Повесть о княжеском убиении

1.1. Повесть о убиении Борисове. Первичной моделью жанра повести о княжеской смерти И.П. Ере­мин называет летописную повесть о Борисе и Глебе. Целью настоящего анализа является выявление тех композиционных и стилистических особенностей повести, которые стали «образцо­выми» в формировании соответствующего жанрового вида.

Художественная организация текста повести строится на основе антитетич­ной дифференциации персонажей. С одной стороны, Святополк, характери­зующийся эпитетом «окаянный», с другой – Борис и Глеб, характеризующиеся эпитетом «блаженный» и сравне­нием с «агнцем непорочным». Святополк и братья представляют собой ядро системы персонажей повести. Периферию же этой системы форми­руют слуга Бориса Георгий и люди Святополка, которые названы повест­вователем «звери дикие». Обе противоборствующие стороны занимают особое положение в пространстве повести.

Пространство людей Святополка – открытое пространство «wêîëî øàòðà» [120] Бориса, в котором тот молится. Борис занимает, следова­тельно, закрытое пространство, и все действия, совершаемые им, совер­шаются именно там. Князь и его убийцы, находящиеся за пределами его помещения, вне мира его христианского благочестия, никогда не встречаются лицом к лицу, визуально не контактируют, не вступают в визуальный диалог (это касается всех без исключения повестей о княжеской смерти). И наоборот, взгляд совершающего предсмертную молитву князя направлен на Святой Лик. Регулярной для повестей о княжеской смерти является ремарка, открывающая княжеское обращение к Богу – «çð# íà èêîíó» [119], и ее варианты. Перед смертью князя Бог обращен лицом к нему, подобно тому как на православных иконах лицом к молящемуся изображены всегда святые и никогда демоническая сила или Иуда [Лихачев, 1971; 392] – семантический пласт, характеризующий в повестях врагов князя. Пространственное противопоставление персонажей «тянет» за собой еще один уровень антитезы, работающий на задачу книжника представить в повести идеального правителя, т. е. такого правителя, который, главным образом, являл бы собой образец смиренного христиа­нина. В настоящей повести таким образцом представляются Борис и Глеб. Мы говорили, что все действия Бориса совершаются в закрытом простран­стве. Но что это за действия? Перечислим глаголы и глагольные формы, характеризующие действия Бориса: «ïëàêàñ#», «ðå÷å», «âñòàâú», «ïîþùà», «íà÷à ïåòè», «ãëàãîëàòè», «óâèäåâú», «çð#», «ïîìîëèâøþñ#», «ñêîí÷àñ#» (все перечисленные глагольные формы принадлежат сцене убийства и фрагменту, предшествующему этой сцене). Действия, выра­женные этими глаголами, связаны с речевой практикой (даже дееприча­стие «âñòàâú» комментируется сочетанием, содержащим в себе причину этого движения – «íà÷à ïåòè»). Таким обра­зом, знающий о готовящемся против него преступлении Борис смиряется со своей участью, причину такого поведения можно понять, проанализи­ровав молитву князя, сочетающую в себе речь непосредственно персонажа и цитаты из Псалтири:

Ãîñïîäè

×òî ñ# îóìíîæèøàñ# ñòóæàþùèè ìè âüñòàþòü íà ì# ìíîçè (Пс. 3:2) …

а) "êî ñòðhëû òâî" îóíüçîøà âî ìíh (Пс. 37:3)

б) "êî àçú íà ðàíû ãîòîâú

è áîëhçíè ìî" ïðåäî ìíîþ åñòü…

Ãîñïîäè

Qñëûøè ìîëèòâó ìîþ è íå âíèäè â ñóäú ñ ðàáîìú ñâîèìú

а) "êî íå wïðàâäèòüñ# ïðåäú òîáîþ âñ#êú æèâû

б) "êî ïîãíà âðàãú äóøþ ìîþ…

óíöè òó÷íè è ñáîðú çëîíâûõú wñhäå ì# (Пс.21:13)

Ãîñïîäè Áîæå ìîè

íà ò# óïîâàõú è ñïàñè ì# è ^ âñèõú ãîí#ùèõú èçáàâè ì#

 

