Кириленко Галина Георгиевна 17 страница

 

Однако Толстой все более убеждается, что проповедь совершенствования ни к чему не ведет: история идет своим ходом; сострадание бессильно в борьбе со злом. Ничего не меняет и "религия любви", которая требует от каждого "отдавать другому, не учитывая, что ты сам получишь взамен". Сам Толстой дает пример расточительности своего ума, чувств, воли, состояния на пользу других или всех. У него много последователей. Но его проповеди не дают ему самоутешения, душевного мира, успокоения совести, которые он обещает своим последователям. Он бессилен против зла, которое неустранимо. Это означает, что надо принимать мир таким, каков он существует в реальной действительности, что зло и добро есть неотъемлемость этого мира. Но признать, что добро, жизнь и зло, смерть составляют диалектику человеческой повседневности, Толстой не в состоянии. Тема ухода от людей преследует воображение Толстого ("Отец Сергий", "Живой труп", "Посмертные записки старца Федора Кузьмича"). Последователи, которых он более чем достаточно "наэлектризовал" своими проповедями, ждут от него "дела".

 

 

Говорят, что проповедник в нем одержал пиррову победу над художником (М.Горький, С.Цвейг). Этому возразить легче всего. Толстой - квинтэссенция реализма в искусстве. То, что он от художественного постижения жизни перешел к прямому изложению собственных идей, подкрепляя их своей жизнью, - закономерность, заложенная в традиции русского реализма с его требованием изменить жизнь, а не только произносить свой приговор над жизнью. Толстого при жизни и посмертно называли то юродивым, то святым, то пророком, моралистом. Кто же он?

 

Произведения Толстого - энциклопедия его собственного миропонимания; его этика по силе убеждения - проповедь; как жизненная нравственность - юродство; по глубине видения проблем - пророчество; по силе страсти - религия; по форме выражения - искусство, по стимулам к творчеству - честолюбие.

 

Реальность Толстого была артефактом, произведением художника, преобразовавшего собственную жизнь в воображении и следовавшего ей в повседневности. Это была эстетическая реальность, очищенная от случайного, неизбежно привходящих социальных "примесей"; реальность облагороженная и украшенная.

 

Как сам Толстой относился к этому? В записной книжке есть рассуждение об истинах: "Толпа хочет поймать всю истину, и так как не может понять ее, то охотно верит. Гете говорил: истина противна, заблуждение привлекательно, потому что истина представляет нас самим себе ограниченными, а заблуждение - всемогущими. - Кроме того, истина противна потому, что она отрывочна, непонятна, а заблуждение связано последовательно" [1]. Наконец, есть еще одна особенность творчества Толстого, которую он сформулировал с необычной для себя тонкостью и точностью. В письме к Н.Страхову (1878 г.), жалуясь на остановку в работе, он пишет: "Не достает толчка веры в себя, в важность дела, не достает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать" [2]. Так в итоге оказывается, что стимулом творчества Толстого был не поиск истины ("истина представляет нас самим себе ограниченными"), но - "земная стихийная энергия заблуждений", пафос обладания миром.

 

 

 

 

Если верить записной книжке Толстого, то его этика была превращенной формой эстетического мироотношения, требующего полноты собственного осуществления. Эстетическое начало было движущей силой, заставляющей Толстого чувствовать себя центром мира, солнцем, от которого зависит вся жизнь. Видимо, эстетическое начало, обусловившее активизм художника-творца было причиной его "чудачеств", "глупостей", "кувырканий" (И.С.Тургенев), скачков от педагогики и лесонасаждений до религии "любви" и вопля "Не могу молчать!".

 

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.48. М., 1952. С. 345.

2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.62. М., 1952. С. 410-411.

 

 

Эстетическая реальность художника-мыслителя, объективация его воображения стала повседневностью графа Толстого, то есть мифом его собственной жизни, в которой он уже не отличал воображаемые конструкции от реального "гранита" жизни. Миф, имея собственную логику саморазвития, диктовал правила повседневной жизни и законы творчества мыслителю-художнику Толстому. Граф Толстой свой личный миф хотел сделать абсолютной мифологией, совершив с помощью собственного художественного гения первую в России революцию воображения.

