ГЛАВА I. Юродство – как историософский, психологический, ментальный феномен русской культуры

 

§ 1. Юродство как феномен и «специфический ингредиент»

русской культуры

 

Ирина Руденко, современная журналистка из «Комсомольской правды», ведущая рубрики «Беседы с Ириной Руденко», когда речь в её материале заходит о русском менталитете характерной его чертой называет юродство (151, С.6). Современный публицист Марк Липовецкий, известный своими публикациями по постмодернизму и его месту в современной культуре[10] в одной из своих работ говорит ещё определённее: «Юродство – специфический русский ингредиент» (107, С. 66). В таком же духе высказывается Юрий Буйда: «герой русской культуры – странник, не имеющий своего дома, отшельник, живущий вне социальных связей, юродивый, не подчиняющийся земным законам» (59, С.218). Таким образом, на рубеже XX – XXI веков была проведена некоторая промежуточная черта 200-летним публицистическим спорам о «юродивичности русской культуры». За это время словом «юродивый» награждали целые направления в литературе и искусстве. Последний пример – М. Эпштейн, известный современный публицист-культуролог, историософ, провозглашает «авангардизм – искусством юродивого» (192, 225), иные – именовали так других писателей, поэтов, философов (Иванов-Разумник назвал юродивым Василия Розанова, советские партийные деятели обвинили в «юродиевичности» поэзию Заболоцкого, тот же Липовецкий окрестил так Веничку Ерофеева и Сашу Соколова (писателей постмодернистов нашего времени[11]. Некоторые же писатели и сами примеряли на себя колпак Юродивого, к примеру, Пришвин, говоривший: «Я нахожусь в хорошем положении Советского юродивого» (136, С.201), или советский поэт Николай Глазков, посвятивший юродивому несколько стихотворений и, наконец, прямо заявивший: «Я – юродивый поэтограда» (153, С.445), или ныне живущая и пишущая поэтесса Инна Лиснянская, вошедшая в большую поэзию с циклом стихов «песни юродивой»: «И от имени юродивой эту книгу я пишу», и совсем недавно, в 1997-ом году признавшаяся:

Конечно, безвредней открытые разработки

По поговорке: и смерть красна на миру

Но поговорку коверкая, маску юродки

Я вместе с кожей с лица своего сдеру!

(106, С.23)

Собственно, примеров, конечно, много больше, но всех их привести здесь вряд ли возможно. Скажем разве ещё только об одной, возможно, самой первой подобной примерке на себя колпака юродивого русским светским писателем нового времени (считая с середины XVIII века): уже в 1824-м году поэт Владимир Филимонов пишет свою поэму «Дурацкий колпак»[12], которая имела шумный успех, поэма эта была подарена самому Александру Сергеевичу, на что тот откликнулся милыми стихами. Да ведь и сам Пушкин – открыватель для литературы и публицистики этого образа (в «Борисе Годунове») писал Вяземскому, что его «уши торчат из-под колпака юродивого». А уже в наше время профессор Красухин, на основе сравнения двух редакций «Медного Всадника» (1833 и 1836 годов) вывел, что главный герой поэмы, Евгений – тоже юродивый.[13] А мы добавим к этому, что недаром уже другой поэт Осип Мандельштам писал через много лет: «В Петербурге мы сойдёмся снова,// Словно солнце мы похоронили в нём,// И блаженное бессмысленное слово, // в первый раз произнесём» (118, С.301). Слово это – повторение евгеньевского: «Ужо тебе». Снова в Петербурге появляется блаженный, которого не дотоптали копыта коня Петра, скакавшие так усиленно, конечно, не за простым безумцем, а за юродивым, божьим человеком, высказавшим страшное предсказание – «Петербургу быть пусту».