Ãîñïîäè Èèñóñå Õðèñòå

èæå ñèìü wáðàçîìú "âèñ# íà çåìëè ñïàñåíè" ðàäè íàøåãî èçâî­ëèâûè ñâîåþ âîëåþ ïðèãâîçäèòè ðóöè ñâîè íà êðåñòh

è ïðèåìú ñòðàñòü ãðhõú ðàäè íàøèõú

òàêî è ìåíå ñïîäîáè ïðè"òèè ñòðàñòü

ñå æå íå ^ ïðîòèâíûõú ïðèèìàþ íî ^ áðàòà ñâîåãî

è íå ñòâîðè åìó

Ãîñïîäè

â ñåìü ãðhõà [119-120]. Ср. со словами Христа: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23:34).

Структурированная четырехчленной анафорой – обращением, мо­литва Бориса представляет собой, по сути, три ступени, по которым дви­жется мысль князя, обрастая библейскими аллюзиями. С самого начала монолога – выраженные в анафорических конструкциях синтакси­ческого параллелизма (1 а), б)) рассуждения Бориса о его трагическом положении, которыми князь, цитируя Псалтирь, мыслит свое страдание аналогичным жертве Христа, а потому с готовностью принимает смерть, подчиняясь Божьей воле. На второй ступени, соотносящейся с первой анафорической частью «"êî» (в обоих случаях анафора имеет от­ношение к Христу), параллель «Борис – Христос» получает свое развитие. Двумя предикатами утвер­дительного («qñëûøè [ìîëèòâó ìîþ]») и отрицательного («è íå âíèäè [âñóäú]») значений вторая ступень предсмертной молитвы князя проводит антитезу «Бог – грешный человек», искушаемый дьяволом, и представление о Божьем суде, которого не избежит душа человека, сопровождаемая дья­волом. На третьей ступени, особняком стоящей в структуре всего моно­лога (даже позиция апострофы «Ãîñïîäè» меняется), князь характеризует за­говорщиков через метафору «óíöè òó÷íè» (Пс. 21:13). Во-первых, помимо псалтирного противопоставления одинокого праведника окружающим его многочисленным нечестивцам, эпитет «тучны» имеет еще одно значение: он связан в библейском языке с самодовольством «земного» человека, забвением заповедей и отпадением от Бога (ср. Втор. 32:15 и пр.). В повести мы не найдем ни одного определения Бориса или Глеба с пози­ции их «плотскости»[29]. Собственно лексема «тело» встре­чается в эпизодах, посвященных погребению братьев-мучеников, например, «ñîâîêóïëåíà òhëîìà ïà÷å æå äóøàìà» [124]. У положи­тель­ных героев, таким образом, те­лесное находится в подчинительном положении по отно­шению к душевному. О душевном же или о духовном в связи с отрицательным героем ничего не гово­рится. Во-вторых, метафора «îóíöè òó÷íè» выявляет «звериный лик» заго­ворщиков (ср. псалтирные образы «львов», «псов» в том же значении). Этот семантический пласт, сформулированный князем, соотно­сится с таким авторским сравнением заговорщиков, как «зверье дивии» (данное сравнение станет постоянным для характеристики княжеских вра­гов в повестях о княжеской смерти. Сравнение княжеских убийц со зверьем лишает их образа Божия, что усугубляет разницу между ними и князем, сопоставляющимся с Христом). В-третьих, указанная метафора, как мы видели, демонстрирует чита­телю единство позиций повествователя и персонажа. Тенденциозность по­вести обусловлена целью жанра и автора – создать образ идеального князя, образцового христианина, претерпевающего страдания от своих врагов ради спасения собственной души, а следовательно, и во имя спасения Руси. Последний тезис подтверждается четвертой частью молитвы.

