ГЛАВА II Публицистика второй половины XIX века: Русский нигилизм и юродство.

§ 1. Писарев – нигилист?

Говоря о русских нигилистах второй половины XIX века, мы, конечно, прежде всего, будем иметь в виду наиболее хрестоматийного представителя этого направления историософской, публицистической мысли – именно Дмитрия Ивановича Писарева, в течение ряда лет бывшего ведущим критиком журнала «Русское слово», издававшегося Благосветловым. Мы исходим из той посылки – что именно Писарев оказался в середине 60-ых годов властителем дум целого поколения, именно в его творчестве идеи «разрушительства основ» нашли наиболее яркое воплощение. П. Ткачёв писал: «Разве Добролюбов уступал хоть чем-нибудь Писареву по силе таланта, по глубине, ясности, логичности своего ума, по своей искренности, по своим из ряда вон выходящим способностям?.. А, между тем, пользовался ли он при своей жизни хоть половиной той популярности, того влияния и авторитета, которыми пользовался Писарев в бытность свою сотрудником «Русского слова»? Нет!» (31, С.226). Писарев – это более крайняя форма, более, может быть, резкая фигура во всём демократическом лагере в России 60-ых годов прошлого века, по сравнению с теми же Чернышевским и Добролюбовым. Поэтому, именно в публицистике Писарева наиболее ярко высвечиваются некоторые характерные особенности этого течения, что делает изучение творчества Писарева интересным и привлекательным для многих специалистов.

Главной задачей нашей в этой части будет соотнесение того историософского, идейного, публицистического направления, которое представляет Писарев с юродством, как культурологической, историософской, психо-социальной категорией. Главное, чего бы хотелось избежать нам – это бездумное наклеивание ярлычков. Наша цель – не поименование Писарева различными именами, будь то «нигилист» или «юродивый», наша цель другая: именно – соотнести, выявить возможные связи юродства, как историософской категории с публицистическим творчеством Писарева, если таковые есть. Выяснить, применима ли категория юродства в изучении критики и публицистики Писарева.

Наклеивание ярлычков – вещь, конечно чрезвычайно опасная и, однако, часто случающаяся. К Писареву давно крепко прикреплено определение «нигилист». В 80-ых годах ХХ века развернулась достаточно жёсткая полемика по поводу того – можно ли Писарева считать нигилистом, или это тоже всёго лишь очередной ярлычок.

Возмутителем спокойствия стал современный исследователь Феликс Кузнецов. Ещё в 1982 году опубликовавший в «Новом мире» полемическую статью на эту тему, и включивший её затем в свой большой труд «Круг Писарева», изданный к 150-летию критика в 1990-м году[25]. Из чего же исходит Кузнецов? Нигилизм, по его трактовке – «Огульное отрицание всех и всяческих ценностей и норм, провозглашение разрушительных теорий и доктрин» (100, С.699). То, что это слово прикрепилось к Писареву, Кузнецов считает недоразумением. Он подробно рассматривает историю появления этого слова в России во второй половине XIX века. Главный и первый публичный деятель, отождествивший революционных демократов с нигилистами – редактор «Русского вестника» М.Н. Катков. Кузнецов подчёркивает это, чтобы обратить наше внимание на изначальную «реакционность» слова нигилизм. Исследователь Алексеев в труде «К истории слова нигилизм»[26] пишет: «Слово это употреблялось в критических и полемических статьях, но его настоящая история начинается с того момента, когда Тургенев применил его к типической психологии шестидесятника. Внезапно, с чудодейственной быстротой оно приобрело новый смысл и силу влияния» (35, С.413). Другой историк литературы Козьмин конкретизирует: «Нигилисты – это представители новой интеллигенции, народившейся в то время в России, начинавшей чувствовать себя всё более крепко и уверенно и оттеснившей на задний план старую интеллигенцию. Этих-то людей, составляющих лагерь революционных демократов того времени Тургенев и намеревался изобразить в своём романе» (95, С.226). То есть, по этой логике, наши «нигилисты», на самом деле – вовсе и не нигилисты, а некая новая нарождающаяся интеллигенция, которую почему-то величают этим словом, которое «с чудодейственной быстротой приобрело новый смысл». Критик 1860-х годов, Антонович, замечает: «Уже Тургенев окрестил это движение презрительной кличкой – нигилизм» (31, С.111). То есть «нигилизм» – есть презрительная кличка! Ему вторит другой критик «Современника» – Салтыков-Щедрин: «Слово «нигилизм» пущено в ход Тургеневым <…> вывело их <«благомеренных»> из величайшего затруднения. Были понятия, были явления, которые они до тех пор затруднялись, как назвать; теперь этого затруднения не существует: всё это “нигилисты”» (23, Т.5, С.46-47). Приведём ещё одну цитату, к которой также апеллирует Кузнецов. Это – рассуждения о нигилизме А.И. Герцена: «Московским доктринёрам надоело называть своих противников материалистами, и они изобрели новый термин нигилист, как бы желая подчеркнуть появление отягчающих вину обстоятельств, высшую степень материализма. Этот термин в применении к молодым людям, страстно преданным своему делу, то есть науке, был лишён всякого смыслы. Мы допускаем ещё, что можно говорить в известных пределах о трагическом нигилизме Шопенгауэра, этого философа смерти, или об эпикурейском нигилизме бессердечных созерцателей людских страданий, этих праздных свидетелей кровавой борьбы держащихся в стороне и не принимавших никакого участия в горестях и страданиях своих современников. Но говорить о нигилизме молодых людей, пламенных и преданных, лишь прикидывающихся отчаявшимися скептиками – это грубая ошибка» (6, Т.18, С. 216). К этой цитате мы ещё вернёмся, она нам пригодится. Подытоживая свои построения, Кузнецов говорит о русских революционных демократах так: «Их отрицание – никогда не было отрицания ради отрицания, но всегда – отрицание ради утверждения» (100, С.411), на этом основании, считает исследователь, называние Писарева и его единомышленников «нигилистами» не правомерно. Нигилисты – суть Шопенгауэр, Ницше и другие западные буржуазные философы, наши же «нигилисты» в кавычках – на самом деле – суть революционные демократы, интеллигенты новой волны и ничего больше.