Вообще – интерес к «юродивому» в русской литературе и публицистике обычно возрастает в так называемые «застойные времена», когда право открытого выражения собственного мнения было крайне затруднено, с одной стороны, с другой – нравственный и социальный климат в стране был удручающим. Серьёзно вводит «юродивого» в литературу – Пушкин в своей драме «Борис Годунов», писанной в последние годы царствования Александра 1, перед самым началом «николаевской тёмной ночи». Второй всплеск интереса к юродству в русской литературе и публицистике пришёлся на последние годы царствования Александра II, в преддверии «заморозков Александра III». Блаженный становится необычайно популярной фигурой в мире купеческом. Юродивый входит в неотъемлемый аксессуар московской барыни и купчихи. Открывается новый смысл юродивого. Юродивый – как товар. Как и всё в купеческом миру спрос рождает предложения. И тут – всё больше наряду с подлинными юродивыми появляется целый ряд лжеюродивых, то есть прямых ханжей и мошенников, которые учли вкусы потребителя и сумели ловко им потрафить. От «святости» юродивого не остаётся таким образом ровно ничего. Именно эта сторона современного юродствования представлена в работе замечательного русского публициста-социолога второй половины XIX века Ивана Прыжова – «26 лжеюродивых»[14]. По Прыжову получается, что все современные юродивые – либо больные люди, либо попросту мошенники. С такой трактовкой спорит ещё один представитель той эпохи – великий писатель, публицист, религиозный философ Фёдор Михайлович Достоевский. «Юродство» для Достоевского связано с характерной чертой всего его творчества, открытой Бахтиным, суть – карнавализацией[15]; многие герои Достоевского имеют в своём характере явно юродские черты, о чём мы ещё поговорим.

Следующий рост интереса литераторов, публицистов к юродству – приходится на годы установления большевистской диктатуры пролетариата (именно к этому периоду относятся и приведённые стихи Мандельштама, и высказывание Пришвина). Юрий Даниэль в статье «Диссидентство: культура, ускользающая от определения» пишет: «Между делом мы назвали два очень важных слова: «ирония» и «игра». «Возможно, ирония сопровождает любое движение, осознающее свою безнадёжность» (77, С.40). Это высказывание – относится к последнему по времени всплеску интереса к юродству – приходящемуся на 70-е года ХХ века. «Именно тогда стали всеобщим достоянием идеи Бахтина о “народной смеховой культуре”, - сообщает профессор Хазагеров, - на слуху были работы Д.С. Лихачёва и А.М. Панченко о «смеховом мире» Древней Руси. В серии «Литературные памятники» вышел сборник «Русская демократическая сатира XVII века». Всё это было связано не со смехом вообще, а с определённой его разновидностью – смехом двойственным, амбивалентным. Лихачёв говорит о теме двойничества в русской литературе. Тогда же зримо возрастает интерес к пародированию и травестированию в кино, театре, литературе. Лингвистами отмечается взрыв каламбуров. Высоцкого, если не высшего градуса достигает анекдот. Даже заголовки официальных газет становятся игривыми, знакомя широкого читателя с той самой интертекстуальностью, от которой ему ещё предстоит утомиться». (177, С.176-177). Наиболее ярким выразителем этих тенденций в поэзии в 70-е годы, по мнению того же Хазагерова, стал Высоцкий. «На всю Россию звучит голос поэта, который, по-моему, нашёл наиболее адекватное применение общей страсти к маскам, пародиям, иронии и каламбуру <…>. Он аккумулировал смеховые, парадийно-каламбуровые тенденции 60-70-ых годов и реализовал их, в отличие от многих, в традиционной для русской литературы форме двойничества. Да и ценности его скорее православные, чем либеральные, а потому и узнаваемые и разделяемые столь широкой публикой. Его каламбур всегда мотивирован личностью говорящего, личностью двойника. <…> В своём двойничестве Высоцкий связан с Даниилом Заточником, и (наиболее зримым образом) с той самой «демократической сатирой XVII века», которая упоминалась выше, и даже с русским девятнадцатым веком. Но важнее другое. Высоцкий нигде и никогда не поддался соблазну распада личности, даже когда говорил от лица сумасшедшего, когда выстраивал поток сознания в «Жизни без сна». Личность раздваивалась, но не распадалась на фреймы, на цитаты» (ср: - постмодернизм – А. Б.). (177, С. 177). «Путь Высоцкого требует громадной нравственной работы» (177, С.179).