Четвертая ступень мысли князя возвращает его к первой, образуя кольцевую композицию монолога. Но теперь с большей выразительностью звучит мотив жертвенности: лексическим повтором «ñòðàñòü», а также финальной прямой репликой, которой Борис цитирует Христа, прощая своих обидчиков, утверждается параллель между Христом и князем-страстотерпцем, между жертвой Христа и жертвой Бориса. «Смерть правителя от рук убийц рассматривается как вольное подражание «страстям» Сына Божьего. У истоков данного взгляда лежит характерное для многих нардов Европы… представление об особом христианском подвиге – мирском служении Богу благочестивого государя. Это служение достигает своего предельного выражения в ситуации «невинного убиения», когда князь или царь принимает добровольную смерть «за правду Христову». Невинное убиение служителя Божия не только омывает его собственные грехи, но и имеет характер искупительной жертвы, повторяющей искупительную жертву Христа…» [Ранчин, 2007; 33-34].

Итак, образ Бориса создается максимально при­ближенным к христианскому идеалу. Особая роль в создании такого образа принадлежит библейским аллюзиям, наполняющим княже­скую молитву. Кроме того, молитва укрепляет антитезу между кня­зем и его врагами, лишенными всякой человеческой черты и походящими на языческих идолов или диких животных. Предсмертная молитва эксплицирует отношение Бориса к смерти, которую он, будучи праведным христианином, мыслит в соответствии со средневековыми воззрениями как точку отсчета новой жизни, жизни в вечности, а потому принимает ее с благодарностью и надеждой на спасение.

Противопоставление благочестивого князя его недругам подхватывается и ретардацией: «…убийцы, подойдя к шатру Бориса, вместо того, чтобы немедленно осуществить задуманное, терпеливо дожидаются… и лишь когда он кончил заутреню и возлег на одр свой, тогда только решились они напасть» [Шайкин, 1986; 45]. В агиографическом повествовании князь Борис, скорее, «говорящий», нежели «действующий». Уз­нав о заговоре против него, он произносит мо­литву, завершающуюся словами прощения заговорщиков. Действия его брата Глеба (когда Святополк убивает его) также ограничивается произне­сением ре­чи, смысл которой сводится к следующему: «Îóâû ìíh Ãîñïîäè Ëó÷å áû ìíh qìðåòè ñ áðàòîìú íåæåëè æèòè âü ñâhòh ñåìü...» [122]. Данная реплика два­жды звучит в речи Глеба, открывая её и закрывая. Центральным фрагмен­том, обрамленным указанными фразами, в речи Глеба явля­ются сетования на то, что он не услышит слов брата: «Êäå ñóòü ñëîâå­ñà òâî" "æå ãëàãîëàøå êî ìíh áðàòå ìîè ëþáèìûè íûíh qæå íå qñëûøþ òèõàãî òâîåãî íàêàçà­íü"» [там же]. Семантика «слова» коррелирует в повести с лексемой «сердце». Именно в сердце был поражен Борис, поэтому для Глеба он «за­молчал». И именно сердце «мешает» диалогу ме­жду Святополком, замыс­лившим убийство Бориса, и его людьми: «Ñâ#òîïîëêú æå ïðèäå íîùüþ Âûøåãîðîäó è wòàè ïðèçâà Ïóòøþ è Âûøåãîðîäüñêû" áî"ðüöh è ðå÷å èìú ïðè"åòå ëè ìíh âñèìú ñåðäöåìü

è ðå÷å Ïóòüøà ìî­æåìú ãîëîâû ñâîh ñ Âûøåãîðîäöè ïîëîæèòè

wí æå ð÷å èìú íå ïîâhäèòå íèêîìóæå øåäøè óáèèòå áðàòà ìîåãî Áîðèñà [118-119].

