Любовь добра и не мыслит зла

Любовь противостоит злу. В Философском словаре за 1940 год нет таких категорий, как добро, любовь, красота. Даже понятие свободы рассматривается лишь как осознан-

ная необходимость. И все-таки в этической литературе под добром понималось то, что служило утверждению коммунизма. Добро выражает суть нравственных отношений междулюдьми. Любовь к ближним как раз и проявляется в том, в какой мере человек творит для окружающих добро, в какой степени он помогает людям.

Дети интуитивно выделяют истинное добро, любят тех, кто способен по-настоящему уважать детское самолюбие, человеческое достоинство, помогать ближним, творить добро. Добро и любовь слитны. Педагогическая любовь, как бы мы ни старались, избирательна. Всех не полюбишь. Симпатии порой неуправляемы. Одни дети нам нравятся, другие вызывают чувство неприязни. Педагог, если ребенок ему постоянно делает гадости, начинает ненавидеть такой способ самовыражения. Причем эта ненависть проходит на бессознательном уровне.

Как необходимо педагогу знать свои подсознательные отношения! Нередко важно научиться забывать то, что лучше забыть. Многие люди лелеют свою ненависть, непрерывно подогревая и освежая ее в памяти. Истинная любовь учит прощать и забывать. Этой способности забывать ненужное и малозначимое надо учиться у детей. Мать может сто раз наказывать ребенка, но ребенок все равно на вопрос, кого он больше всего любит, ответит: «Маму». Он про наказания не помнит. Забыл. А вот материнское тепло, в котором он нуждается ежесекундно, он помнит всегда.

Но сколько сил нужно мамам (и воспитателям), чтобы держать себя на этом творческом подъеме. Бердяев прав, когда говорит, что всякая любовь и есть творчество. Эта мысль применительно к воспитанию приобретает как бы двойственное значение.

С одной стороны, родительская любовь и есть творческий педагогический метод, в который вряд ли целесообразно привносить что-то искусственное. С другой стороны, детскость — синоним творчества, и эту детскость опасно, в осо-

бенности на стадии раннего становления, трогать средствами дидактизма.

Любовь создает атмосферу жизни, наполненную игрушками, играми, добрым общением и удовлетворением детской пытливости, созданием условий для физического, духовного и интеллектуально-эстетического развития ребенка. Любовь творит приятный быт, в который погружается юная личность, осваивая все премудрости хозяйствования, режима, чередования труда и отдыха.

Детскость, используя блага любви, создает свой неповторимый мир, выражая себя в творческом отношении к вещам, людям, к дому и семье в целом.

Если любовь наполнена нравственными началами, если она бескомпромиссна ко злу, то и детскость развивается по гуманистическим законам: ребенок учится ценить все сделанное человеком, протестует против агрессивности, невежества, грубости. Он учит своих куколок и зайчиков любить окружающих, учит радоваться жизни, утверждает в своем быту законы высшей справедливости.

А если любовь зла, если она с двойным дном? Бывает ведь и такое: на работе — деспот, а дома — сама нежность. Социальные психологи часто говорят о различной окраске ролевых характеристик: в одной ситуации человек жесток, а в другой — добр, в одних условиях жаден, а в других — щедр.

Меня никогда не устраивало это ролевое деление человека. Человек един. Целостен. Если он на службе мерзок, то эта его мерзость непременно обнаружится и дома. Если он вне дома лжив и жесток, то и в условиях семьи непременно проявятся эти его негативные качества.

Семья, в которой культивируется безнравственность, уродует детскость. Уничтожает творческий потенциал личности ребенка.

Любовь защищает свободу безнасильственными средствами

Там, где нет свободы, где нет любви, — там рождаются духовные мутанты. Любовь освобождает человека от дурных

страстей, от рабства, от незащищенности. Любовь и свобода, умноженные на социальную справедливость, создают подлинную демократию жизни, подлинную гарантию человеческих прав.

Любовь к самому себе, к Богу, к ближнему и есть подлинный путь преодоления авторитарности во всех сферах человеческой жизни, есть истинный путь к храму.

