Подсознательная стихия МатюхинаЯ ощущаю в Сереже Матюхине не просто личность ребенка, но личность сложившегося человека. Точнее, я его отчетливо представляю взрослым: сдержанный, чисто выбритый, точный в движениях, несколько замкнутый. У него должны быть хорошая семья, любящая и чуть-чуть страдающая жена, милые дети. Друзья есть, но не очень близкие. О нем говорят: держится так, будто аршин проглотил. Высокомерие — это то, чем он живет и лишь изредка от него страдает: порой не в силах наслаждаться простотой и легко переступать психологические барьеры. Всю эту чеканную взрослость я ощущаю в нем сегодня. В Сереже так мало детского, искреннего, он — как маленькая пружинка, и что-то изнутри его будто стремится наружу. Я обращаюсь к наму: не слышит. Едва-едва поворачивает головку. Надо двадцать раз повторить, чтобы Матюхин снизошел. Наконец я беру его за руку и говорю: — Пойдем, поговоришь с хорошей тетей. Матюхин идет, но тут же что-то соображает, вырывается: — Не пойду. — Она тебе картинки покажет. Только тебе. — Он делает несколько шагов, а потом говорит: — Пусть она сюда идет. Матюхин не глядит в мою сторону, но во всем его облике уверенность в том, что он знает, что надо делать. Осанка дипломата, взгляд принца. Он снисходит... Отвести Матюхина к психологу не удалось. Какие-то подсознательные силы управляют им — его движениями, разумом, волей. Ну что ж, будь по-твоему! Я иду к столикам, расставляю палитры, краски, бумагу, баночки с водой, говорю: — Сейчас придет мой знакомый заяц, он расскажет, что делать будем... В другом углу у фортепиано две девочки. Как правило, раньше на их месте был Матюхин. Сегодня он не отходит от столика с красками. Его влечет к живописи. Что ж, прекрасно. А вот и зайчик на моей руке: — Нет, не сразу я вам скажу, что мы будем делать! Вчера я взял в плен двух разбойников, трех Кощеев и четыре Ба-бы-Яги, они все, представьте себе, повышали цены на игрушки. Один Кощей говорит мне: «Отпусти меня, я и тебе украду два уголька и один тюбик с ультрамарином». А я ему сказал: «Дудки. Я честный человек, как Сережа Матюхин, и ничего никогда чужого не беру». А потом меня увидел, — говорю почти шепотом, — один волшебник. Он оказался хорошим волшебником, добрым, принес твоим детям новые краски. — Какие краски? — спрашиваю шепотом. — Волшебные, — шепчет Маша. Сережа с легким презрением гладит на девочку, но интерес к рассказу зайчика не в состоянии преодолеть. А мой волшебник схватился за гриву белого, не менее волшебного коня и полетел к солнцу за новыми красками, а по пути он снова сбил с ног три Бабы-Яги, пересел в ракету и спрыгнул на Луну, где набрал много лунных красок и вернулся на землю. — Вот я! И дарю вам новые краски. Вам предстоит дорисовать ваши натюрморты. Я знаю, что вы не любите дорисовывать, но... Самое сложное — научить ребенка долготерпению, трудолюбию. Крайне трудно именно наших российских детей приучить к порядку, к исполнительности, к работе над тем, что им малоинтересно, что их не привлекает. Я не замечал, чтобы немецкие или швейцарские дети не выполняли просьб или элементарных требований воспитателя, педагога, родителей: «Принеси, подай, отнеси». Тут не было проб- лем. Нашему ребенку надо по сто раз повторять одно и то же, чтобы он выполнил просьбу. — Подай, пожалуйста, листочек бумажки, — говорю я Матюхину. Мальчик не двигается с места. Он смотрит на меня пустыми, чуть-чуть презрительными глазами, молчит. Я повторяю просьбу. Матюхин наклоняется над своей работой, точно не слышит меня. Я убежден, что могу еще сто раз повторить просьбу, а он со своей упрямой подсознательностью будет безразличен ко мне: ведь ему даже нравится ослушание. Я вижу его в проекции: студент, работник, муж, отец — и всегда такие реакции. А каково будет другим, если он будет сидеть в начальственном кресле? Когда человек учится не слышать других — это больше чем страшно. Складывается такой опыт поведения, где подсознательные силы по ранее сложившемуся шаблону диктуют только одну установку — неповиновение! Самое грустное в том, что это неповиновение — в ущерб самому себе. Человек не получает радости от того, что делает что-то приятное другим. А безрадостность, пружинная сухость испепеляют душу, делают человеческое сердце холодным и даже злым. Такой эмоционально обедненный человек одинок и страшен. У нас иногда говорят по поводу таких рассуждений: «Образуется». Отвечу: «Ничего не образуется». Подсознательные силы формируют особый вид нравственного, а в данном случае безнравственного опыта, когда идти наперекор, идти неоправданным противоборством становится тем, что именуется второй натурой. А природу ничем не изменишь — это уж до самой смерти... — Ну Бог с тобой, — говорю я Матюхину и сам беру листок бумаги. Я, конечно, не упускаю случая предоставить возможность моему зайчику рассказать о том, что он подружился с другим противным зайцем, который никогда ничего не делал для друга. — Бывало я ему говорю: «Слушай, друг, подай морковку», а он мне: «Дудки». Я ему говорю: «Какой же ты нехороший!», а он: «Сам ты нехороший». Я ему сказал: «Я все равно тебя буду любить, потому что ты добрый, но дурной...». Дети смеются. Молчит лишь один Матюхин. Думает. Очевидно, в нем все-таки зреет какая-то новая для него мысль. Я снова повторяю: — Сереженька, подай листочек. «В душе кипит борьба страсти». Противоборствующие силы сковывают душу Матюхина: он не в силах преодолеть собственного сопротивления. Так складываются новые оттенки нравственного опыта, которые ведут к формированию упрямства. Причем упрямство есть стихия внутренняя, ее ничем не выкорчевать. Она увлекает личностные силы, топит их в своей ненасытной бездне.
|