 

 

Философия человека Ф.М.Достоевского

 

Ф.М. Достоевского (1821-1881) невозможно уложить ни в какую философскую концепцию о человеке, жизни и мире, в том числе и в христианскую догматику. Достоевский, как и Толстой, не был ни с кем: ни с "передовым" Западом, которому он, как и Ницше, предсказывал деградацию, ни с русской православной церковью. Его знаменитая пушкинская речь может быть истолкована и как отчаянная попытка уверовать во Христа, и как триумф веры.

 

Место, которое занимает Достоевский в истории мировой культуры, по-разному оценивается исследователями его творчества:

 

- заступник "униженных и оскорбленных" (Н.А.Добролюбов);

- пророк русской революции (Дм.С.Мережковский);

- больная совесть русского народа (М. Горький);

- жертва эдипова комплекса (3. Фрейд);

- догматик и православный иезуит (Т.Масарик, 1850- 1937 - чешский философ, культуролог, политик);

- аналитик человеческой свободы (Н.А.Бердяев).

 

 

 

Герой Достоевского - не идея как таковая, а "тайна и загадка человека", как он сам пишет брату Михаилу (8 августа 1839 г.), в этой действительности. Он исследует проблему человеческого сознания, его социальной детерминированности и иррациональности, корни которой в еще не познанных глубинах сознания, факторах природного космоса, влияющих на него.

 

Что такое философия у Достоевского? В письме к брату (1838 г.) он отвечает: "Философия есть тоже поэзия, только высший градус ее". Интуиция Достоевского сформулировала то, к чему пришла философия XX века. Философия, стремясь выразить себя, традиционно избирала формы научного языка, научных систем. Но неразложимая целостность человека требует адекватной формы воплощения, т.е. образного строя мышления. Романы Достоевского - одновременно философские трактаты, требующие философской интерпретации. Все, что пишет Достоевский, касается только человека в его устремлениях и тайных движениях души, оттого его произведения задевают каждого, оказываясь "картой" его собственной жизни.

 

Достоевский уловил сущность аналитического, все разъедающего духа цинизма, расчета, эгоизма, перерастающих в человеческое равнодушие. На основе изучения творчества Достоевского можно прийти к совершенно противоположным выводам: можно говорить о нем как о летописце конфликтов своего времени, как о художнике, обращенном к социологическим проблемам. С тем же успехом можно нарисовать образ философа, углубленного в проблемы сущности человека вне времени и пространства; человека, измученного перипетиями собственной жизни, и мыслителя, обращенного к глубинам индивидуального сознания; реалиста-писателя - и экзистенциального философа, погруженного в страдание. На протяжении многих лет внимание Достоевского приковано к одной теме - антиномиям свободы и механизмам ее самоуничтожения; он постоянно реконструирует жизненный путь человека, многих людей, сделавших индивидуализм своей религией.

 

Его "Преступление и наказание" (1866) - история идеи исключительной личности, преодолевающей все нравственные преграды как "глупые предрассудки" человечности; идеи "избранных", которые распоряжаются по своему усмотрению инертным человеческим материалом; идеи "цезаризма", "сверхчеловека". Так прочел роман Ф.Ницше, и это повлияло на его "Заратустру".

 

 

Но Раскольников не так однозначен. Достоевский далек от утверждения торжества личности с ее неограниченной жаждой власти. Ему интересно показать человека "на изломе", показать, не как формируется, но - как проявляется человек в экстремальных ситуациях.

 

"Идиот" (1868) по сути есть открытие многомерности сознания. У человека не одна, а несколько идей, обуславливающих его судьбу. Человек не есть факт, он скорее "Протей": в каждый момент времени, раздваиваясь, он переходит в свою противоположность. Сознание не есть некая стабильная целостность, но - взаимоисключающее целое. Человек есть безграничная широта собственных мыслей, побуждений. Именно это обстоятельство делает само существование зыбким и нестабильным. Кем является Мышкин - жертвой или палачом? Его желание сеять покой и мир приводит к полному оправданию подлости, к терзаниям близких, любящих, к накалу страстей, сеет вражду. Все крайне осложняется и тем, что в абсурдном мире идиот кажется нормой, а простая человеческая нормальность - идиотизмом. Так появляется идея "абсурдного человека".

