Рассказ о смерти Ярослава Владимировича

Помимо рассказа о кончине Святослава, близок к жанру повести о княжеской смерти, по утверждению И. П. Еремина, летописный рассказ о смерти галицкого князя Ярослава Владимировича (1187 год), но для повести он «не показателен», поскольку носит «слишком документальный характер и агиографической стилизаций едва» окрашен [Еремин, 1966; 115]. Мы попробуем определить, что конкретно не позволяет причислить текст о смерти Ярослава к повестям о княжеской смерти.

Указание на дату смерти князя и место его захоронения начинают повествование. Большая часть текста представляет собой экскурс в историю жизни Ярослава, с ней читателя знакомит как повествователь, так и сам князь, произносящий монолог. Гораздо менее пространным является завершающее рассказ повествование о событиях в Галиче, произошедших после смерти правителя.

Приведенный книжником рассказ о жизни Ярослава выдержан в традиционном для княжеских некрологов панегирическом духе. Различные стороны характера и деятельности Ярослава составляют главное содержание этого повествования. Традиционно летописец «разбивает» княжеские добродетели на несколько групп, составленных как собственно княжескими, так и христианскими добродетелями. В основе структуры похвалы – параллелизм: похвала Ярославу построена таким образом, что христианские и церковные добродетели замыкают каждую из групп социальный добродетелей галицкого правителя, а паратаксис придает «разбитому» на фрагменты образу князя единство. Итак, Ярослав-христианин – (1) мудрый, (2) миролюбивый, (3) честный князь:

1áh æå êí#çü ìîóäðú è ðh÷åíú "çûêîìú è áîãîáîèíú

2è ÷åñòåíú â çåìë#õú è ñëàâåíú ïîëêû ãäh áî á#øåòü åìîó wáèäà ñàìú íå õîä#øåòü ïîëêû ñâîèìè âîäàìè áh áî ðîñòðîèëú çåìëþ ñâîþ è ìèëîñòûíþ ñèëíîó ðàçäàâàøåòü[28] ñòðàíû" ëþá# è íèùà" êîðì# ÷åðíîðèçèñêûè ÷èíú ëþá#

3è ÷åñòü ïîäàâà" ^ ñèëû ñâîå" è âî âñåìü çàêîíh õîä# Áîæèè êú öåðêîâüíîìîó ÷èíó ñàìú ïðèõîä# è ñòðà" äîáðh» [656].

Ранее мы вспоминали о том, что, по представлениям христианского средневековья, готовность или неготовность христианина к наступившей смерти предопределяет судьбу его души в загробном мире. Обретет Царствие Божие тот, кого смерть застанет добродетельным и раскаявшимся в своих прегрешениях. Таковым предстает Ярослав Владимирович. Его обращение ко «всей Галицкой земле» включает покаяние-плач заболевшего и чувствующего приближение смерти Ярослава, а также завещание, которым князь раздает земли в правление своим детям.

Обращаясь «ко всем» с предсмертным покаянием, Ярослав Владимирович произносит: «Ñå îóæå ^õîæþ ñâhòà ñåãî ñîóåòüíîãî» [там же], – говорит князь, мыслящий себя грешником в превосходной степени («… à ñãðhøèõú ïà÷å âñèõú» [567]), и просит простить их ему: «à ^öè áðàòü" ïðîñòèòå è ^äàèòå» [там же]. Итак, введенный в текст монолог Ярослава, по сути, имплицитная характеристика князя: его «правильное» поведение «доказывает» справедливость повествователя, вознесшего хвалу князю. В стремлении изобразить Ярослава исполненным в равной степени княжескими и христианскими добродетелями, намеченном в начале рассказа, покаяние-плач своего героя повествователь маркирует семантически дублирующими друг друга авторскими репликами, имеющими лексический повтор «ïëà÷àñ# – ïëàêàøåòüñ#» (более эта лексема в рассказе не встречается) и создающими кольцевую композицию покаяния. В ткань рассказа покаяние Ярослава вводится авторской ремаркой, построенной на амплификации:

1Êî ïðåñòàâëåíèþ ñâîåìq â áîëåçíå ò#æüöh ïîçíàâñ# õîóäú

2è ñîçâà ìóæà ñâî" è âñþ Ãàëè÷êîóþ çåìëþ

3ïîçâà æå è çáîðû âñ# è ìàíàñòûð# è íèùà" è ñèëüíû" è õîóäû"

4È òàêî ãëàãîëàøå ïëà÷àñ# êî âñhìü [656].