На вопрос о преданности сердцем, по сути, Святополк не получил ответа. Более того, в качестве «сложен­ной головы» заговорщиками была предъявлена голова слуги Бо­риса Георгия, что разводит словесное обещание вышгородцев с их дейст­вием. Лексема «сердце» в данной повести употребляется в контексте непо­средственного называния Бориса и в контактной позиции по от­ношению к нему. Это видно из проанализированного выше фрагмен­та, где «сердце», произнесенное Святополком в связи с умышляемым преступлением против Бориса, не дает возможности полноценного диалога между заговорщиками и актуализирует антитезу между их действием и их словом. «Молчание» Бориса, о котором сожалеет Глеб, наступает после того, как один из варя­гов «èçâëåêú ìå÷ü è ïðîíüçå þ (Бориса. - Т.Р.) êú ñåðäöþ»[120]. В данном тексте лексема «сердце» хоть и принадлежит контексту речи о приняв­шем мученическую смерть князе, но не сопровождает княжескую речь как таковую. В других повестях о княжеской смерти «сердце» не­посредственно принадлежит княжеской речи. Здесь же си­туация носит об­ратный характер: молчание князя есть результат того, что его «пронзили в сердце». Со Святополком также связана лексема «сердце», входящая в словосочетание «âüçâåñåëèñ# ñåðäöå åãî áîëìà» [123], которое является ком­ментарием к реакции Святополка на убийство Глеба. Таким образом, Святополк предстает как радующийся сотворенному злу. Существенное значение имеет родственная близость убийцы (Святополка) и его жертвы: «Значимость родственных…отношений святого и его врагов для сюжета страстотерпческой агиографии заключена в архетипической природе мотива «попираемых» убийцами родства/близости. Ситуация убиения становится отголоском и повторением библейских архетипов – история убиения Авеля Каином, а также рассказа о распятии Христа людьми, созданиями Божиими» [Ранчин, 2007; 122-123]. Таким образом, «русская история начинается с трагедии – и вместе с тем с искупительной жертвы» [Успенский, 2000; 44].

Люди Святополка оказываются скорее «действующими», нежели «говорящими». Глаголы, характеризующие их, – акциональные глаголы, группирующиеся вокруг общего понятия «убийство»: «íàïàäîøà», «íàñó­íóøà è êîïüè», «ïðîáîäîøà [Áîðèñà]», «qñhêúíóøà [ãëàâó]» [120]; «wáíà­æèøà [îðóæü"]», «çàðhçàòè [Ãëháà àêè àãí# íåïîðî÷íî]» [123] и пр. В этом, они, несомненно, противостоят «бездействующим» князьям. Но в этом же они противостоят и самому Святополку Окаянному. Убийства князей были совершены не самим Святополком, а по его мысли и по его приказа­нию. Таким образом, на первый взгляд, может показаться, что «бездейст­вие» Святополка сродни бездействию Бориса. Однако Святополк все-таки дик­тует действия («áåçàêîíüå îóìûñëè "çûêú òâîè "êî áðèòâà èçîñòðåíà» [123-124], – так, цитатой из Псалтири (Пс. 51:4) характеризует Святополка повествователь). В тексте также неоднократно встречаются указания на неправду, которую подразумевает говорящий что-либо Святополк. Выражается это лексическим повтором (в цитатах везде курсив наш – Т.Р.) «Ëüñò# ïîä íèìü…» (о Борисе) [118], «… ñ ëå­ñòüþ ïîñëà êú Ãëháó» [122], а также регулярным сравнением «Êàèíîâú ñìûñëú ïðèèìú» по отношению к обоим братьям) [118, 122]. Повествователь всячески стремится подчеркнуть нечестность Святополка. В повести шесть раз встречается лексема «любовь» (и однокоренные с ней слова): трижды в контексте Бориса, 1) узнавшего о смерти отца, в контакт­ной позиции с глаголом «ïëàêàñ#», т. е. с семой «слезы»: «È ïëàêàñ# ïî ^öè âåëìè ëþáèìú; áî áh ^öåìú ïà÷å âñèõú» [118]; 2) как хозяина слуги, убитого людьми Святополка (лексема упот­реблена в своего роде некрологе): «áh áî ñü ëþáèìú Áîðèñîìú», «åãîæå ëþáë#øå ïî âåëèêó Áîðèñú» [120]; единожды в контексте Глеба, плачущегопо убитому Борису: «…áðàòå ìîè ëþáèìûè;…» [122]; единожды в похвале князьям, любимым Богом: «âüçâûñèëà áî åñòü âàþ ñâhòîíîñíàÿ íåáåñà ëþáû;» [125]); и единожды о любви говорит Святополк, обращаясь к Борису: «Ñ òîáîþ õîùþ ëþáîâü; èìhòè…» [118]. Очевидно, что любовь, т.е. мир, с Борисом для Святополка лишь помысел, еще и лживый, в то время как предыдущие случаи использования соответствующей лек­семы представляют собой то, что уже фактически существует, а не стремление к этому. Более того, лексема «любовь» в речи Святополка окружена такими единицами, как «áåçàêîíèå», «ëüñò#», «Êàèíîâú ñìûñëú» [там же]. Таким образом, «лю­бовь» Святополка, репрезентированная как «мыслимый обман», противопоставлена действительной истинной любви братьев: Бориса к отцу и слуге, Глеба – к Борису. Кроме того, мы указывали на связь сем «плакать» и «любить» в отноше­нии братьев. Подобного соответствия мы не находим в связи с образом Святопол­ка, слова которого – это ложь, приводящая к смерти всех «любящих» персонажей.