 

Убедившись, что в мире "умственных игр", опутывающих жизнь и диктующих ей свою логику, существование абсурдно, отчаявшийся человек приходит к самоубийству. Эта идея нашла воплощение в образе Кириллова, героя "Бесов" (1871- 1872). Речь идет не о мщении, а о самоубийстве как личном бунте и единственно возможном акте свободы: "Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою ". К логике смерти, логике самоубийцы им прибавляется необычайное личностное притязание: он хочет убить себя, чтобы стать богом. Кириллов чувствует, что бог необходим, а потому - Он должен быть. Но он знает, что Его нет и быть не может. Как считает А. Камю, рассуждение Кириллова классически ясное: "Если бога нет, Кириллов - бог. Если бога нет, Кириллов должен убить себя, чтобы стать богом. Следовательно, Кириллов должен убить себя, чтобы стать богом" [1]. Но в чем смысл этого низведенного на землю божества? "Я, - говорит Кириллов, - три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего - Своеволие!" Теперь понятен смысл предпосылки Кириллова: "Если бога нет, то я бог". Стать богом - значит стать свободным, не служить никому. Если бога нет - все зависит от нас самих, значит, мы - боги.

 

1 Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. С. 82.

 

 

Но зачем самоубийство, если все так понятно? Ответ достаточно прост: если осознал свое человекобожие, ты "будешь жить в самой главной славе". Но люди-то не поймут твое "если" и будут жить, как и раньше, "слепыми надеждами" на бога. Поэтому Кириллов "педагогически" приносит себя в жертву. Главное - переступить черту. Он убежден, что нет посмертного будущего, отсюда - "тоска и своеволие". Но с его смертью земля осветится человеческой славой. Не отчаяние, а любовь к себе и другим движет им. К какому выводу приходит сам Достоевский? "Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хотя бы лишь в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведет за собой самоубийство" [1].

 

1 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 тт. Л., 1982. Т. 24. С. 49.

 

 

Совершенно иной круг вопросов в этом романе связан с проблемой общественных течений, появляющихся время от времени в истории и предлагающих свои методы решения взаимоотношений человека и общества, их взаимного "осчастливливания". Достоевский не приемлет революцию за ее "бесовство", нигилизм, за которыми скрываются если не умственная ограниченность, то жажда власти для одних, мода для других. О "голом нигилизме" Достоевский говорит в 1873 г.: "Прежде, например, слова: "Я ничего не понимаю", означали только глупость произносившего их; теперь же приносят всякую честь. Стоит лишь произнести с открытым видом и с гордостью: "Я не понимаю религии, и ничего не понимаю в России, я ровно ничего не понимаю в искусстве" - и вы тотчас же ставите себя на отменную высоту. И это особенно выгодно, если вы в самом деле ничего не понимаете". "Голые нигилисты" особенно любят обличать то, о чем они не имеют представления. Именно их словами говорит у Достоевского детский нигилист Коля Красоткин в "Братьях Карамазовых": "Согласитесь, что медицина подлость, Карамазов".

 

"Бесовство", по Достоевскому, начинается с безобидного вроде бы конформизма: "Умалчивая о своих убеждениях, они охотно и с яростью будут поддакивать тому, чему просто не верят, над чем втихомолку смеются - и все это из-за того толь-

 

 

 

 

ко, что оно в моде, в ходу, установлено столпами, авторитетами. А как можно пойти против авторитетов!" Взгляды конформиста меняются в зависимости от смены авторитетов. У представителей голого нигилизма есть лишь одно убеждение, что не может быть вообще никакого собственного убеждения.

 

"Бесовство" гнездится там, где нет христианских критериев для различия добра и зла, где "потерявшие нитку" люди перестраиваются и действуют в зависимости от прихотливости натуры, невнятных "прогрессивных" убеждений, общественного мнения, меняющихся обстоятельств. "Слушайте, - оглашает заговорщикам свои проницательные расчеты Петр Верховенский, - я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши... Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, и сами того не знают". К "нашим" относятся и "хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностью своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты, развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос...".

 

Осознавая трагическую оторванность от высших ценностей людей, заблудившихся в тупиках своего времени (утопиях, неосмысленных подражаниях, насильственных переменах), Верховенский-старший перед самой смертью открывает бесспорную для себя и для Достоевского, остающуюся всегда верной истину: "Весь закон бытия человечества лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает".