Внутренние синтагмы (2, 3), объединенные анафорой «ñîçâà – ïîçâà», синтаксически противопоставлены синтагмам (1, 4) как основанные на параллелизме и соединенные между собой бессоюзной связью, в то время как синтагмы (1) и (2), (3) и (4) соединяются союзом «и». Таким способом маркированные фрагменты (2) и (3) называют тех (номинативно «мужи» или метонимически «вся Галицкая земля», «соборы», «монастыри»), к кому обращается Ярослав, тех, кого он «созвал»: это миряне и служители церкви, объединенные местоимением «все» в синтагме (4). Закрывает княжеский монолог следующая ремарка повествователя: «È òàêî ïëàêàøåòüñ# ïî òðè äíè ïåðåäî âñèìè ñáîðú¿ è ïåðåäî âñèìè ëþäìè…» [657]. Связанные сочинительным союзом метонимическая («ïåðåäî âñèìè ñáîðú») и номинативная («ïåðåäî âñèìè ëþäìè») конструкции также называют мирян и служителей церкви, объединенных речью князя.

Внимание повествователя сфокусировано на, так сказать, «объединяющей» функции Ярослава. Книжник подчеркнуто репрезентирует князя то как совмещающего в себе христианские и социальные добродетели, то как связывающего мирской и церковный социальный пласты, то, наконец, как объединяющего земли правителя. Ярослав во второй части своего монолога (в завещании), разбитого авторскими ремарками, сам скажет о себе: «Ñå àçú wäèíîþ õîóäîþ ñâîåþ ãîëîâîþ õîä# îóäåðæàëú âñþ Ãàëè÷êîóþ

çåìëþ» [там же]. Распределением земель между сыновьями (Владимиру – Перемышль, Олегу – Галич) и крестным целованием Владимира и галицких мужей на том, что они не станут затевать мятежа против Олега, завершается панегирическая часть рассказа, главным действующим лицом которой является умирающий князь.

Изложение событий финальной повествовательной части рассказа, выступающих следствием Ярославовой смерти, занимает небольшое пространство текста и сводится к информированию читателя о преступлении Владимиром крестоцелования и захвате им Галича. Между тем, до сих пор активная позиция книжника остается таковой и в лаконичном заключительном фрагменте. «Áûñòü ì#òåæü âåëèêú â Ãàëè÷êîè çåìëè» [там же], – утверждает книжник, заключая тем самым, что с потерей правителя, стремившегося к миру в своих землях, Галицкая земля лишается покоя.

Повествовательная часть рассказа о Ярославе не позволяет атрибутировать его жанру княжеского некролога, где событийный элемент подчинен исключительно истории благочестивой жизни князя, который является действующим героем этого повествования, как, например, в случае с некрологом Изяслава Ярославича. Между тем, в повестях о княжеской смерти встречается повествование о событиях после кончины главного героя. Так, о беспорядках в городе после убийства Андрея Боголюбского говорит летописец в соответствующем тексте: «…è ìíîãî çëà ñòâîðèñ# âü âîëîñòè åãî…» [592]. Бесчинства в городе убитого князя, в Боголюбове, повествователь, прибегая к ссылке на авторитет Священного Писания, объясняет тем, что горожане забыли: противясь воле земного правителя, люди противятся Господней воле, поскольку «…âëàñòè áî ^ Áîãà îó÷èíåíû ñóòü åñòåñòâîìú áî öàðü çåìíûìú ïîäîáåíú åñòü âñ#êîìó ÷åëîâåêó âëàñòü þæå ñàíà âûøüøè "êî Áîãú… Èæå êòî ïðîòèâèòñ# âëàñòè ïðîòèâèòñ# çà­êîíó Áîæüþ êí#çü áî íå íîñèòú ìh÷ü Áîæèè èáî ñëóãà åñòü» [592-593] (Рим. 13:1–4). Таким образом, в рассказе о Ярославе Владимировиче и в Повести об убиении Андрея Боголюбского изложение событий, ставших следствием кончины князя, выступает в качестве его характеристики (а в повести об Андрее Боголюбском еще и эксплицируют антитезу между убитым праведником и его нечестивыми противниками), при том что сам князь не принимает в них участия.

