Рационализм и эмпиризм как основные философско- методологические программы в науке Нового времени

Дилемма рационализма и эмпиризма во многом связана с убеждением, что философия Нового времени является по преимуществу эписте­мологией, редуцирующей все философские вопросы к поиску дос­товерного и надежного основания познания. Рационализм (от лат. rationales — разумность) решающую роль в процессе познания отво­дил разуму. Напротив, эмпиризм доминирующее значение в позна­нии приписывал опыту, основанному прежде всего на данных чувст­венных восприятий. Поэтому эмпиризм тесно связан с сенсуализмом (от лат. sensus — чувство). Из эпистемологического характера этих теорий следует объединяющее различие: и рационалисты, и эмпири- цисты постулируют разрыв между мыслящим я и внешним миром.

Идея различия между эмпиризмом и рационализмом наиболее явно связана с философией Канта. Поэтому и неприятие этого раз­личия основано на сомнении в исторической адекватности данного «конструкта кантовского критицизма». Но именно история подтверж­дает правильность использования подобной дилеммы. Концепции, называемые нами «рационализм» и «эмпиризм», в своих истоках связаны с традициями античной философии. Среди последних выде­ляются учения, принципиально важные для новоевропейской мыс­ли, а особенно важная роль здесь принадлежит скептицизму.

Генезис такого феномена, как теоретическое противостояние эм­пиризма и рационализма, был обусловлен различными причинами. Для нас, разумеется, наиболее важен историко-научный контекст. Различие рационализма и эмпиризма является во многих аспектах определенным принципом Галилея, не только благодаря описанным им экспериментам — реальным и «воображаемым», — но и вследст­вие особого характера структуры физического мышления Галилея. Это мышление претендует на освобождение от простого раздвоения научного знания на формальный рассудок теории и чувственный критерий практики. «Сократовская миссия» Галилея (Л. Ольшки) заключается в математическом преобразовании теории и практики посредством нового понимания эксперимента, согласно которому воображаемый эксперимент оказывается более продуктивным, чем реальный. Источником воображаемого эксперимента служит только математика, поскольку только математические принципы и условия заранее известны экспериментатору.

Эксперимент в таком понимании воздействует не только на ве­щи, поскольку он, «преобразуя вещи и предметы (реальные, вообра­жаемые, мысленные), преобразует прежде всего само мышление»^[66], что позволяет говорить о двух родах очевидности, к которым прихо­дит эксперимент. Это очевидность той необходимости, которая была скрыта в предмете эксперимента, т. е. очевидность необходимости, или законоизмеримости, которая присутствовала прежде самой пре­образуемой вещи. И далее: это очевидность теоретической и мысли­тельной обусловленности предмета эксперимента.

Говоря об эпистемологической программе эмпиризма, следует от­метить, что истоки ее связаны с идеей Френсиса Бэкона о составле­нии таблиц и классификаций. Бэкон видит смысл таблиц открытия в том, что собранное в них объективное знание при определенных условиях является процедурой, в рамках которой возникновение но­вого знания не зависит от субъекта познания. «Хорошая естествен­ная история», достаточное количество опытных данных, выраженное в этих таблицах, сводят роль субъекта познания к простому индук­тивному выводу^[67]. Таблицы открытия отличаются от знаний общего круга античности и средневековья. В них имеется заранее установ­ленная система отношений разделов теоретического знания, настоя­щая «теория науки». Бэкон говорит:

«Скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, но механик устремляет уси­лия разума и руки только на то, что служит его работе. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хо­рошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочисленные опыты, которые содействуют открытию аксиом и причин. Не следует ожидать добра. пока посредством удоб­ных таблиц открытия не будут установлены порядок и строй­ность, и пока ум не обратится к помощи этих заранее приготов­ленных наук»^[68].