Каждый из эпизодов убийства Святополком братьев влечет за собой комментарий повествователя. Так, убийство Бориса провоцирует повествователя на размышления о добром и злом человеке:

1 Ñèöè áî ñëóãû áhñè áûâàþòü

2áhñè áî íà çëî ïîñûëàåìè áûâàþòü

3à àíãåëè íà áëàãîå.

4àíãåëú áî ³ ÷åëîâåêó çëà íå ñòâîð#òú íî áëàãîå ìûñëèòú åìó âñå­ãäà ïàêû æå êðåñòü"íîìú ïîìîãàåòü è çàñòóïàþòü ^ ñóïðîòèâíàãî âðàãà

5à áhñè íà çëîå âñåãäà ëîâ#òü çàâèä#ùå åìó ïîíåæå âèä#òü ÷åëî­âåêà Áîãîìú ïî÷üùåíà è çàâèä#ùå åìó è íà çëî ñëåìè ñêîðè ñóòü…

6Çîëú áî ÷åëîâåêú òùèòüñ# í çëîå íå õóæü åñòü áhñà

7áhñè áî áî"òüñ# Áîãà à çîëú ÷åëîâåêú íè Áîãà ñ# áîèòü íè ÷åëîâåêú ñòûäèòüñ#

8áhñè áî êðåñòà Ãîñïîäí# ñ# áî"òü

9à çîëú ÷åëîâåêú íè êðåñòà áîèòüñ#[121].

Аналогию «Святополк – дьявол; слуги его – бесы», проводимую в этом фрагменте, выражают, во-первых, эллипсис в параллельно структурированных синтагмах с антитезой «бесы – ангелы, злое – благое» – (2, 3) (отметим, в повести не однократно лексема «посылать» применялась, когда речь шла об указаниях Святополка, отправлявшего своих слуг на убийство); во-вторых, антитеза фрагмента (4) «не творить зло – благое мыслить» как нечто присущее ангелам. Ранее мы отмечали преступные, недобрые помыслы Святополка, вызвавшие злодеяние, т.е. Святополк творил зло и не мыслил благого, он, таким образом, есть нечто противоположное ангелу. А синтагмы (7–9) абстрагировано противопоставляют Святополка убитому им Бори­сом. Основанием такого противопоставления оказывается отношение к Богу, которого не боится злой человек. Следовательно, Святополк пред­ставляется повествователю воплощением абсолютного зла, которое и «íè êðåñòà áîèòüñ#».

Второе рассуждение повествователя завершает историю об убийстве Глеба. Этим рассуждением, представляющим собой библейский центон, повествователь выносит христианскую оценку убийцам, вернувшимся к Святополку после преступления:

1Wêàííè æå âüçâðàòèøàñ# âüñï#òü "êî æå ðå÷å Äà­âèäú âúçâðàòèøàñ# ãðhøíèöè âú àäú (Пс. 105:35) è ïàêû wðóæüå èçüâëhêîøà ãðhøíèöè è íàïð#ãîøà ëóêû ñâî" è ñòðhë#òè íèùà è îóáîãà çàêëàòè ïðàâû" ñåðäöåìü è wðóæüå èõú âíèäå âü ñåðäöà èõú è ëó÷è èõú ñêðóøàòüñ# "êî ãðhøíèöè ïîãèáíóòü èçüùåçàþùå "êî äûìú ïîãèáüíóòü (Пс. 36:14-20). <…>