 

"Братья Карамазовы" (1879-1880) - последнее слово писателя, вывод и венец творчества, где подняты все те же вопросы судьбы человека: утраты и обретения смысла жизни, веры и неверия, его свободы, страха, тоски и страдания. Роман с почти детективной интригой становится самым философским романом Достоевского. Произведение представляет собой синтез сокровеннейших ценностей духовной истории Европы, по-

 

 

этому оно является своеобразным трактатом по философии культуры. Евангелие и Шекспир, Гете и Пушкин - цитаты из них конкретизируют ту "божественную" гармонию, на которую в полемике "за" и "против" ссылаются главные герои. Их духовная жизнь неизмеримо сложней, чем возможные объяснения; хотя сами герои также пытаются понять себя и остальных, истина так и остается до конца невыясненной - в этом свидетельство и признание бесконечного богатства существующего мира человека.

 

Проблема Карамазова может быть сформулирована в виде вопросов: 1. Должен ли я жить для целей, лежащих вне круга моих интересов, или только для чисто личных целей? 2. Если счастье будущих поколений покупается несчастьем настоящего, то какова нравственная цена прогресса? 3. Стоит ли будущее счастье человечества жертв с моей стороны, не превращаемся ли мы в кариатиды, поддерживающие балкон, на котором танцевать будут другие?

 

Вопрос, который задает Иван: "быть или не быть", стоит ли жить вообще, а если жить - для себя или для других? - ставит всякая мыслящая личность. Карамазов не думает, что следовало жить для других, потому что прогресс человечества вещь сомнительная, да и не может считаться вознаграждением за муки невинных страдальцев. Но он думает, что можно жить "для клейких листочков и голубого неба". Главное в человеке Достоевского - привязанность к жизни (в отрицательном смысле это также руководило Кирилловым). Жажда жизни - изначальное и основное. Лучше всего это выразил И.Карамазов: "Порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования - а я все-таки захочу жить, и уж как припал бы к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не выпью!.. Жить хочется, и я живу, хотя бы вопреки логике...Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь...". Но и любя жизнь "больше, чем смысл ее", человек не согласен жить без смысла. У него хватает силы во имя принципа, своего "верую", лишить себя драгоценной жизни.

 

Разгадывая "тайну и загадку" человека, Достоевский увидел, что человек - это такая "широта", где все противоречия сошлись и не просто борются, но в каждый момент времени рождают все новые его проявления.

 

 

Из жажды жизни берет начало крайний индивидуализм. Стремясь сохранить себя, человек отгораживается от мира и честно говорит: "Когда б меня спросили, провалиться миру или мне пить чаю, я бы ответил - пусть мир провалится, по мне лишь бы всегда пить чай". Однако вопреки инстинкту себялюбия, погрязший во грехе человек Достоевского жаждет близости с другим, протягивает ему руку. Осознание собственной нестабильности, слабость заставляет его искать встречи с другим человеком, рождает потребность идеала. Душа человека не только болеет всеми пороками мира, но и приносит себя в жертву за других. Способность к самопожертвованию есть высшее проявление ценности человеческого в обездушенном мире. Таким образом, формула Достоевского "широк человек" означает, что кантовский "чистый", разум годится для улаживания взаимодействий человека с миром только в теории, но не годится в качестве механизма регуляции реальных человеческих взаимоотношений.

 

Синтезом религиозно-философского видения является небольшая главка "Великий Инквизитор" в романе "Братья Карамазовы". В этой "поэме" Христос приходит на землю спустя 15 веков после того как, пророк Его написал "Се гряду скоро". Великий Инквизитор, узнав Его, приказывает арестовать и в ту же ночь приходит в темницу. В диалоге с Христом, точнее в монологе (Христос молчит), Великий Инквизитор обвиняет Его в том, что Он совершил ошибку, взвалив на плечи людей непосильное бремя свободы, которая приносит одни страдания. Человек, считает Великий Инквизитор, слишком слаб, вместо заповеданного идеала Богочеловека он стремится к материальным благам, к вседозволенности, власти, чтобы иметь все "здесь и сейчас". Стремление "иметь все сразу" вызывает страстное желание чуда, колдовства, с которым связаны ересь, безбожие как осуществление вседозволенности. Свободу проявления человеческого в этом мире сам человек ошибочно и по причине "слабости и подлости" своей понимает как абсолютное своеволие. Начинается это с того, что вначале люди подобны "детям, взбунтовавшимся в классе и выгнавшим учителя", но заканчивается "антропофагией", людоедством. Поэтому несовершенное человечество нуждается не в заповеданной Христом свободе. Ему нужны "чудо, тайна, авторитет". Это понимают немногие. Великий Инквизитор принадлежит к тем, кто прозрел глубинную истину большинства. Жажда необыкновенного, чуда, все и всех возвышающий обман скрывают то, что на самом деле руководит человеком: "перед кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться в бесспорный общий и согласный муравейник ":.