И, однако же, слово «нигилизм» закрепилось за Писаревым крепко. А некую странную общность его с тем же Ницше заметила и такая вовсе не реакционная, а совсем даже наоборот близкая к революционным кругам Вера Засулич, признав в писаревской трактовке Базарова «белокурую бестию Ницше» (82, №3, С.482). Пытается объединить этих двух философов-публицистов в единое направление и А.И. Новиков в труде «Нигилизм и нигилисты: опыт критической характеристики»[27], и другие исследователи. На статью Кузнецова 1982-го года также последовали критические отклики. Прежде всего, нужно назвать обстоятельную критическую статью Седова М.Г. «Современные историки о русском нигилизме» (журнал «История СССР» № 5 за 1984-ый год)[28]. Также – монография Л.М. Искры о Писареве, изданная в Воронеже в 1987-м[29]. Эти исследователи совершенно справедливо указывают на то, что главным пафосом публицистки Писарева является всё же «отрицательная» сторона. Идея отрицания, разрушения существовавших основ морали! Да не об этом ли говорит и сам Писарев: «Что можно разбить, то и нужно разбить, что выдержит удар – то годится, что разлетится вдребезги, то – хлам, во всяком случае – бей направо, бей налево, от этого вреда не будет и не может быть» (16, Т.1, С.43). Созидательная часть идеологии Писарева развита слабее! Находится, скорее в зачаточном состоянии.

Седов в своей статье подвергает позицию Кузнецова последовательной критике. Начиная с того, что вовсе не однозначна принадлежность «авторства» слова нигилизм реакционному Каткову (хотя, заметим попутно, талантливому журналисту, мастеру письма, заслужившему от Василия Розанова поименования «Царём слова»[30]). Седов приводит, например, мнение учёного середины прошлого века – Миллера, называющего первым русским, употребившим слово «нигилизм» – Надеждина, одна из статей которого так и называлась «Сонмище нигилистов». А об Надеждине советская историография (по крайней мере, в 80-е годы) говорила не так однозначно, как о Каткове. Ведь именно в надеждинской газете было опубликовано знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева, именно в надеждинском «Телескопе» начинал работать первый наш нигилист – Белинский. Первым связал нигилизм с русским революционным освободительным движением тоже не Катков. В 1859-ом году в Берлине вышел анонимный пасквиль на Герцена «Искандер-Герцен». Где автор резюмирует, что Герцен дошёл «до чистого нигилизма» (цит. по: 155, С.217). Потом была доказана принадлежность авторства этой книги Н.В. Елагину. Вообще – вопрос о первооткрывателе слова «нигилизм» ещё не решён окончательно, выбор же Кузнецовым (а до него и Козьминым) в качестве такового – Михаила Каткова, скорее, связан с их попыткой доказать изначальную «реакционность» слова нигилизм. На самом деле – это не столь важно, где Тургенев подсмотрел это слово, важно, что Тургенев наполнил слово совсем другим содержанием, и именно после выхода романа «Отцы и Дети» слово “нигилизм” распространилось по всей стране. Сам Тургенев в романе устами одного из своих героев говорил, что «нигилист – это человек, который не склонится не перед какими авторитетами, который не приемлет ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружён этот принцип».