Само понимание такой процедуры, как классификация на осно­вании таблиц, указывает на то, что для Бэкона получение нового знания связано напрямую с непрерывным автономным автомати­ческим переходом от частного знания («аксиом») к более общему Принципы метода Декарта формулируются им во многом близко положениям Бэкона, и среди них есть вполне индуктивистское по­ложение: «Делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропуще­но». «Полные и исчерпывающие ряды фактов и условий», в сущно­сти, тождественны таблицам открытия Бэкона, накоплению данных в соответствии с определенным порядком. Однако это представле­ние о развитии науки дополнено двумя определениями дедукции — начинать с простого и очевидного и затем дедуктивно получать бо­лее сложное (сложные высказывания, новое знание). Декарт точнее видит сущность научного исследования, самой логики, а именно включение индукции в дедукцию. Действительно, положение «нача­ло знания есть простое знание», согласно Декарту, говорит нам об интуиции, но можно предположить, что в данном случае Декарт име­ет в виду интуицию, более сходную с гипотезой. Ведь интуиция в уче­нии Декарта о методе связана с операциями деления и обобщения, что соответствует процедуре формирования гипотезы.

Декарт следует Галилею как в его стремлении математизировать эксперимент, так и в его всеобщем проекте математизации физиче­ского знания. Этот общепризнанный факт, тем не менее, не мешает некоторым исследователям обнаружить у Декарта по крайней мере определенный скептицизм относительно возможности изложить ма­тематическим языком метафизику. Так, в порядке изложения мета­физики зачастую оказывается, что принципы и первые предпосылки не являются необходимыми условиями понимания, а также не явля­ются столь же очевидными, как положения, следующие после них.

Природа тел для Декарта заключается в их геометрической фор­ме, поскольку «субстанция, протяженная в длину, ширину и глуби­ну... и есть то, что называется, собственно, телом». Движение, далее поясняет Декарт, есть только модус движимого, а никак не субстан­ция, подобно тому, как фигура есть модус вещи, ею обладающей^[69].

Поскольку математическое не может быть обнаружено извне по­знания, его строение соответствует истории познания. Ведь именно благодаря математике познание не ограничено одной и той же пред­метностью. Иными словами, развернутая «картина» математическо­го должна демонстрировать генезис познания. Однако уже Декарт видел здесь определенное затруднение.

Математическое познание заключает в себе два способа исследо­вания: синтетический и аналитический. Декарт скорее предпочитает аналитический способ познания, поскольку предоставляет возмож­ность «воображаемого» экспериментирования. Именно аналитиче­ский метод позволяет прийти к очевидности самого познающего ума. Декарт так сравнивает аналитический и синтетический методы:

«Анализ указывает правильный путь, на котором нечто может быть найдено методически и как бы априори... Синтез, наоборот, ведет доказательство противоположенным путем и как бы апо­стериори (хотя часто самый способ доказательства гораздо более априорен в синтезе, нежели в анализе) и ясно излагает получен­ные результаты; при этом пользуются длинным рядом определе­ний, вопросов, аксиом, теорем и проблем, так что, если станут от­рицать какое-либо из следствий, тотчас же обнаружится наличие этого следствия в предшествующем материале... однако синтез не показывает, каким образом было найдено решение»^[70].

Декарт полагает, что различие между анализом и синтезом обу­словлено несходством геометрической демонстративности и мета­физической очевидности:

«Различие здесь состоит в том, что аксиомы, предпосылаемые в геометрии доказательству теорем, соответствуют показаниям на­ших чувств. Напротив, в моих Метафизических размышлениях боль­ше всего внимания уделено ясному и отчетливому восприятию акси­ом. И хотя по своей природе эти аксиомы не менее понятны или даже более понятны, чем аксиомы, рассматриваемые в геометрии, все же... они могут быть в совершенстве познаны лишь очень внима­тельными и мыслящими людьми, насколько это возможно абстраги­рующими свою мысль от всего телесного»^[71].

