Studium parisiense" — это духовная и нравственная сила, значе­ние которой не ограничивалось ни Парижем, ни Францией, но охватывало весь христианский мир и всю Церковь»^[42]. Следовательно, Парижский университет мог стать как рупором католической церкви, «мощным средством воздействия... для рас­пространения религиозной истины во всем мире», так и «неисчер­паемым источником заблуждений, способным отравить целый хри­стианский мир»^[43].

В стремлении избежать инакомыслия и утвердить Парижский университет в качестве источника истинного знания и обретают смысл декреты папской курии, в которых запретили сначала пре­подавание римского права, затем — в 1215 г. — преподавание физики и метафизики Аристотеля, и, наконец, в них появились призывы nec philosophos se ostenent — не делать из себя философов и касаться на занятиях только тех вопросов, разъяснение которым можно найти в Священном писании и трудах Святых Отцов. Таким образом Па­рижский университет оказался в плену противоречивых тенденций: превратиться в центр беспристрастных исследований, связанных с изу­чением античного наследия, но всегда стоящих перед опасностью впасть в инакомыслие, либо подчинить исследование религиозным целям и тем самым оказаться на службе теократического догматизма.

Средневековое миропонимание исходило прежде всего из догмата сотворения Богом мира ex nihilo — из ничего. Тем самым все сущее в мире оказывалось впервые возникшим и пребывающим в своем существовании по благой божественной воле и усилию, а следова­тельно, и обнаруживающим свою ценность благодаря причастности к божественному совершенству. Бытие сущего выстраивается, таким образом, в своего рода иерархию, каждая следующая ступень кото­рой отличается от ниже расположенной уменьшением степени зем­ного, «тварного», смертного и увеличением божественной, духовной и бессмертной составляющей. Соответственно иерархии сущих вы­страивается и иерархия знания. Наиболее совершенной и достойной изучения становится наука о божественном, в то время как осталь­ные науки, касающиеся сотворенных природных вещей, подчиняют­ся ей — оказываются так называемыми «служанками теологии».

«Ни одна умозрительная наука, — рассуждает Фома Аквин- ский, — не может считаться превосходнее другой, если только не превосходит ее либо несомненностью [своих основоположений], либо большим достоинством предмета [своего изучения]»^[44]. И относительно обоих критериев наиболее совершенной наукой оказывается теология, или богословие:

«В смысле большей несомненности потому, что все прочие науки устанавливают свои основоположения в естественном свете чело­веческого разума, коему свойственно заблуждаться, тогда как эта (теология. — Ю. Ш.) устанавливает свои основоположения в свете божественного знания, не подверженного заблуждениям; в смыс­ле же большего достоинства своего предмета потому, что эта нау­ка преимущественно говорит о вещах, превышающих возможно­сти человеческого разума, в то время как прочие науки изучают только те вещи, кои разум приемлет»^[45].

Когда природа перестает быть тем, что способно само себя про­изводить, как это было в античности, и когда природное сущее ока­зывается самым низким в иерархии бытия, то и изучение природы ради нее самой перестает быть занятием достойным и если и воз­можным, то только ради прославления божественного совершенст­ва, одарившего ее бытием.

Источником познания для средневекового ученого является не что иное, как божественное Слово, данное человеку в Священном Писании и трудах Отцов Церкви. И в этом смысле средневековый ученый есть, с одной стороны, буквально знаток священных текстов, а с другой — способный и во всем сущем услышать и узреть божест­венный Глагол. Все сущее оказывается тем самым совокупностью символов, указующих на высший смысл, заложенный божественным участием. Все, что ни происходит в сотворенном мире, говорит не о себе, но о своем Творце. Тем самым знания из прочих областей по­знания призваны прежде всего «служить» самой совершенной из на­ук — богословию. В рамках таким образом расставленных акцентов занимаются познанием Бонавентура, Альберт Великий, Фома Аквин- ский. В таком русле развивается ученость в Парижском университете.

Однако картина средневекового научного мира была бы непол­ной без упоминания другого интеллектуального сообщества ученых и учащихся, а именно Оксфордского университета. Относительная изолированность этого крупного учебного заведения уберегла его от пристального внимания и неустанной опеки папских легатов и пап­ской цензуры в отношении учебной программы:

«Тогда как философская мысль в Париже, безусловно диалекти­ческая и аристотелевская, на какое-то время утонула в диалекти­ке, английская философская мысль стремилась поставить на службу религии математику и физику — в том виде, в каком их недавно представили арабские ученые»^[46].