 

 

 

Избранные (в устах Инквизитора - "мы") отвергли учение Христа, но взяли Его имя как знамя, лозунг, как приманку "наградой небесною и вечною" и несут массе столь желаемые ею чудо, тайну, авторитет, избавляя тем самым от смятения духа, мучительных размышлений и сомнений взамен счастья растительного существования, которое как "детское счастье слаще всякого".

 

Христос все это понимает. Он видит торжество безличности. Молча выслушав Инквизитора, он также молча поцеловал его. "Вот и весь ответ. Старик вздрагивает... он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда"... Пленник уходит" [2].

 

Вопрос, который возникает, - это отношение "Легенды" к взглядам самого Достоевского. Диапазон существующих ответов - от мнения, что Великий Инквизитор это сам Достоевский (В.В.Розанов), до утверждений, что в "Легенде" выражено то отвращение, которое Достоевский испытал к католической церкви, использующей имя Христа в качестве инструмента для манипуляции сознанием человека [3].

 

Ключевой фразой, помогающей приблизиться к пониманию смысла притчи, являются слова Инквизитора: "Мы (т.е. церковь - авт.) давно уже не с тобой, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он определил Тебе, показав Тебе (речь идет об искушениях Христа дьяволом - авт.) все царства земные: мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести дело к полному окончанию" [4]. То есть уже восемь веков назад утвердились " цари земные " Рима (католического мира) и Кесаря (восточного христианства), хотя и не успевшие еще (значит, не все потеряно) завершить строительство "земного царства". Чтобы понять нюансы писательской мысли, следует напомнить, что христианство изначально говорит о двух царствах - земном и небесном. Однако оно никогда не отрицало мир материальный, социальный, мир обще-

 

 

 

 

ственных установлений. Смысл явления Христа, церкви (царства не от мира сего) как организации истинно человеческой в этом падшем мире - в развенчивании своеволия, гордыни, "греховности" человека, ограниченности его же установлений (существующих социальных отношений), в неприятии абсолютизма государства и социальности, если они подавляют человека, искажают его "божественную природу". Христианство открывает миру, что есть только две священные ценности - Бог и человек, которому заповедано подняться над своей "падшей", вожделеющей природой. Все остальное - и государство тоже как "царство земное" - неполно, несущественно, ограниченно, т.к. мешает раскрытию человеческого (идеального, "божественного") в человеке. Отсюда постулатом христианства является не слияние церкви с государством, а, напротив, их различие. Ибо христианское государство лишь в той мере христианское, в какой оно не претендует быть всем для человека.

 

1 О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1992. С. 34.

2 О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1992. С. 39.

3 Пачини Д. О философии Достоевского. М., 1992. С. 41.

4 О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. С. 34.

 

 

На деле к VIII веку произошло иное. Как утверждают богословы и историки церкви, уже с VI века в христианстве существовали два взаимоисключающих учения о церкви. Римские епископы свои формальные права первенства, традиции "председательства любви" толкуют все более юридически. В конце VII века в Риме складывается совершенно определенное понимание папства. Имперское сознание римских пап, мистика папской догматики завершается тем, что к VIII веку папа становится живым воплощением полноты божьего совершенства, т.е. "царем земным".