2Wí æå (Святополк – Т.Р.) … âüçâåñåëèñ# ñåðäöå åãî áîëìàè è íå âhäà Äàâûäà ãëàãîëþù# ÷òî ñ# õâàëèøè w çëîáh ñèëíå è áåççàêîíüå îóìûñëè "çûêú òâîè "êî áðèòâà èçîñòðåíà ñòâîðèëú åñòü ëåñòü âüçëþáèâú åñè çëîáó ïà÷å áëàãîñòûí# íåïðàâäó íåæå ãëàãîëàòè ïðàâäó âîçëþáèëú åñè âñ# ãëàãîëû ïîòîïíû#" "çûêú ëüñòèâú ñåãî ðàäè Áîãú ðàç­ðóøèòü ò# äî êîíöà è âüñòåðüãíåòú ò# ^ ñåëà òâîåãî è êîðåíü òâîè ^ çåìë# æèâóùèõú (Пс. 51:3-7).

3ßêî æå è Ñîëîìîíú ðå÷å àçú âàøåè ïîãèáåëè ïîñìhþñ# ïîðàäóþ æå ñ# âíåãäà ãð#äåòü íà âû ïàãóáà…» (Притч. 1:26) [123-124].

Объектом размышления книжника в первом фрагменте являются слуги Святополка, судьба которых предсказывается библейским языком. Так, в основу этого отрывка положена инверсия: уготованное против праведников оружие оказывается низвергнутым, восстание самих грешников против праведников оборачивается для злодеев поражением, превращением их в ничто: «èçúùåçàþùå ÿêî äûìú» [123]. Центром симметрии в композиции этого отрывка оказывается лексема «сердце», с которой начинает развиваться ситуация, обратная начальной: именно о пронзенное сердце праведников ломаются копья грешников. Таким образом, аллегорический библейский образ получает прямую трактовку в Повести о убиении Борисове: с пронзенного сердца Бориса (è ïðîíçå þ êú ñåðäöþ»[120]) начинается путь в его врагов в ад. Очевидно стремление книжника максимально органично «вплести» в свой текст текст Псалтири: цитируя Давида, повествователь прибегает к лексическому повтору «âüçâðàòèøàñ#». Этот глагол встречается как в псалтирном «âüçâðàòèøàñ# ãðhøíèöè âú àäú», так и в словах повествователя «âúçâðàòèøàñ# âúñï#òü» [123], с которых фрагмент начинается, чем, помимо прочего, актуализуется ранее утвержденная аналогия «Святополк – дьявол, слуги его – бесы».

Сердце праведника («ïðàâûÿ ñåðäöåì») имеет в авторском комментарии антитетичную пару. Оно противостоит веселящемуся сердцу Святополка («âúçâåñåëèñ# ñåðäöå»), который во втором фрагменте становится предметом размышления повествователя. Образ Святополка, радующегося злу, комментирован нами ранее. Здесь мы лишь заметим, что отрывок о Святополке построен на антитезе между правдой и неправдой, которую предпочитает Святополк, кроме того, сравнением из псалма («"çûêú òâîè "êî áðèòâà èçîñòðåíà») повествователь прямо указывает на Святополка как на убийцу князей: острый, как бритва, льстивый язык коррелирует с мечом, которым были убиты Борис и Глеб. Очевиден параллелизм первого и второго отрывков, нами прокомментированных: оба фрагмента рассказывают о злодеяниях грешников (слуги Святополка пронзили сердце князей-мучеников, сам Святополк неправдой погубил своих братьев) и завершаются предсказанием погибели злодеев, выступающей в качестве наказания. С наказанием грешников связан последний, третий, фрагмент авторского размышления, представленный цитатой из Книги Притч Соломоновых. Мотивом радости и веселья он связывается с предыдущим отрывком, вступая в антитетические отношения: радость вследствие наказания грешников, следуя высказыванию Соломона, мыслится как истинная, что противопоставлено несправедливому веселью, спровоцированному злом.