В нынешний период, называемый историками культуры постмодернистским, тенденции иронии и пересмешничества также сильны и выражаются в форме «трикстертсва» (термин, предложенный Юнгом)[16], но коренным отличием здесь, как уже было указано, является идея растворения личности, погружения её в постмодернистский интертекстуальный хаос, нет традиционной для юродивого тоски по утерянной гармонии. Впрочем, мы немного забегаем вперёд, ибо полная характеристика юродивого нами ещё не была дана.

В истинности всех приведённых здесь называний и самоназываний разными писателями, поэтами, публицистами слова «юродивый» ещё, конечно, предстоит разобраться учёным, однако уже сейчас ясно, что мы имеем дело с ещё одним слабоизученным историософским, психологическим, ментальным феноменом нашей культуры. Поэтому, данная работа, конечно, находится на стыке различных наук. С одной стороны, мы, конечно, будем рассматривать категорию «юродство», как публицистическую, ибо предметом нашего большого исследования являются споры о судьбе России в публицистике XIX века, но исследование это невозможно без включения в него этнологических, историософских, психологических, наконец, знаний.

В первой главе речь пойдёт об осмыслении категории «юродства» российской публицистикой и литературой, также о психологических и историософских характеристиках этого «публицистического юродивого».

Итак – что же это такое – «юродивый» как феномен культуры.

В православной богословской энциклопедии «Христианство» даётся следующая этимология этого слова:

«В древнем языке часто употреблялось слово оурод, юрод; им переводилось греческое μωρός [глупый, безумный] <…> Выражение апостола: «мы безумны Христа ради» «(ημεΐς μωροί διά Хριστόν)» (1 Кор. 4:10) послужило основой и оправданием подвига юродства».

(179, С.287).

 

§ 2. Юродивый как русский религиозный тип.

Несомненно, что первая, необходимая нам формулировка – должна отразить взгляд на эту фигуру со стороны православной церкви, ибо «юродивый» - это, в первую очередь, специфический русский религиозный тип. О юродстве много писали историки церкви[17], хотя, как отмечает современный исследователь, академик А.М. Панченко «историко-церковные рамки для него [юродства] явно узки. Юродство занимает промежуточное положение между смеховым миром и миром церковной культуры». (110, С.72). Приведём эту мысль исследователя полностью, она нам ещё пригодится: «Связь юродства со смеховым миром не ограничивается «изнаночным» принципом (юродство создаёт свой мир «навыворот»), а захватывает и зрелищную сторону дела. Но юродство невозможно и без церкви: в Евангелии оно ищет своё нравственное оправдание <…> Юродивый балансирует на грани между смешным и серьёзным, олицетворяя собой трагический вариант смехового мира». (110, С.72). Теперь вернёмся к пониманию юродивого церковью. Единственными источниками, где мы можем почерпнуть некоторые сведения об этом, являются жития юродивых. Димитрий Ростовский, излагая в своих Четьих Минеях биографии юродивых, часто поясняет, что юродство – это «самоизвольное мученичество» (110, С.73), то есть – уход в юродство – есть религиозный подвиг. Вот прямая цитата из работы И. Ковалевского «Юродство во Христе и Христа ради юродивые»: “Юродство – добровольно принимаемый христианский подвиг из разряда так называемых «сверхзаконных» не предусмотренных иноческими уставами” (92, С.103).