В качестве основного элемента, сближающего повествование о смерти Ярослава Владимировича с повестями о княжеской смерти, напомним, Еремин И.П. считает агиографическую окраску образа Ярослава, идеализацию его как князя-христианина, заботившегося при жизни о мире своей земли и «правильно» действовавшего перед смертью. Однако обязательной для сюжета повести о княжеской смерти, в чем позже мы убедимся, является детально проработанная сцена смерти князя. Несмотря на то что рассказ о смерти Ярослава имеет его предсмертное обращение, которое выполняет ту же функцию, что и предсмертная молитва князей в соответствующих повестях, – «доказывает» праведность умирающего, самой сцены смерти в рассказе нет, в то время как в повестях молитва героя входит в состав этой сцены. В рассказе о Ярославе место описания кончины князя (сразу после покаяния) занимает анафорически организованное сообщение о его душевной, выраженной глаголом «ïëàêàøåòüñ#», и физической («ïîâåëå ðàçäàâàòè», «äàâàøà») деятельности: «È òàêî ïëàêàøåòüñ# ïî òðè äíè ïåðåäî âñèìè ñáîðú¿ è ïåðåäî âñèìè ëþäìè è ïîâåëh ðàçäàâàòè èìåíèå ñâîå ìàíàñòûðåìü è íèùèìú è òàêî äàâàøà ïî âñåìîó Ãàëè÷þ ïî òðè äíè è íå ìîãîøà ðàçäàâàòè» [657].

Кроме того, сцена смерти в любой из повестей о княжеской смерти заканчивается констатацией кончины персонажа. Анализируемый здесь текст с этой констатации начинается. Повесть о убиении Андрея Боголюбского также начинается с указания на гибель князя, но сцена смерти князя все равно закрывается ремаркой: «…è òàêî îóñïå…» [589]. Таким образом, насыщенный прямыми репликами, текст, повествующий о смерти добродетельного князя Ярослава Владимировича и последствиях его кончины для Галицкого княжества, стоит отнести к жанру летописного рассказа.

2.8. Рассказ о убиении Ростислава Ивановича. Для больш о го числа рассказов, посвященных княжеской смерти, характерно повествование о событиях, ставших трагическими вследствие кончины князя. Рассказ о убиении Ростислава Ивановича (1189 год) не исключение.

В основе сюжета рассказа – борьба Ростислава с венгерским королем Белой за власть в Галицком княжестве, куда Ростислав был приглашен самими галичанами. Этому воспротивились галицкие сторонники короля. Вынужденные принести клятву верности Беле, сторонники Ростислава, таким образом, предают своего князя. Ростислава убивают, галичане претерпевают многочисленные бедствия в своей земле и раскаиваются в том, что прогнали Ростислава Ивановича.