 

На Востоке к концу VII века церковь встроилась в государство и произошло также "сужение" христианского самосознания, "сужение исторического горизонта церкви" [1]. Идея римского правового юридизма, которая всегда владела умами византийских императоров, привела к тому, что с "Кодекса Юстиниана" (529 г.) тонкому организму церкви, принявшей объятия государства, пришлось "похрустывать" в этих объятьях. "Мечта о священном царстве на долгие века стала мечтой и церкви". Так в Риме и в Византии царство земное победило мир богочеловеческого совершенства. Победило то, что шло от человеческого своеволия, несовершенства, греховности. Но если "цари земные", по словам Достоевского, еще не

 

 

 

успели привести "дело к полному окончанию", значит, где-то брезжит свет выхода. По Достоевскому, теперь логика падшего, ограниченного мира, погрязшего во зле, и мира истинно-человеческого, который так полюбил Бог, что отдал Сына Своего, сталкиваются в сознании человека, внося в него напряжение. Конфликт перенесен вглубь, он становится реальностью сознания, проблемой свободы "внутреннего человека", его мысли, разума, воли, совести. Так появляется "подпольный человек ", стоящий на распутье: каждый его шаг обусловливает либо блаженство, либо муки, спасение или гибель. Сотканный из самолюбия и ненависти к себе, гордости за свое человеческое и самооплевания, мучительства и самоистязания, этот человек в неразрешимых противоречиях, которые он пытается свести к одному принципу, ищет выхода из этого противоречия. Однако, кaк показывает Достоевский, человеческое бытие, ставшее реальностью, нельзя свести ни к "чистому", ни к "практическому" разуму. Человеческое сознание есть жизненная, реальная "критика критики" чистого разума и морали. Кропотливое самонаблюдение, самоанализ приводит к выводу, что все сводится к противоречиям разума, шире - сознания и воли: воля отрицает сознание и, в свою очередь, отрицается сознанием. Сознание внушает человеку то, что решительно не принимает воля, а воля стремится к тому, что кажется бессмысленным сознанию. Но ведь это вечная антиномия "внутреннего человека", знакомая каждому.

 

1 Прот. Александр Шмеман. Исторический путь христианства. М., 1993. С. 216.

 

 

Как бы ни поступил человек, это не похоже на то, что внутри него, и ничего общего с этим последним не имеет. Значит, максима его физического действия всегда будет отставать от максимы его внутреннего, сокровенного. Возможно ли в подобной ситуации разрешение внутренних проблем чудом, тайной, авторитетом, на чем настаивал Инквизитор?

 

"Да" - как предельный случай легковерия, прикрытого верой в ритуалы, обряды, в предлагаемые кем-то "готовые" ответы на свои смысложизненные вопросы. Достоевский как раз и показывает: если призыв христианства сводится лишь к требованиям порядка, основанного на подчинении авторитетам, чуду, тайне, то человек отдаляется от самого себя, освобождается от дара свободы и забывает о своей сущности, растворяясь в "муравьиноподобноймассе".

 

 

 

"Нет", поскольку интуиция христианской мысли ("настоящего, совершенного христианства") говорит об ином: существует определенный разрыв между личной и общественной жизнью, "внутренним" и "внешним" миром. Конфликт между ними говорит не только о том, что несовершенно общество, но несовершенен человек в самом себе, что зло есть не безликая природа, что источник зла - он сам. Поэтому же к истинной сущности нравственного в человеке относится все то, что стоит выше его самого и вообще находится "по ту сторону страстей". Не случайно самопознание, самоочищение, переживаемое "со слезами на глазах" Достоевский называл "скорым подвигом". Это становится понятно, если вспомнить сцену появления Христа в "Великом Инквизиторе". "Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают перед Ним цветы, поют и вопиют Ему "Осанна!" Но проходит мимо инквизитор и среди гробового молчания арестовывает Его".

 

Если бы Христос был политическим вождем, он бы сразу воспользовался вдохновением, преданностью, всеобщим энтузиазмом толпы, чтобы она привела другие массы. Но кого других? Тех, с кем не было никаких отношений, не было отношений на началах человеческой любви, дружбы? "Человек, Иисус Христос" (Рим. 5, 15) этого не делает. У Него нет никакой политической, экономической "приманки", в которой так нуждается обычный разум. Он может предложить людям только крестный путь свободы, которая погружает человека с головой в страдания. Пока, говорит Достоевский, Христа поняли "лишь избранники", а большинство его приняло "внешне" как чудотворца и гаранта вечной жизни после смерти.