Хотя православная церковь до синодальных времён и признавала подвиг юродства, но юродивый состоял в чрезвычайно своеобразных отношениях с церковью (в иерархии святых он занимал последнее место — ниже преподобных, среди плотоубийц, верижников и столпников). Юродивый не молится на людях, в храм заходит только для того, чтобы «шаловать», как «шаловал» в церкви, на глазах у царя Алексея Михайловича, духовный сын Аввакума юродивый Федор. Авва Симеон, появившись в городе с дохлой собакой на веревке, первым делом набрал орехов и отправился в церковь, где только что началась служба. Там он стал бросаться ими и гасить светильники. Когда подошли люди, чтобы его вывести, Симеон вскочил на амвон и начал оттуда кидать в женщин орехами». Юродивый «шалует» для того же, что и ветхозаветные пророки: он стремится возбудить равнодушных «зрелищем страшным и чудным».

Юродивый – «мнимый безумец», самопроизвольный дурачок, скрывающий под личиной глупости святость и мудрость. Отчуждая себя от общества, надевая на себя вериги юродивого, подвижник как бы получает позволение обличать. Здесь важно отметить, что юродство – это жертвенность. Юродивый, пишут авторы житий, «подобен неясыти пустынной», то есть пеликану, который в средние века олицетворял Христа: согласно легенде, пеликан вскармливает птенцов собственной кровью, это – символическое изображение искупительной жертвы. Если жертва – тело Христа, то и тело юродивого – та же жертва. Отчуждение блаженного от общества идёт на разных уровнях – в одежде (юродивый наг), в языке: «юродственное житие избрал еси…, хранение положи устом своим», – поётся в службе «Святым Христа ради юродивым Андрею Царегородскому, Исидору Московскому, Максиму и Василию Московским и прочим» (110, С. 95), хотя чаще – юродивые «кодировали» свой язык, мифологизировали его, потому что им необходимо было общение со зрителем, он загадывает загадки зрителю. У юродивого – нет постоянного места обитания, он скитается «меж дворов», также отчуждение проявлялось и, собственно, в поведении (безобразное возводится в эстетически положительное). Юродивый – вне культуры – ему запрещено писательствовать, хотя среди юродивых часто встречаются грамотные и по-настоящему интеллигентные люди. Пример – юродивый Афанасий, ученик Аввакума, сложив с себя вериги юродивого, сделавшись иноком Авраамием работал над сборником «Христианоопасный щит веры», куда вошли и его собственные сочинения в стихах и в прозе. Активная сторона «юродства» заключается в обязанности «ругаться миру», то есть жить в миру, среди людей, обличая пороки и грехи сильных и слабых не обращая внимания на общественные приличия. Однако, как замечает, уже упоминавшийся нами учёный Панченко: «юродивый не призывает к переменам; его протест не имеет ничего общего с бунтом, радикализмом или реформаторством. Юродивый не посягает на социальный порядок, он обличает людей, а не обстоятельства. Это, в сущности, резонер, консервативный моралист» (110, С.132). В его «отклоняющемся поведении» (пользуемся терминологией социологов) есть не только вызов миру, но и укор миру, против благоустроенной, а потому погрязшей во грехе жизни. Юродство, как и всякий культурный феномен не пребывает в неизменном состоянии. Известно, что общественная роль юродства возрастает в кризисные для церкви времена. Нет ничего удивительного в том, что юродство расцветает при Иване Грозном, когда церковь утратила всякую самостоятельность, склонившись перед тираном, а затем в эпоху раскола. Кстати, сам Иван Грозный подписал два своих произведения именем Парфений Уродивый[18]. Нет сомнения, что самый выбор такого псевдонима был кощунством. Вся агиография юродивых православной церкви недвусмыссленно указывает, что юродивый не мог заниматься писательским трудом, если же имелся ввиду «юродивый» в житейском смысле – кощунственный оттенок не снимался: получалось, что церковное песнопение сочинил душевнобольной. Кроме того, само имя Парфений означало «девственник». Грозный создал особую концепцию царской власти – царь изоморфен Богу. А потому – «поведение Грозного – это юродство без святости, юродство не санкционированное свыше и тем самым это … игра в юродство, пародия на него…» (110, С. 81). Таким образом обозначим ещё и тему лжеюродства, которая тоже будет определённым образом осмыслена публицистами нового времени.