Слово «нигилизм» в России 70-х годов уже трактовалось неоднозначно. Кроме формулировки «Современника» (нигилизм – презрительная кличка) существовали и другие. И если Кузнецов полагает за нигилизмом «огульное отрицание» носившее явно регрессивный, антиобщественный характер, то, к примеру, Новиков замечает: «В отдельные периоды нигилизм имел относительно прогрессивное содержание, являясь наиболее радикальным выражением общественного протеста, отрицанием устаревших социальных и идеологических норм» (128, С. 21). А учёный Тун ещё в 80-ых годах XIX века писал: «Отождествление нигилизма с социализмом и терроризмом мне кажется грубой ошибкой. Это, скорее, такое же умственное движение, которое предшествовало во Франции Великой Французской Революции и затем прошло через всю Европу… Нигилисты были философами-просветителями и демократами России». «Побудительные истоки нигилизма заключались в необходимости борьбы с порядком николаевского времени. Тяжесть их вызвало естественное чувство протеста. Нужно было упразднить наследие николаевщины сперва в религиозной и философской, наконец, в политической областях» (цит. по: 155, С. 86-87). В этом же ключе высказался и Герцен: «Тёмная ночь пала на Россию и в ней-то сложился, развился и окреп в русском уме тот склад мыслей, тот приём мышления, который назван нигилизмом» (цит. по: 155, С. 86).

Хотя, как помним, само наименование «нигилист» поначалу Герцена не совсем удовлетворяло, но в 1869-м году (когда писались последние строки), Герцен размышлял о нигилизме, как об сложившемся явлении, течении с устоявшимся уже названием. Об «нигилизме» как о философском течении говорит в записке Александру II-му и один из столпов российского либерализма Кавелин[31]. На самом деле, Кузнецов, ведь, тоже подчёркивает это, однако видит здесь конфликт самого течения с названием, ему предпосланным. По существу же – слово сразу вошло в русский лексикон именно с известным смыслом, ибо таковой в него вложил подлинный русский автор слова «нигилизм» - Иван Сергеевич Тургенев. Итак – нигилизм – это не просто «философия отрицания». Это – большой историософский проект, ещё один вариант континуального мифа. Конечно, вариант антигосударственный, антиправительственный, но, как и каждый континуальный миф, направлен на преодоление несообразностей нашего политического, религиозного, социального бытия.

Именно в этом ключе нигилизм рассматривается и известным III-им отделением. «Особое внимание обращали на себя по вредному противоправительственному направлению, журналы «Современник» и «Русское слово» как органы коммунизма и нигилизма» «Нигилизм в последние годы видоизменился <…> Он перешёл в положительное учение, преследующее определённые социальные и политические цели. Он уже не только отрицает, но и утверждает. Допущенный до такого развития, нигилизм уже не может быть искоренён простым гонением, необходимо применить для борьбы с ним другое оружие. Русский нигилист соединяет в себе западных: атеиста, материалиста, революционера и коммуниста. Он отъявленный враг государственного строя». (155, С. 51).

Подытоживая свои розыски, Седов пишет: «Глубоко ошибаются те авторы, которые утверждали и, к сожалению, ещё утверждают, что Тургенев своим романом оказал медвежью услугу освободительному движению, допустил, якобы, грубую ошибку, используя термин нигилизм, которым клеймил молодое поколение. Напротив, этот термин работал на противников царизма. Будучи, в известном смысле, собирательным, он объединял все разновидности идейных течений и групп, боровшихся с несправедливостью и насилием над личностью» (155, С.63).

Так что же? Значит всё-таки нигилизм? Л.М. Искра уверенно говорит: Да! «Сомневаться в революционно-нигилистической направленности произведений Писарева и его соратников в 1861-начале 1862 годов нет оснований» (84, С. 30-31). Ну, то есть с позднейшим Писаревым всё, конечно, сложнее, вон ведь и Новиков А.И. справедливо пишет, что поздний Писарев в большой степени перерос нигилизм, но входит он в историю публицистики именно как нигилист.