Структура Повести о убиении Борисове сочетает два пласта – повествовательный и риторический, завершающий повесть. До сих пор мы вели речь о повествовательной сфере, для которой характерно сюжетное земное движение и поляризация персонажей. Повествовательный пласт противопоставлен риторической, посвященной похвале Борису и Глебу части повести, где течение сюжета обрывается: действие происходит на небесах, в Раю, а потому и места Святополку и его слугам там нет. Похвала князьям являет собой организованное десятичленной анафорой («Ðàäóèòàñ#» [125-126]) пространное обращение к Борису и Глебу. Риторическая амплификация, лежащая в основе похвалы, варьирует мотив «светоносности» убиенных братьев, «исцеленье» подающих всем страждущим [Сазонова 1973].

Семы «свет» и «исцеленье» формируют семантическое пространство похвалы. Обе семы репрезентируют окончательную победу братьев над их убийцей. Так, около двадцати раз встречаются в ней лексемы, содержащие сему «свет» («wçàð#þùà», «ëó÷àìè», «ñîëíöå» и пр.), из них порядка десяти раз встречаются слова с корнем «свет» («(ïðå)ñâhòîçàðíà"», «ñâhòèëh», «ïðîñâhùàþùå» и пр.). Несмотря на то что упоминания княжеских убийц риторический блок повети не содержит, дважды в похвале сказано о противоборстве света и тьмы в контексте победы первого над вторым: «"êî ñâhòèëh wçàð#þùà âñþ çåìëþ Ðóñêóþ âñåãäà òìó ^ãîíÿù#» и «ðàäóèòåñ# Áîæüèìè ñâhòëîñòüìè…áhñû[30] ^ãîí#þùà» [125]. Как известно, средневековая традиция по-разному интерпретировала символику тьмы. Так, Рабан Мавр следующим образом трактует «тьму» («caligo»): тьма есть пророчество (Пс.96:2), сокровенная слава Господнего величества (Исх. 20:21), смятение ума (Иов 3:4), грех (Иов 23:17), последний день (Соф.1:15), испытание последнего суда(Быт.15:17), дьявол (Пс.17:10)[31]. Алан Лилльский среди прочих семантик выделяет в «тьме» значение «злые люди», также ссылаясь на пс. 17:10[32]. В связи с синтаксическим параллелизмом конструкций («"êî ñâhòèëh wçàð#þùà âñþ çåìëþ Ðóñêóþ âñåãäà òìó ^ãîíÿù#» и «ðàäóèòåñ# Áîæüèìè ñâhòëîñòüìè…áhñû ^ãîí#þùà»), лексическим повтором («^ãîí#þùà»), антитезой «свет – тьма, бесы» мы можем определить значение символа «тьма», характерное для похвалы. Тьма здесь – злые люди, сторонники дьявола, побежденные Божественным светом.

Порядка пяти раз встречается в риторической части лексема со значением «исцелить», т.е. «оживить». Значение исцеления святыми как «оживления» активизировано образом «âîäü æèâîíîñíû"», от коих «ïîòîêà èñ;öhëåíè" èñòhêàþòü» [125], а также корреляцией «исцеления» с семой «страсть»: «ñòðàñòè çëû" èöhë#þùà» [126]. Однако «исцеление» относится непосредственно и к «недугу»: «íåäóãú èöhë#þùà» [125]. Словарь русского языка XI-XVII вв. помимо прямых значений слова «недуг» предлагает метафорические: «порок, зло» [СлРЯ: вып. 11, 1986; 108-109]. Очерчивается, следовательно, семантический круг, состоящий из сем «порок», «зло» и «страсть», над которыми мученики Борис и Глеб одерживают победу, а значит, они одерживают победу и над Святополком, в котором персонифицировались эти отвлеченные значения.

Таким образом, композиция повести представляет собой два про­странных блока, находящихся в антитетичных отношениях. Первый блок, повествовательный, окрашенный в темный цвет, связан с деятельностью Святополка и также оформлен двумя семантически параллельными час­тями: намерение Святополка, убийство Бориса (его монолог) + размышле­ние о добром и злом человеке, с одной стороны, и намерение Святополка, убийство Глеба (его монолог) + размышление о возвращении грешников-убийц в ад к Святополку, с другой. Второй блок, риторический, являет собой похвалу убиенным князьям.