Классический юродивый – это протестующий одиночка. Но, как отмечают исследователи[19], к XVII веку, когда началась перестройка культуры, юродивый перестал быть одиночкой. Ни один мало-мальски активный и заметный юродивый не принял церковной реформы Никона. Все они объединились вокруг протопопа Аввакума и его сподвижников. Одиночество уже не было абсолютным. Мы бы назвали это процессом «социализации юродивых». Панченко констатирует – «юродивый превратился в человека партии» (110, С.132). И именно с этого момента – отношение церкви и власти к юродивым резко меняется. Начинается гонение на блаженных во времена патриарха Никона. «Он же Никон, юродивых святых бешеными нарицал и на иконах их лика писати не веле» (110, С.133), констатируется в одном из старообрядческих сочинений Особенно много репрессий по отношению к ним было во времена Петра I (здесь – невольно у нас возникают ассоциации с сюжетом «Медного всадника», а, может, и как мотив). Однако юродство было крайне живучим, о чём свидетельствуют, например, тайные указы Анны Иоанновны, один из которых приводит в своём исследовании А.М. Панченко (110, С.152).

Но в общем-то никакие указы были не в состоянии искоренить этот феномен, и даже в XIX веке по свидетельству В. Даля составителя словаря великорусскаго живого языка: «Народ считает юродивых Божьими людьми, находя нередко в бессознательных поступках их глубокий смысл, даже предчувствие или предведение…» (76, т. V, с 431), а «предведать», значит «знать наперёд, предузнать вещим духом, провидеть» (76, т. III, с. 614).

 

§. 3. Тема «юродства» в светской литературе и публицистике XIX века

Итак, мы подступаем к веку XIX, когда «юродство» – как тема проникает в светскую литературу и публицистику. Второй пласт, который необходимо нам поднять и раскрыть. Здесь самое главное, необходимое нам обращение – творчество А.С. Пушкина, ибо, конечно, именно с ним реально образ юродивого и вошёл в русскую литературу, историософскую публицистику. В первую очередь, конечно, следует вспомнить юродивого Николку из «Бориса Годунова», ставшего потом истинно национальным персонажем, особенно после постановки одноименной оперы Мусоргского. Фокус всей сцены с юродивом, в финальной её части:

«- Молись за меня, блаженный…

- Нет, нет! Нельзя молиться за царя-Ирода – Богородица не велит».

(Так и запомнилось это – в варианте оперном, звучащем… собственно же, у Пушкина – «молись за меня, бедный Николка» (17, Т.2, С. 411).

Итак, какие же роли устанавливает Пушкин своему юродивому?

1) юродивый – человек божий, «блаженный», он же – народный плакатель. Простая старуха обращается к нему: «Помолись, Николка, за меня грешную». Он же – в ответ – обращает Богу странную молитву: «Месяц светит, котёнок плачет, юродивый, вставай, Богу помолися!». Этот «юродивый» – имеет смысл мифологический. Юродивый – ясновидящий, пророчествующий.

2) Юродивый – говорящий. Это – звучащее слово, там, где «народ безмолвствует». Это – социальный, гражданственный даже смысл, в этом – и предназначение поэта. Однако, юродивому, в отличие от поэта, позволено говорить, ибо – он над обществом...