Однако – мы бы не спешили давать однозначный ответ. С одной стороны – правы Л. Искра, М. Седов, А. Новиков, утверждающие, что главная и наиболее проработанная идея в историософской концепции Писарева – идея «отрицания». Следовательно, в определении того направления, к которому принадлежит Писарев, обязательно должно быть отражено это «отрицательство». Но с другой стороны – прав и Кузнецов, говорящий, что «отрицание» – не конечная цель Писарева и его соратников, а соответственно есть и некоторая ущербность в этом поименовании – «нигилист».. А вот, например, что говорит о русском нигилизме один из виднейших публицистов-народников Михайловский: «Наш нигилизм был полон веры» (31, С. 579). Эту же мысль позже ещё сильнее выскажет Достоевский. То есть – странный у нас какой-то нигилизм получается, «полный веры»![32] Вот и Герцен о том же говорит, о «странности» русского нигилизма. Для нигилиста – Писарев и иже с ним слишком «пламенны и преданны» (см. первую цитату Герцена, к которой мы выше обещали вернуться). И ещё нигилисты русские, по Герцену, «лишь прикидываются отчаявшимися скептиками». Нигилизм у Писарева получается каким-то иным, не похожим на нигилизм Ницше и Шопенгауэра, с каким-то своим «специфическим ингредиентом». Черты этого русского нигилизма, если судить по той же цитате из Герцена – «пламенность» - то есть особая страстность, увлечённость, сюда же мы отнесём эту «полноту верой», указанную Михайловским. Второе – «преданность» – с одной стороны, преданность науке (по Герцену), с другой, как подчёркивает тот же Кузнецов, преданность подлинно народным интересам. Наконец – странный маскарад «прикидывание отчаявшимся скептиком». Есть ещё одно, главное: отрицание – не во имя отрицания, а во имя некоторой подлинной морали, названной Чернышевским и Писаревым «теорией разумного эгоизма», приход к которой и возвестит окончание этапа цивилизации и наступление этапа построения Царства Истины на Земле.

Тут-то и возникают у нас странные ассоциации с «юродством». Ведь это они (юродивые) «отрицали не ради отрицания» но ради возвращения людей к подлинной морали – морали Христовой. Они первые сделали маскарад частью своей идеологии. Они были «народными плакальщиками», страстными и пламенными!

Однако не будем спешить. Дабы опять не сойти к пустому наклеиванию ярлыков. Если уж Писарев не очень любил слово «нигилист» предпочитая ему – «реалист», то тем менее согласился бы он, чтоб его величали юродивым. Чтобы его – апологета рационального начала и Естественных наук, борца с эстетикой и интуитивным началом – «обозвали» чудаковатым старичком «не от мира сего», но мира мифологического, иррационального, а, следовательно, несуществующего?! А ведь «обозвали»! И не кто-нибудь – а Салтыков-Щедрин в ходе полемики с «Русским словом» величает Писарева и его товарищей презрительно «вислоухие юродствующие» (23, Т. 6), слово произнесено было явно с негативным оттенком, но ведь произнесено и не случайно! Об этом мы ещё поговорим в следующей главе. Есть ещё один момент в связи уже лично с Писаревым. Он, хоть и был апологетом рационального начала в человеке, и рационального мироустройства сам был человек очень не рациональный. Его студенческий друг Скабичевский вспоминал: «Писарев всегда был человек весьма впечатлительный и способный увлекаться до безумия… и из университетского периода я помню <случаи> его увлекаемости. Один раз он пришёл в такой энтузиазм на одной студенческой сходке, что расплакался» (цит. по: 133, С. 12-13). Вспомним, что в 1860-м году Писареву даже пришлось пройти курс лечения в психиатрической больнице. То есть и здесь странность – апологетом прогресса, разумности, рационального начала становится человек, способный «увлекаться до безумия», впечатлительный, и, как кажется, совершенно не рациональный. Психологические характеристики личности Писарева, как представляется, оказали сильнейшее влияние на его публицистику.

Итак – гипотезой нашего исследования является предположение о связи русского нигилизма с идеей «юродства». Мы постарались показать здесь, что предпосылки для появления такого предположения – есть. Однако – мы совершенно ясно определили для себя особый характер русского нигилизма, его «непохожесть» на нигилизм западный. Присутствие в нём некоторого особого «специфического ингредиента». Что и дало повод разгореться острым спорам о характере русского нигилизма. В следующей главе мы будем пытаться найти подтверждение, либо опровержение нашей гипотезы, анализируя некоторые публицистические и критические статьи Писарева, размышляя об его личности и его (Писарева) историософской концепции.

§ 2. Юродство русского Нигилизма...