Декарт, таким образом, полагает, что очевидность синтетического метода опирается на показания чувственности подобно тому, как очевидность геометрических рассуждений отсылает к операциям над геометрическими фигурами. Так в рационализм возвращается вопрос о соотношении идеи и телесно-физического мира. В связи с этим Декарт высоко оценивает роль опыта в познании, высказывает ряд соображений о значении эмпирического познания, формулирует идею рефлекторной дуги. В дальнейшем эта проблема будет рас­сматриваться в трудах Спинозы и Лейбница.

Спиноза рассматривает научный эксперимент в целом в соответ­ствии с принципами Декарта и Галилея. Однако при этом он указы­вает на необходимость понимания того, почему научное познание по своей природе требует математизации эксперимента. Иными словами, Спиноза явно сомневается в очевидности отождествления «матези- са» с картезианской математизацией научного познания, в частности, с алгебраизацией геометрии. В «Трактате об очищении интеллекта» Спиноза обсуждает проблему «воображаемого эксперимента», в ко­тором для дефиниции шара вводится несколько воображаемых ус­ловий. Посредством эксперимента демонстрируется рождение объ­яснения, эквивалентного как для разъяснения возникновения вещи, так и для образования понятия этой вещи, т. е. конструирующего объяснения. Разумеется, сам по себе воображаемый эксперимент не гарантирует достоверности полученного объяснения: достаточно об­ращения в процессе эксперимента к какому-либо смутному поня­тию, и полученное знание не будет истинным. Заранее достоверные математические принципы данного эксперимента Спиноза видит в понятии шара и в знании причины вращения полукруга вокруг центра. Однако необходимо отметить, что для Спинозы геометриче­ские категории и абстракции не обладают реальностью вне пределов интеллекта; достоверность же математических принципов не следу­ет только из геометрического метода или порядка. Для Спинозы знание как конструкция выходит за пределы математики и связано с физикалистским пониманием мышления.

Рационализм Лейбница представляет особый случай, поскольку это «универсальный рационализм», направленный как на точные, так и на естественные науки. Очень важным является использован­ный им органический подход, теоретическая разработка науки о жи­вой материи. Свои основные термины Лейбниц рассматривает сквозь призму биологических метафор. У Лейбница всякому телу присущи сила, представление, стремление. Теория непрерывности Лейбница и идея развития трансформирует картезианскую физику. Лейбниц в определенном смысле возвращается к Бэкону, поскольку идея все­общего развития есть визуальная классификация, идея развития не­посредственно связана с классификацией. Соединение механицизма и органицистского подхода обращено к соответствующим наукам. Если Бэкон видел в «эмпирицистском методе» основание всех на­ук, то Лейбниц специально выделяет биологию, историю человека (антропологию), науки о живой природе, науки, объединенные по­нятием жизненная сила (vis viva): даже в основе неорганической природы, по Лейбницу, находится «живое начало» и положение «животные вообще не возникают при рождении, так же точно они и не уничтожаются всецело в том, что мы называем смертью». Науки о живой природе описывают иерархию животное, человек, цивилиза­ция. Знание и культура развиваются непрерывно в границах языка этой структуры. Поэтому наука у Лейбница — и затем гораздо отчет­ливее в Просвещении — становится на более сложном уровне частью истории цивилизации, соответствующей принципам и структуре науки. В дальнейшем именно в эпоху Просвещения возникают по­пытки определить специфику наук о живой природе (так называе­мый витализм позднего Просвещения).

Что касается эмпиризма, то важность данной традиции прежде всего определяется принадлежностью к ней Ньютона. Прежде всего необходимо указать на учения Гоббса и Локка; теории Беркли и Юма возникли в совершенно специфических условиях. Однако если учения Декарта и особенно Лейбница оказали непосредственное влияние на эволюцию точных и естественных наук, то сказать подобное о Гоббсе и Локке нельзя. Ньютон же лишь частично принадлежит к эмпириз­му; его теория испытала различные влияния, например алхимии и кембриджского платонизма, которые явно не относятся к эмпириз­му. Однако есть науки, где влияние Гоббса и Локка несомненно, — это теория и философия языка, политическая наука, политический физицизм.