Это – второе понимание, наиболее всего и было воспринято писателями и публицистами XIX - начала ХХ веков. Итак, юродивому – можно говорить. Поэту очень соблазнительно надеть на себя колпак юродивого. Правда, как писал Пушкин в письме Вяземскому от 7 ноября 1825 года, не удалось ему «упрятать всех своих ушей под колпак юродивого». Но мысль такая у него явно была, особенно, наверно, она укрепилась после прочтения поэмы Филлимонова, написанной в 1824-ом (за год до появления Бориса Годунова) и тогда же подаренной автором Пушкину. В поэме рефреном проходит строчка: «дурацкий кстати мне колпак»[20]. А вот Пушкину – оказался «не кстати» – «уши торчат». По поводу этого самого, вышеупомянутого письма к Вяземскому среди современных литературоведов ведутся споры. Исследователь С. Рассадин, к примеру, считает, что Пушкин вообще слукавил в том письме – направив любителей острых аллюзий по ложному следу, один из главных аргументов – «В тёмной голове дурачка – туман, обрывки того, что помнит народ, но никакой системы» (141, С.39).

На это возражает другой современный пушкинист, профессор Красухин: «С точки зрения конкретной логики, у пушкинского Николки "системы" действительно нет. Да и странно было бы ее у него искать: он не обязан связно — "системно" излагать свои мысли. Его обязанности связаны с его ролью: он — не от мира сего, а от того мира, который улавливает и регистрирует в нашем мире любые нравственные — сейсмические и текто­нические — колебания и сдвиги. Не то, что помнит народ, а то, что народ должен помнить, что народу нельзя забывать, удержалось в голове (лучше сказать: в душе) Юродивого, которого нельзя ни обольстить, ни искусить, с ко­торым нельзя вступить в некий нравственный сговор и кото­рый постоянно, последовательно, систематически обличает зло, ибо дан ему праведный дар предведенья, ибо ог­лушен он "чудной внутренней тревогой". Каким бы бессвяз­ным лепетом ни казались реплики Николки, они достигают своего — язвят коронованного злодея, будоражат нечистую его совесть, срывают с Бориса благочинную маску, и царь ни­чего с этим поделать не может; за Юродивым — народ, чье сердце, как заметил философ, "доверяет одному праведнику больше, чем сотне современных политиков"» (98, С. 41).

Поэт Пушкин примеряет на себя социальную ипостась юродивого-говорящего, однако – собственно, юродивый, это ещё и неотделимое – мифологическое, «не от мира сего». Пушкин это понимает. Понимает и то, что сам не может быть юродивым, ибо он-то – «от мира сего», он – человек светский, он – внутри. Его пророчество – не будет восприниматься как пророчество, и, раз он внутри этой системы, то его, теоретически, можно и заставить замолчать средствами этой системы: удалить, сослать, может, искусить чинами или чем-то, найти другие способы, юродивого же никак нельзя заставить молчать, поэтому всё-таки и примиряет поэт на себя колпак юродивого, поэтому и нужен он Пушкину, и дальше будет нужен – в «Медном всаднике». В варианте этой поэмы 1833-го года мы видим уже знакомый нам колпак:

«И с той поры, когда случалось

Идти той площадью ему,

В его лице изображалось

Смятенье. К сердцу своему

Он прижимал поспешно руку,

Как бы его смиряя муку,

Колпак изношенный сымал,

Смущённых глаз не подымал

И шёл сторонкой…» (17, Т. 2, С. 515).

В редакции 1836-го года колпак был Пушкиным заменён на более понятный «картуз», вообще, по мнению того же Красухина, в этой правке поэт попытался снять всё мифологическое, и превратить самого Евгения в простого безумца, когда как раньше тот был ясновидящим, правка эта осталась незаконченной, что видно свидетельствовало о душевной ломке Пушкина. Миф же в «Медном Всаднике», нужен для того, чтоб Евгений в полной мере смог проявить свой дар ясновидения, которым он возвышен над стихией и кумиром.