 

Многие исследователи русского нигилизма (Герцен, Михайловский, Достоевский, Милюков и др.) говорили о специфическом характере русского нигилизма. Николай Бердяев писал так: «В русском нигилизме есть лжерелигиозные черты, есть какая-то обратная религия». /…/ Это глубоко национальная черта» (48, С. 130). Ф.М. Достоевский, размышляя о нигилизме, давал такую характеристику: "...эта русская потребность хватить через край, потребность, в замирающем ощущении дойдя до пропасти свеситься с нее наполовину, заглянуть в самую бездну... Эта потребность отрицания в человеке иногда в самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, главной святыни сердца своего. Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его появления" (12, Т.21, С. 534). Впрочем, о Достоевском и его историософских концепциях мы ещё поговорим чуть позже. Здесь нам главное ещё раз указать на особость «русского нигилизма» присутствие у него своих специфических черты, отличающих его от нигилизма в Западной Европе. Что это? Почти что физиологическая потребность отрицания (по Достоевскому)? Обратная религия (по Бердяеву)? Или – вообще не нигилизм. Нигилизм, отрицающий самого себя (по Кузнецову)… Может, есть и ещё варианты. Попробуем выяснить, обратившись, собственно, к публицистике Писарева и фигуре его.

Писарев вошёл в журналистику в 1859-м году, получив место в журнале для девиц «Рассвет». Первая серьёзная статья «Идеализм Платона». Рецензия на книгу Клеванова об Платоне. Как бы невзначай брошенное обвинение: «Клеванов обнаруживает почтение <к Платону>, но не воодушевление…» (16; Т.1, С. 78). Вот он, один из главных принципов: ко всему подходить воодушевлённо, возбуждённо, увлечённо, и, кажется, не важно с каким знаком – «+» или «–». Эту собственную, личную воодушевлённость Писарева, как мы помним, отмечали его друзья, коллеги по университету, один из примеров мы приводили выше.

Позже – известный биолог К.А. Тимирязев написал о Писареве – это критик «увлекавшийся и увлекавший» (цит. по: 16; Т.1, С. VI)[33] Эта ёмкая и очень верная характеристика (в чём мы убедимся при дальнейшем анализе его публицистики) многое раскрывает нам. «Увлекавшийся» – первая степень одержимости. «Увлекавший» - суть: способный вести за собой. На баррикадах – это человек, обладающий сильной аурой, в журналистике – человек, обладающий сильным словом. Особой аурой слова. Писарев, действительно, обладал этой аурой слова. Он увлекал за собой читателя. Вёл его на «баррикады». Центральное место в его публицистике занимает идея призыва. Самый первый призыв, с которым обратился Писарев к читателям – призыв эмансипировать личность, освободить её от всяческих пут.

Итак – Писарев переходит к основному предмету своего журнального исследования, собственно Платону. «Красота, к которой Платон стремился, стала являться к нему отрешённой от всей внешней формы или, вернее, он сам стал отчищать её от формы». «То, что создаётся фантазией, кажется ему безусловно верным» Он приказывает человеку «думать так-то, поступать так-то, с высоты своей философской мысли» «Бедное человечество, опекаемое его неусыпными трудами, лишено даже права голоса, в таком деле, которое называется общим благом». «Ведь надо же понять, что общий идеал так же мало может предъявлять прав на существование, как общие очки или общее человечество». «Молодые люди гибнут в нравственном отношении, сохнут и мельчают оттого, что стараются во имя идеала уничтожить личность». Человечеству надо пройти «курс нравственной гигиены, который кончится не тем, что человек приблизится к идеалу, а тем, что сделается личностью» (16; Т.1, С.86). Против пассивного подчинения авторитетов говорит Писарев и в рецензии на «Парижские письма», отстаивая право женщины на всестороннее развитие, касаясь вопросов воспитания, защищая свободное развитие личности.

Однако «рассветный» Писарев разительно отличается от позднего, привычного нам. Хотя уже здесь он выступает противником красоты, отвлечённой от формы, суть: чистой эстетики. Но на самом деле – ставя на первое место личность, суть: личность творящую, стоящую над «общим идеалом» /общественными интересами/, он скорее остаётся на уровне старой «эстетической критики», а из современных критиков ближе всего стоит к позиции Дружинина с его идеей «искусства для искусства». Трудно поверить, что за год его воззрения изменятся кардинально. Те поэты, которые раньше вызывали восхищение молодого Писарева как апологеты свободного личностного творчества – Фет, Мэй и другие, теперь шельмуются им наиболее яростно, он кричит о том, что каждое литературное произведение должно служить пользе общественной, и не может сбыть создаваемо одним голосом «внутреннего инстинкта» суть вдохновения. Так что же случилось, что же произошло с Писаревым за этот год?