В целом повесть рассчитана на создание такого образа, правителя, который соответствовал бы христианскому идеалу: смиренному, любя­щему и страдающему ради спасения души. В тексте четко выражена анти­теза «положительного» князя и «отрицательных» заговорщиков. Метафо­рически эти стороны представлены средневековыми христианскими во­площениями добра и зла – «ангелами – бесами» соответственно. Княжеским страданиям на земле книжник в Повести о убиении Борисове противопоставляет их райское «благо­получие», о котором он говорит как о не подвергающемуся со­мнению факте. Описанию этого посвящен пространный риториче­ский панегирик убиенным князьям, в основе которого лежат семы «жизнь» и «свет». По классификации Б.А. Романова, повесть о княжеской смерти представляет собой повествование «более или менее поучительного ук­лона», в котором прослеживается «ничем не сдерживаемая тенденция пи­шущих либо к идеализации, либо к осуждению… действия, лица или группы» [Романов, 2002; 15-16]. Это утверждение лишний раз подчерки­вает очевидную антитезу Повести о убиении Борисове между «положи­тельным князем» и «отрицательным» Святополком.

Князья-мученики Борис и Глеб, «будучи первыми,.. принадлежат к начальному, онтологически исходному плану: они являются началом, точкой отсчета. Они определяют…парадигму русской святости…» [Успенский, 2000; 43]. Святые князья Борис и Глеб «создали на Руси особый, не вполне литургически выявленный чин страстотерпцев» [Федотов, 1990; 50]. Говоря о Повести о убиении Борисове как принадлежащей к повес­тям о княжеской смерти, надо отметить, что данный текст лишь послу­жил формированию соответствующего жанра, как то и утверждал И.П. Еремин. Даже с точки зрения наличия в этом тексте сюжетных элементов, харак­терных для соответствующего жанра, Повесть о убиении Борисове не от­вечает всем требованиям, в частности, здесь отсутствует указание на дату смерти и плач по убитым князьям. Однако задача книжника – изобразить поведение образцового князя в исключительных обстоя­тельствах, решаемая за счет основной стилистической тенденции, взаимо­дополнения агиографического и реалистического стилей, использования библейских аллюзий при изображении противоборствующих сторон, уподобление княжеских страданий страстям Христовых – все это, свойственное повестям о княжеской смерти, мы находим в проанали­зированной Повести о убиении Борисове.

1.2. Повесть о убиении Игореве. Еще одной повестью, посвященной княжеской смерти, является помещенная в Ипатьевской лето­писи под 1147 годом Повесть о убиении Игоря Ольговича. Этот текст, по мнению

Д.С. Лихачева, содержит синтез нескольких точек зрения на события, в ней изло­жен­ные. Одна из них – киевская, оправдывающая Изяслава и киевлян, замысливших убийство князя Игоря Ольговича вследствие нарушения Давидовичами клятвы, данной Изяславу. Противоположная версия – версия Ольговичей, канонизировавших Игоря. Есть еще третья, нейтральная, прими­ряющая эти две точка зрения, определяемая Лихачевым как Переяславльская [Лихачев 1947]. М.Д. При­селков утверждает, что «в этом тексте Ипатьевской летописи сплетены два источника, повествовавшие по-разному об этом событии: подробный, но деловой рассказ, восходящий к основному Киевскому летописанию того времени князя Изяслава Мстисла­вича, и многоречивый и условно-литературный рассказ, восходящий к чер­ниговскому княжескому летописанию» [Приселков, 1996; 91]. Начальная часть повести посвящена выявлению позиции киевской стороны, уверенной в своей правоте: Изяслав оказался жерт­вой «лести» князей и их клятвопреступ­ления. Перед киевлянами встает проблема нарушения клятвы со стороны Да­видовичей: Владимир Да­видович, Изяслав и Всеволод Святославович цело­вали крест Святосла­ву Ольговичу, нарушив крестоцелование к Изяславу. Именно это и привело к заговору против Ольговичей и решению убить Игоря. По­следний представлен в повести либо как предмет разговора Изя­слава с киевлянами или