В концепции Красухина нам наиболее интересен его вывод по юродивому. Пушкин размышлял «над тем, как вправить вывихнутый век, призвав своего героя к великому деянию. И оно оказалось по силам Евгению, не в том смысле, что он «вправил» или «исправил», а в том, что он открывает долгий, но истинный путь к исправлению, что ему открылся этот путь».

Ощущение «вывихнутости века» со всей полнотой начало открываться нашим публицистам и писателям во второй половине XIX века, мысль о пустоте, шатости России, впервые вслух сформулированная Чаадаевым в «философических письмах», была подхвачена и сильнее всего выражена в романах Ф. Достоевского, который заговорил о «шатости» уже отельного человека, его вывернутости, вывехнутости. Была и фамилия им изобретена – Шатов[21]. В этот момент фигура юродивого, у которого в душе удержалось, то «что народ должен помнить, что народу нельзя забывать», оказалось очень, до чрезвычайности нужна тому же Достоевскому, и он старательно её разрабатывает.

 

§ 4. Позднейшие интерпретации, семантическое углубление темы «юродства» и «юродивого»

Третья составляющая образа юродивого – более поздние интерпретации древнерусского «блаженного». Исследователь древнерусской культуры А. М. Панченко пишет: «Жизнь юродивого – это сознательное отрицание красоты, опровержение общепринятого идеала прекрасного, точнее говоря, перестановка этого идеала с ног на голову и возведение безобразного в степень эстетически положительного» (110, С. 143). Это утверждение позволило Михаилу Эпштейну, назвать авангардизм – искусством юродивого[22]. С этим однако нельзя согласиться в полной мере. Приведём в этой связи реплику, уже упоминавшегося здесь Липовецкого: ««Юродивый, как и писатель-постмодернист, перемешивает «высокие» и «низкие» стили культуры, шутовство и мученичество, страдание и глумление – но поступает так именно потому, что острее, чем кто-либо ощущает не только потешную иллюзорность официальность фетишей и заученных в лоск сакральных речей, которые многим кажутся абсолютами, но и драматическую шатость подлинных абсолютов и истин» (110, С.66). Это первое «но» – именно и есть то противопоставление, которого не замечает Эпштейн. Главная цель новейших авангардистов – постмодернистов: ввергание человека в хаос, они упиваются этим «перемешиванием стилей культуры», им хорошо в этом хаосе. Авангардисты прежнего времени (модернисты) отличались лишь тем – что не верили, что хаос уже наступил, и приближали его «взрывая форму». Бесконечный прогресс, обновление (главная идея модерна), – суть: приближение к математической точке «бесконечность», то есть хаосу, где всё срастётся. Ведь точка «бесконечность + 1» равна уже собственно бесконечности! Отсюда и их идея «торопления времени» лучше всего выраженная Маяковским: «Стар? Убивать! На пепельницы черепа!!».

У юродивого же – наоборот, у него – удержалось то, «чего нельзя забывать», однако же – он тоже «отрицает», чтобы не выпасть в чан, суть: бессловесное, либо, в современной интерпретации: тот же постмодернистский хаос. Ему – «не хорошо в хаосе». В этом же – одно из свойств русского нигилизма: «Отрицание во имя утверждения». Здесь происходит то, совсем необычное срастание, примером которого может служить стишок Вл. Печерина (бывшего профессора Московского Университета), скандальной личности как раз из рассматриваемого нами периода (вторая половина XIX века). Он – как и князь Гагарин позже принял католичество Вот эти строки:

Как сладостно – отчизну ненавидеть,

И жадно ждать её уничтоженья!

И в разрушении отчизны видеть

Всемирную денницу возрожденья! (цит. по: 96, С. 201).

Это – есть крайняя степень нигилизма, однако есть здесь много от Евгения из «Медного Всадника», произносящего «Ужо тебе». Тоска по возрождению, неизменно присутствует у юродивого. Однако – эта «перестановка юродивым идеала с ног на голову», стала заметна ещё тогда, в XIX веке. Интересен взгляд Достоевского на пьесу Грибоедова «Горе от Ума», точнее – на одного из персонажей этой пьесы.