Предпосылки, думается, следует искать в биографии Писарева. Е. Соловьёв, написавший монографию о Писареве в начале 1920-х годов, к примеру, приписывал этот переход его неудавшемуся роману с Раисой Кореневой[34]. Более поздние исследователи (Кузнецов, Искра) справедливо указали, что это не так. Попробуем, однако, и мы взглянуть на то, как шёл процесс формирования личности Писарева. Традиционное начало для биографии: «Родился в 1840-м году в Орловской губернии, в дворянской семье»… Характеристику Писареву-ребёнку дал его дядя по матери: «Капризничать и ослушаться не мог Дмитрий Иванович уже по одному тому, что с детства обладал замечательным смыслом и тактом. Что бы ни приказали ему, как бы бестолково ни было от него требование со стороны старших, он беспрекословно и немедля всё исполнял» (цит. по: 133, С. 5). Когда умирает Николай 1, гимназист Дима Писарев отписывает матушке: «Это меня бесконечно печалило в течение этих двух дней, между тем – я даже редко видел государя вблизи, и я его не знаю, но это – врождённое чувство привязанности к монарху, так что это ужасное событие заставило меня даже много плакать!» (цит. по: 133, С. 7-8). И это – будущий шельмовец Самодержавия! В студенчестве уже – Писарев пишет приглашавшим его к сотрудничеству авторам тайного студенческого журнала «Вестник Свободомыслия»: «Благородный жар ваш увлёк вас слишком далеко и заставил забыть необходимую внешнюю осторожность, которою даже в наше время необходимо прикрывать смелые, благородные идеи. В нас говорила не трусость, не жажда смирения – нет! То была любовь к общему делу, но любовь предусмотрительная, любовь к свободе… которой мы не хотели терять из-за памфлета и смелых злословий» (133, С.12). И это говорит автор острейшего памфлета Шедо-Феротти, в защиту Герцена, где содержался призыв к свержению самодержавия, за что автор, которому не было ещё 22 лет был заключён в Петропавловскую крепость! Все эти цитаты приведены нами, чтобы показать ту резкость нравственного переворота, которая произошла с Писаревым.

Университетскому образованию (историко-филологический факультет Санкт-Петербургского Университета) он давал не слишком-то высокую оценку, хотя, конечно, участие в некоторых студенческих сходках имело важное значение для формирования личности Писарева. Большую роль сыграла работа в «Рассвете», благодаря которой, Писарев пристрастился к чтению. «Библиография моя насильно вытащила меня из закупоренной кельи на свежий воздух и этот переход доставил мне греховное удовольствие» (16; Т.2, С.177). Читая прогрессивную литературу того времени, Писарев всё больше понимал, что реальная жизнь не соответствует той трактовке, которую преподносит нам официальная идеология, понимал лживость «официальных фетишей». Зная впечатлительность мальчика, способного проплакать два дня по смерти царя, которого едва видел, или, по воспоминаниям Скабичевского, в порыве возбуждения эмоционального могущего лечь на стол, и стучать ногами в стену противоположной аудитории, за которой могли находиться профессора, то не трудно предположить, что достаточно было небольшой искорки, чтобы запал сработал. Писарева удерживал этот его «замечательный смысл и такт» и ощущаемая им связь с семьёй, в которой было ему хорошо, которая любила его. Мать свою до конца дней называл он лучшим другом. Но к концу 1859-го, началу 1860 и эта вера в семью была подорвана. Он узнал такие неблаговидные семейные тайны, которые потрясли его. На одной из студенческих интеллектуальных вечеринок, когда его спросили, «а не родственник вы не которому N-N. Писареву». Дмитрий Иванович с восторгом ответил, что да, конечно, это мой дядя, он часто помогал матери, и лично Дмитрию Ивановичу. На что – все отвернулись от Писарева и перестали с ним разговаривать, «дядя» слыл в обществе за первейшего мошенника! Это было последней каплей! «Все понятия, усвоенные с самого детства, все готовые суждения, казавшиеся ему незыблемой основой всего существовавшего, все гипотезы обнаружили свою несостоятельность» (133, С.18), констатирует советский исследователь Плоткин. А если так, тогда «что за штука это я, так отважно произносящее свои решительные приговоры? Между моими сверстниками было много дураков и негодяев; мои наставники пороли меня по вдохновению и заставляли меня лгать и подличать; мои родственники жили и живут безгрешными доходами; мои родственницы смешивают Гоголя с Поль де Коком и говорят, что писателя, как вредного сплетника, опасно пустить на порог порядочного дома. Посреди всех этих и многих других подобных влияний слагалась и развива­лась моя личность» (16, Т.2, С.45) – писал уже сам Дмитрий Иванович.