Лишенный эксплицитно выраженной авторской оценки, Ростислав имплицитно противопоставляется коварному и трусливому венгерскому королю. Так, испугавшись, что в Галич направляется русский князь, Бела прислал угорские полки, и те силой принудили галичан целовать к нему крест. Реакция же Ростислава, узнавшего о предательстве своих соратников и смертельной опасности, ему угрожающей, диаметрально противоположная. Ростислав упрекает предавших его галичан и произносит: «Íå õî÷þ áëîóäèòè â ÷þæå çåìëh íî õî÷îó ãîëîâîó ñâîþ ïîëîæèòè âî îwò÷èíh ñâîåè» [665]. «È òî ðåêú äðîóæèíh ñâîåè» [там же], – комментирует повествователь. Смиренно принимающий свою смерть Ростислав соответствует христианскому идеалу, подобно князьям-мученикам из повестей об убиении Бориса и Глеба, Игоря Ольговича и Андрея Боголюбского. Однако необходимо отметить, что интерпретация смерти в этих повестях с религиозной точки зрения является доминирующей. Доказательство тому регулярные сопоставления жертвы князей с жертвой Христа, цитируемого погибающими князьями, а также характеристики княжеских убийц, которые сравниваются с бесами, диким зверьем и зовутся окаянными, т.е. всячески противопоставляются своей жертве как еретики и нехристи. В рассказе о смерти Ростислава образы самого князя и его врагов христианской интерпретации не имеют, и «добровольная» смерть Ростислава в большей степени проявление его патриотизма. Действительно, антитеза «áëîóäèòè â ÷þæå çåìëh» – «õî÷îó ãîëîâó ñâîþ ïîëîæèòè âî wò÷èíh ñâîåè» свидетельствует о патриотических чувствах князя, который, видимо, проявил бы заботу в отношении Галича. Это заявление князя побудит галичан спасти раненного уграми Ростислава, добровольно принять его сторону и заставит их пожалеть об утрате Ростислава как правителя, чем завершается рассказ. Указанная выше прямая реплика Ростислава предваряет сцену его убийства, а глагол «ðåêú» – последний глагол в рассказе, обозначающий действие, которое Ростислав сам совершает.

Объектом многочисленных действий, как со стороны своих врагов, так и со стороны теперь уже своих сторонников, он оказывается в сцене убийства. Построенная на синтаксическом параллелизме и паратаксисе, сцена убийства Ростислава представляет собой борьбу угров и галичан за раненого князя: «Ïîëöè æå Ãàëè÷üêûè è Îóãðå wáüåìøå è ñáîäîøà åãî ñ êîí# è âîçåìøå åãî âåëìè ðàíåíà è ëå æèâà ñîóùà è íåñîøà è â Ãàëè÷ü Ãàëè÷àíè æå âîçì#òîøàñ# õîò#÷å è èçîò#òè îó Âúãîðú è ïðè"òè ñîáh íà êí#æåíèå Îóãðå æå îóñìîòðèâøå åãî è ïðèëîæèâøå çåëüå ñìåðòüíîå ê ðàíàìú è ñ òîãî îóìðå» [там же]. Изображая Ростислава по традиции пассивной жертвой, книжник завершает повествование о его судьбе устойчивой метафорой «è ïðè÷òåñ# ê ähäîìú ñâîèìú è êî wöåìü ñâîèìü» [там же]. Ростислав умирает безмолвно, сообщения о плаче над его телом в рассказе нет. Но в зависимости от судьбы Ростислава находилась судьба Галича. И предавшие своего князя галичане терпят бедствия от угров, сожалея о Ростиславе.

Таким образом, при создании положительного образа князя-жертвы и отрицательного образа его недругов в лишенном агиографического налета рассказе о смерти Ростислава Романовича повествователь прибегает к традиционной антитезе, противопоставляя его врагам по количественному и субъектно-объектному основаниям. Факт смерти же Ростислава Ивановича получает лишь политическую интерпретацию и остается лишенным религиозного содержания.

2.9. Рассказ о убиении Михаила Черниговского. В отличие от рассказа о смерти Ростислава Ивановича, где убийство Ростислава представлено с политической точки зрения, весьма лаконичное повествование о смерти князя Михаила Черниговского, которое читается в Ипатьевской летописи, ее Галицко-Волынской части, под 1245 годом, интерпретирует убийство Михаила с религиозных позиций. Это повествование представляет собой летописный рассказ следующего содержания: князь Михаил отправляется к Батыю с просьбой получить свою волость. В ответ на просьбу князя Батый требует от него поклонения языческим богам. Получив отказ, Батый приказывает убить верного христианству Михаила и его боярина.