«Наши актёры, - говорил Фёдор Михайлович, - не понимают роли Репетилова. Они делают из него паяца, комика, между тем это – фигура глубоко трагическая. Души в нём, куда больше чем в Чацком» (146, С. 80). Репетилова мы привыкли воспринимать, как жалкую пародию на Чацкого, его уродливого двойника, ну, был же Смердяков у Ивана Карамазова! Но Репетилов сознательно подчёркивает это своё двойничество и эту свою уродливость. То есть получается, он сознательно берёт это на себя, и страдает за себя и за Чацкого и предъявляет себя не только обществу, но и самому Чацкому. И всё сознательно: «Вот смотри, господин хороший, я – это ты! У тебя не достало мужество взглянуть на себя, так смотри же здесь на себя во мне». Чацкий отмахивается – не приятно. А гнусный грустный юродивый тихо уходит. Да! Конечно, это юродивый! Это его узрел Достоевский. И трагичен он. Потому что не видят его, не понимают его жертвы, и страдания его никому не нужны. Сам Грибоедов, конечно, вряд ли вкладывал такие смыслы в своего героя, так его можно было прочитать только во второй половине позапрошлого XIX века. Это – не единственная подобная «расшифровка» известных литературных героев Достоевским. Рассадин, в своей работе о Фонвизине вспоминает ещё такой момент:

«Денису Ивановичу, кажется, и в голову не приходит, что он изображает благонравную Софью в невыгодном свете, когда она негодует, что бригадирша смеет рассказывать о жестокостях ещё одного семейного тирана, капитана Гвоздилова, а та отвечает ей разумно:

- Вот, матушка, ты и слушать об этом не хочешь, каково же было терпеть капитанше?

Фонвизину и в голову не приходит; поздний же его читатель, Достоевский, не колеблясь, отдаёт предпочтение дурище:

«Таким-то образом и сбрендила благовоспитанная Софья со своей оранжерейной чувствительностью перед простой бабой. Это удивительное репарти (сиречь отповедь) у Фонвизина, и нет ничего у него метче, гуманнее и… нечаяннее» (142, С.204).

Логика этого превращения – чрезвычайно похожа на предыдущую. Рассадин объясняет возможность такого прочтения лишь тем, что Достоевский жил во времена «обострённой участливости к униженным и оскорблённым». Мы же усматриваем здесь сознательный поиск и выведение Достоевским типа юродивого в литературе, хотя самого слова не произнесено, но посмотрите: «благовоспитанная» Софья «сбрендила» перед – дурищей! Есть в этой формуле явно заложенное юродство.

Возвращаясь к постмодернизму в современной литературе и его обращениям к юродивому, укажем здесь две стороны: первая – идеологическая, использование юродивого, для проповедывания собственных идей, ибо юродивому верят. Пример – рассказ Юрия Буйды «Станция через-сто-лет», персонаж «Тощий Ю»[23]. Вторая сторона – открытая Прыжовым: юродивый-товар. Используется не сам юродивый. Но юродивый обезличенный, юродивый без святости, суть по постмодернистски обработанный, используется по законам рынка, ибо на него есть спрос[24].

§. 5.

Итак, что же включает в себя понятие «юродивый»?

1. Юродивый, как специфический русский религиозный тип:

Блаженный, божий человек, святой, ясновидящий, добровольный безумец, мученик Христа Ради (противостоит этому житейское понимание – юродивый - полубезумец, чудак, творит поступки не понятные другим).

 

2. Юродивый в литературе и публицистике первой трети XIX века (Пушкин):

Две ипостаси юродивого:

а) Юродивый – божий человек, добровольный безумец, ясновидящий, составная часть мифа.

б) Юродивый – наделён словом, он пророчествует, когда остальной «народ безмолвствует» (социальный смысл юродивого).