Впечатлительного Писарева такое нравственное потрясение привело в психиатрическую лечебницу, из которой он сбежал через 4 месяца. Написанная в тот период статья о прозе «Марко Вовчек» была последний попыткой как-то систематизировать старые взгляды, заново ощутить некоторую почву под ногами, несмотря на случившийся нравственный надлом. Здесь он снова пытается выступать апологетом принципа аристократизма, который «создаёт полезные перила, не даёт уклониться в сторону и свалится в грязный ров»35 Но последовательности не получается. В одном месте говорит, что цель поэзии «в созерцании вечных идеалов изменяющейся действительности», а не в «дидактизме нравоучений». А в другом – выступает против идеализации, «поэзия – заклятый враг рабства, как вообще всего нечеловеческого, неизящного, неразумного».

Примирения не получилось! Статья о прозе «Марко Вовчек» так и осталась в рукописи, и была опубликована только в 1913 году. А Писарев уже твёрдо осознал то, к какому лагерю в журналистике, публицистике будет он теперь принадлежать. Теперь он был с теми, кого «благородный жар увлёк слишком далеко и заставил забыть необходимую внешнюю осторожность», теперь он не боялся «свалиться в грязный ров».

В 1861-м году Писарев переходит на работу в новый журнал, редактируемый Благосветловым – «Русское слово». Первое появление его на страницах этого журнала – с переводом стихотворения Гейне! Это – момент знаковый. Именно с увлечения Гейне начинается переход Писарева в новый лагерь. А в Гейне Писареву «всего больше стали нравятся самые резкие ноты его смеха» (16, Т.3, С.139). Это – очень важное замечание. Само то новое направление, которое объявляет Писарев сделает именно смех своим главным оружием. Мимо этого момента проходили многие исследователи. Связь «писаревского реалиста» со смеховым миром почему-то всегда обходили стороной, а ведь сам Писарев в самой программной своей статье «Реалисты» говорил об этом. Здесь мы приведём достаточно большую выдержку из статьи Писарева, но иначе – нам трудно будет объяснить наши дальнейшие выводы.

«Хоть русский читатель и уверяет себя, что он читает серьезную книгу для пользы, но ведь это только так говорится. О настоящей пользе он и понятия не имеет. Слово польза не вызывает в его уме никакого определенного представления, и в общем результате всякое чтение все-таки приводит за собою только истребление времени; а запоминается из прочитанной книги и нравится в ней исключительно то, что повеселило душу.

Если бы безобразие и пошлость такого занятия выступили перед пониманием читателя во всей своей отвратительной наготе, то ему сделалось бы очень совестно. Он встревожился бы и стал бы искать чего-нибудь менее нелепого. Он именно попал бы с постели на пол и открыл бы свои отяжелевшие очи. К этой цели и направляются усилия наших реалистов; сделать так, чтобы русский человек, собирающийся вздремнуть или помечтать, постоянно слышал в ушах своих звуки резкого смеха, сделать так, чтобы русский человек сам принужден был смеяться над своими возвеличенными пигмеями,— это одна из самых важных задач современного реализма.— Вам нравится Пушкин? — Извольте, полюбуйтесь на вашего Пушкина.— Вы восхищаетесь «Демоном» Лермон­това? — Посмотрите, что это за бессмыслица.— Вы благо­говеете перед Гегелем? — Попробуйте сначала понять его изречения.— Вам хочется уснуть под сенью «общих авторитетов поэзии и философии»? — Докажите сначала, что эти авторитеты существуют и на что-нибудь годятся.— Вот как надо поступать с русским человеком. Не давайте ему уснуть, как бы он ни закутывал себе голову теплыми иллюзиями и темными фразами.

Реалисты наши так и делают: они смеются, и их звонкий смех прорезывает такие туманы, которые не поддаются серьезной аргументации. Русские писатели смеются уже давно, но смех сатириков наших, от Капниста до г. Щедри­на, тратился постоянно на такие явления, которые на сатиру не обращают никакого внимания. Искоренять сатирою взяточничество — что может быть невиннее и бесплоднее этого занятия? Реалисты, конечно, неспо­собны тратить свой смех на такие упражнения. Они очень хорошо понимают, что взятка никогда не будет казаться смешною тому человеку, которого она кормит и одевает. Если идеи и чувства лириков, эстетиков, романтиков, педантов, фразеров сделаются смешными для общества, то общество перестанет ими увлекаться и направит свои симпатии в другую сторону. Результат получится осяза­тельный, и я смею думать, что таким образом решится очень серьезная задача, потому что в настоящее время всего необходимее превращать чувствительных тунеядцев в мыслящих работников» (16, Т.3, С. 73).