Повествование не содержит даты смерти князя, сообщений о его захоронении и о плаче над его телом: внимание летописца сфокусировано на факте убийства и причинах, приведших к нему. Большая часть текстового пространства занята под сцену смерти князя, построенную на синтаксическом параллелизме и анафоре и представляющую собой диалог между Михаилом и Батыем (три из четырёх предложений этого эпизода начинаются с «Батыеви же…» – «Михаилъ же…» – «Батый же…»). В ответ на просьбу черниговского князя вернуть ему его волости Батый выдвигает условие: «Поклонися отець нашихъ закону» [Памятники, 1981; 304]. Михаил продолжает диалог: «Аще Богъ ны есть предалъ и власть нашу грhхъ ради нашихъ во руцh ваши, тобе кланяемся и чести приносим ти. А закону отець твоихъ и твоему богонечестивому повелению не кланяемься» [там же]. Высказывание Михаила разбивается на две части, связанные эпифорой «кланяемся – не кланяемся». Содержания двух компонентов речи князя противопоставлены друг другу, что маркировано союзом «а» на стыке двух предложений, содержащих сему «Бог» и объединенных, по сути, мотивом «повеления», Божественного в первом случае и человеческого – во втором. Так, Михаил соглашается признать власть Батыя как земного правителя над русской землей, поскольку видит в этом проявление Божьего Промысла («Богъ ны есть предалъ и власть нашу»), но выступает против власти батыева закона над христианским Богом и отказывается подчиняться батыеву «повелению», поскольку оно «богонечестиво». «Богонечестивость» Батыя подчеркивается сравнением его с рассвирепевшим диким зверем, а неистинность его закона – традиционными эпитетами «неистинный» и «беззаконный», которые характеризуют «палача», исполнившего приказ и убившего Михаила и его боярина.

Главный герой рассказа близок к образу князей из повестей о княжеской смерти. И тем не менее повествование о Михаиле принадлежит к жанру рассказа вследствие его предельной фактографичности, отсутствия в нем агиографического стилистического пласта, обязательного для повестей о княжеской смерти. Кроме того, убийство Михаила – это убийство не страстотерпца, но мученика, в то время как убитые князья из повестей о княжеской смерти – Борис и Глеб, Игорь Ольгович, Андрей Боголюбский, являются именно страстотерпцами.

2.10. Рассказ о гибели Миндовга, Тройнаты и Товтивилла. В Галицко-Волынской летописи под 1262-1263 годами помещен рассказ о гибели сразу троих литовских князей – Миндовга, Тройнаты и Товтивилла. Двучленная структура рассказа представлена эпизодами, начальный из которых повествует об убийстве Миндовга, а следующий за ним эпизод посвящен взаимоотношениям Тройнаты и Товтивилла, вражда между которыми за Миндовговы земли привела к гибели обоих. Создавая образ князей-язычников, повествователь противопоставляет Миндовга, Тройнату и Товтивилла христианину-Войшелку, сыну Миндовга. Общая формула «И тако бысть конhчь … убитью» [Памятники, 1981; 358], маркирующая финал эпизодов о Миндовге и о Тройнате, а также образ Войшелка объединяет эпизоды об убийствах князей в целостный рассказ. Образ Войшелка появляется в начале повествования и по завершении текста, где говорится о вступлении Войшелком в правление ставшими причиной раздора миндовговыми землями, что литовский народ признает справедливым.

Итак, анализируемый рассказ включает пару эпизодов, самый пространный из которых – начальный эпизод о Миндовге. Несмотря на то что, вступая в повествование о гибели Миндовга, книжник использует прием метатекстового высказывания («Убиство же его сиче скажемъ» [356]), которое «обещает» рассказ об убийстве князя, по сути, оно маркирует историю жизни Миндовга. Кольцевую композицию эпизода создает соответствие начальной ремарке «Убиство же его сиче скажемъ» [356] финал текста «И тако бысть конhчь Миндовгову убитью» [358].