Интеллектуальная жизнь Оксфорда разворачивалась в несколь­ко ином ключе. Она была ничуть не менее религиозна, однако спо­соб подчинения наук теологии остался «более свободным и гибким и менее утилитаристским»^[47]. В Оксфорде, как и в Париже, с огром­ным тщанием изучалось наследие Аристотеля, однако наибольший интерес у английских ученых-богословов вызывал не столько ло­гический метод, сколько эмпирическое содержание аристотелизма. И в то время как в Париже изучение «квадривия» почти полностью выродилось в формальность (хотя и необходимую), в Оксфорде, на­против, математика и астрономия имели исключительно серьезное значение.

Рождению интереса к естествознанию в немалой степени спо­собствовала начавшаяся в университетах Толедо и Палермо и про­долженная в Оксфорде переводческая работа основных сочинений Аристотеля, а также арабских средневековых ученых. Наиболее зна­чительная роль в развитии и распространении естественнонаучного знания принадлежит магистру, а затем и канцлеру Оксфордского университета Роберту Гроссетесту (1175-1253). Помимо переводов ряда аристотелевских трактатов, таких как «Никомахова этика», а также составления комментариев к «Физике» и «Второй аналити­ке», Гроссетесту принадлежит свод собственных сочинений, среди которых наиболее значительным является трактат «О свете или о на­чале форм» («De luce seu de inchoatione formarum»).

Большинство историков средневековой науки, по замечанию А. В. Ахутина, единодушно считают, что в истории средневековья не было другого такого периода, когда естествознание настолько близ­ко подошло бы к методам новой науки, как в XIV в. Именно в XIV в. «впервые осознается дух теоретической физики. В Оксфордском университете естественнонаучная мысль получила мощный толчок для своего развития в трудах ученых Мертоновского колледжа, та­ких как, например, Томас Брадвардин (1295-1349). В Парижском университете подобные явления были связаны со «школой» ^Кана Буридана, к которой относятся Николай Орем, Альберт Саксонский и Марсилий Ингенский. Согласно Брадвардину,

«...именно математика в каждом случае открывает подлинную истину, так как она знает каждый скрытый секрет и хранит ключ к любому тончайшему смыслу: поэтому тот, кто имеет бесстыд­ство изучать физику и в то же время отрицать математику, дол­жен бы знать с самого начала, что он никогда не войдет во врата мудрости»^[48].

Брадвардин отождествляет движение со скоростью и тем самым допускает формализацию и математизацию процесса движения, кото­рый сам по себе недоступен математической трактовке. Исследовать процесс движения для Брадвардина означает рассмотреть изменение отношения скоростей движения при изменении отношения между силой и сопротивлением, т. е. дать формулу изменения скорости в за­висимости от изменения условий движения. Метод Брадвардина и его последователей вызвал возражения со стороны школы парижских номиналистов. Так, Марсилий Ингенский утверждает, что именно пространственные определения существеннее при понимании движе­ния. В этой полемике, как утверждает А. В. Ахутин, «впервые раздели­лись, чтобы развиться затем в два самостоятельных и существенных момента всякого физико-теоретического рассуждения и мысленного экспериментирования, геометрический и арифметико-алгебраиче- ский аспекты»^[49].

Подход Брадвардина вдохновил поколение оксфордских ученых, получивших название «калькуляторов». Среди них — ученики Брад­вардина Ричард Киллингтон, Ричард Суиссет, Уильям Хейтесбери и Джон Дамблтон. Основной областью, в которой реализовывало себя «калькуляторство», были так называемые «физические софизмы» (sofismata), т. е. проблемы, связанные с традиционными понятиями аристотелевской физики (изменение скорости, начало и конец дви­жения). Однако алгебраический метод «калькуляторов» слишком затруднял движение мысли, лишая мысль опоры в интеллектуаль­но-чувственном созерцании, т. е. лишал ее момента идеального экс­периментирования. Методу «калькуляторов» со стороны парижских интеллектуалов противостоял Орем и его геометрический метод.