Этот смех «реалиста» – на самом деле, оказывается сродни смеху юродивого. Смех во имя того, чтобы разбудить. И что это, как не жест юродивого: «Вам нравится Пушкин? — Извольте, полюбуйтесь на вашего Пушкина»! По этой большой цитате ещё не слишком видно, что смех этот – мученический, для того, кто его производит, однако ещё раньше на это своё (и других «реалистов») добровольное мученичество Писарев указывает многократно.

Вот самая знаменитая его статья О Базарове:

«Да ведь это безнравственный человек! Злодей! Урод! – слышу я со всех сторон восклицания негодующих читателелей. Ну, хорошо, злодей, урод; браните больше, преследуйте его сатирой и эпиграммой, негодующим лиризмом и возмущённым общественным мнением, кострами инквизиции и топорами палачей, - и вы не вытравите, не убьёте этого урода, не посадите его в спирт на удивление почтенной публике. Если базаровщина – это болезнь, то она – болезнь нашего времени, и её приходится выстрадать, не смотря ни на какие паллиативы и ампутации» (16, Т.2, С. 11).

Это – фокус статьи Писарева, не всеми, правда, отмеченный. И он содержит в себе очень странное признание. Давайте, разберём его по составляющим: 1. «Болезнь нашего времени» - то есть, мы все больны! 2. Базаров принимает эту болезнь на себя, он решается сознательно, за всех «выстрадать» её, перенести в себе. 3. Окружающие видят в нём морально неустойчивого, «безнравственного человека», «урода», «злодея».

Признание, действительно, странное! Ведь это – тот самый Базаров, который «везде и во всём поступает только так, как ему кажется выгодным», который «ни впереди себя, ни вне себя не признаёт никакого нравственного закона, никакого принципа. Впереди – никакой высокой цели; в уме – никакого высокого помысла», который «никого не любит», кроме себя! И вдруг выясняется, что он должен «выстрадать», стать «уродом», «злодеем» в глазах людей, причём болезнь его – оказывается, не собственно «его» болезнью, а «болезнью века», а он лишь принял её в себя, причём не только принял – но стал «одержимым этой болезнью». В той же статье Писарев пишет о Базарове «Как Диоген он готов жить чуть ли не в бочке, и за это предоставляет право говорить людям в глаза резкие вещи по той причине, что это ему нравится» (16, Т.2, С.12). Как видим, и здесь Писарев, так же, как и юродивый, стремится отделиться от общества, с его псевдо-моралью, быть, чуть ли не голым, бездомным и т.д. Но – говорить правду! Но – не санкционированно свыше (Господом), как юродивый, совершающий подвиг «Христа ради», а потому, что ему это нравится, потому что церковь – поддерживает тот порядок, который существует сейчас, потворствует ему, учит смирению, сиречь: рабству. Здесь следует обратить внимание, что Писарев предпочитает слову «нигилист» обозначение «реалист», то есть – не тот, кто отрицает, а тот, кто в мире лжи говорит правду, открывает глаза на реальное положение вещей. Реалист – играет роль того самого мальчика, в сказке Андерсена, который указал толпе, что «король-то голый». Не случайно, в статье, где он прослеживает развитие «отрицательного направления», характеризуя одного из своих предшественников – французского инженера Вобана, Писарев называет его главным качеством «трогательное и смелое простодушие, которым отличаются малолетние ребята и гениальные люди» (16, Т.4, С.142). То есть под странным углом возникает тема «детскости», однако, ход наших рассуждений, показал, что сравнение «нового человека» с ребёнком – вовсе не так уж и странно выглядит.

О «добровольном мученичестве» реалиста сильнее всего говорит Писарев в своей ранней статье «Московские мыслители», явившейся продолжением известной статьи «Схоластика XIX века», той самой, где Писарев провозгласил свой милый лозунг «бей направо и налево». Вот что говорит Писарев в статье «Московские мыслители»:

«Гейне в одном из посмертных стихотворений говорит, что мир представляется молодою красавицею или брокенскою ведьмою, смотря по тому, через какие очки на него взглянуть