Повествователь создает образ Миндовга на фоне деяний его сына Войшелка. Параллелизм двух сцен, главными действующими лицами которых являются, будучи язычниками, Миндовг и Войшелк соответственно, призван подчеркнуть аналогичность поведения двоих язычников. Так, открывающий повествование Миндовг характеризуется как жестокий убийца. Прибегая к гиперболизации, как бессердечного убийцу повествователь описывает и Войшелка, он: «Которого же дни не убьяшетъ кого, печаловашетъ тогда. Коли же убьяшетъ кого, тогда веселъ бяшетъ» [356]. Этим сходство отца и сына ограничивается. Мотив присущей Миндовгу гордости противопоставлен мотиву «страха Божьего» в сердце крестившегося Войшелка. С этого момента пути Миндовга и Войшелка расходятся. Характеризуя Миндовга и Войшелка с религиозной позиции, повествователь указывает на характер их взаимоотношений: Миндовгъ укоряет жизнь Войшелка в христианстве, а Войшелк «на отца своего нелюбовашетъ велми» [358]. Прямую и метафорическую трактовки в рассказе получает образ «пути». Приняв христианскую веру, Войшелк отправляется за благословением «святого» Григория в Полонинский монастырь с целью принять монашеский постриг, а за тем на Афон, до которой он не доходит и живет в монастыре на реке Неман. В описании пути Войшелка-христианина есть фрагмент, коррелирующий, с одной стороны, с фрагментом о злодействах Войшелка, еще язычника, построенном на гиперболе и антитезе, о чем мы говорили, а с другой стороны, с фрагментом о гордости Миндовга, также построенном на гиперболе, выраженной парой лексических повторов: «И нача гордhти вельми, и вознесеся славою и гордостью великою» [там же]. В антитетичные отношения с этим вступает эпизод, гиперболически описывающий того самого «святого» Григория, благословившего Войшелка: «Григорhй же бяшеть человhкъ святъ, акого же не будеть перед нимь, и ни по немь не будеть» [358]. Путь Войшелка, таким образом, есть «путь» к Богу.

Иным изображен «путь» оставшегося в язычестве Миндовга. Он теряет свою жену и решает жениться на свояченице, жене Довмонта, что и стало поводом к убийству Миндовга Довмонтом. Изображение того, как Довмонт осуществляет задуманное, изобилует многочисленными глаголами движения, а также указаниями на различные направления движения персонажей. Так, Миндовг послал свое войско «за Днепръ на Романа» [там же], Довмонт отправился с ними, но потом «воротися назадъ» (сочетание дважды встречается в рассказе, характеризуя осуществление замысла Довмонтом) [там же], «погна вборзh.., Изогна Миндовга» [там же]. В результате этих «перемещений» и был убит Миндовг. Таким образом, как жизнь Миндовга изображена в рассказе с помощью «пути» его сына, так и о смерти Миндовга мы узнаем, получая информацию «о пути» его убийцы.

Завязка второго эпизода, посвященного убийству братьев Тройнаты и Товтивилла, связана с решением Войшелка оставить Литву после убийства его отца. Гибель князей стала результатом их борьбы за земли. Не оценивая персонажей эксплицитно, повествователь фокусирует их характеристику в указании на их замыслы: «… и поча думати Товтивилъ, хотя убити Тренату, а Трената собh думашетъ на Тотивила пакъ» [там же]. В итоге оба брата наказаны: Товтивилл убит Тройнатой, который, в свою очередь убит в бане слугами Миндовга. Известная обстоятельность в изложении событий из жизни Миндовга в первом эпизоде рассказа противопоставлена стремительности, строгой фактографичности и лаконичности изложения второго эпизода. Его обрамляют сообщение о решении Войшелка оставить Литву убийце своего отца и сообщение о вступлении Войшелка в правление Литвой после смерти Тройняты соответственно. Итак, Войшелк-христианин, не причастный ни к одному из убийств, не ведущий вражды, оказывается победителем и правителем земель Миндовга, что летописец признает справедливым: образ торжествующего народа, с радостью встречающего Войшелка, завершает летописный рассказ об убийстве Миндовга, Тройнаты и Товтивилла.