Предшествующие два-три десятилетия были в нашей стране десятилетиями борьбы с авторитаризмом. Сегодня акценты переносятся на защиту этики ненасилия, всепрощения и любви. Между тем жизнь рождает новые явления: дети, подростки, молодые люди рвутся к насилию, мечтают о подвигах с оружием в руках, жаждут убийств и даже массовых уничтожений. Культ нравственной слабости, мягкой доброты и нежнейших вибраций сердца заменяется в юных душах культом сильного тела, прагматизма, огрубленных чувств. Культ силы способен вытеснить и любовь, и свободу. Здесь таится угроза и демократии, и миру.

У Достоевского есть мысль о том, что на свете есть люди, ненавидящие людей, презирающие, гордые, но испытывающие потребность кому-нибудь поклоняться.

Очевидно, к такому типу людей можно было отнести и Анну Ивановну Картмасову, следователя районной прокуратуры, маму уже упоминавшегося Андрея Картмасова. О ее жестокости ходили легенды. Она сама пытала подследственных подростков: почему-то она тяготела к ведению дел несовершеннолетних, причем преимущественно девочек.

Ее жертвы быстро сознавались и, что самое интересное, в чем-то боготворили Картмасову. Может быть, это боготворение было связано с тем, что Анна Ивановна постоянно говорила, что она разобьется в лепешку, а поможет подследственной обрести свое доброе имя, что непременно выручит в трудную минуту. Более того, Анна Ивановна просила не обижаться на ее жестокость, поскольку она действует исключительно в интересах личности. В ее кабинете висело несколько репродукций с распятиями Христа и изображением ада, а в ящике стола она держала маленькую иконку, которую в нужную минуту всегда вытаскивала, приговаривая: «А теперь поклянись на

святой иконе...». Это был неожиданный ход для подследственного или подследственной. Анна Ивановна не торопилась. Она целовала иконку, предлагая то же сделать и подсудимой, а затем требовала новых и окончательных признаний.

Она была истерической женщиной, и ее неуравновешенность проявлялась в отношении со своим ребенком: то она его ласкала, до боли прижимая к себе, то выкручивала ушки, заставляя извиваться перед нею и кричать: «Мамочка, больше никогда не буду...». Она водила ребенка в.церковь, где у нее все были добрыми знакомыми: и батюшка, и дьякон, и монахини... Андрюша целовал иконы, становился на колени, подолгу молился и получал от батюшки какие-нибудь дешевенькие подарки: пряники, конфетки, жвачки.

Анна Ивановна не только развелась с мужем, но сумела так провести бракоразводный процесс, что и квартира осталась ей с сыном, и все прочее имущество: дача, машина, вещи...

Андрей Картмасов в свои четыре с половиной года был, как и мать, неуравновешенным, дерзким и вместе с тем, когда это ему надо было, ласковым, заискивающим, послушным.

Приведу рабочую запись воспитателя Людмилы Николаевны, в которой она выделяет поведение Андрея Картмасова. «Я сказала детям, что принесла особую краску, яркую, светящуюся, волшебную. Это краска для воздуха. У нее даже название необычное; хоть она и синяя, называется ФЦ. Это произвело впечатление. Дети работали напряженно и с удовольствием. Я бегала от одного к другому, следила за каждым. Вроде бы все ничего. Но тут произошел неприятный инцидент. Пока я разговаривала с воспитателями, к столам подбежал Андрей. И не успела я рот раскрыть, как он взял все наши лучшие кисточки и что есть силы воткнул их в банку с краской ФЦ. Затем с сумасшедшей силой кистями стал бить по столам, отчего в разные стороны летели синие брызги: баночка упала на пол и раскололась надвое... Я не выдержала и стала кричать: «Что же ты делаешь?!». Но он зло смеялся, глядя на меня и пытаясь еще раз стукнуть кисточками по чистым листам ватмана».

Этот случай с Андреем в очередной раз меня озадачил. Я долго думал, что же с ним делать? И как-то интуитивно почувствовал: мальчик несчастен, отец покинул семью, мать неласкова с ним... Может, следовало просто подойти, взять на

руки и успокоить. А может, еще и уверить Андрея в том, что все тревоги преходящи...