Высота и глубина
Пожалуй, Бердяев первым заметил оборотническую сущность казарменного социализма. В советское время на первом месте стояла все же вера... в светлое будущее, в партию, а затем уже в знания, науку, квалификацию. Это превращение веры в привязанность к суррогатно-стадному коллективизму есть худший вид нравственного извращения. На уровне подсознания с оговорками и раньше верили в нравственно высшее. Сегодня я говорю с детьми о Боге без каких бы то ни было оговорок. Обращение к подсознательно-высшему подкреплено лучшими" образцами искусства: Рафаэль и Эль Гре-ко, Боттичелли и Достоевский, Бах и Перголези. Я обращаюсь к потаенным силам ребенка и говорю так, чтобы отступать было некуда. Это не значит, что я загоняю личность в угол. Напротив: она получает шанс выйти в новый мир собственных свершений. Я пытаюсь предугадать моего нового единомышленника, и, когда его вера начинает определяться, я развертываю перед ребенком план сверхзадач, план самореализации. Нам достаточно было двух часов, чтобы сделать вывод и сказать Максиму: — У тебя'пре красные способности, и ты мог бы за два-три месяца очень хорошо закончить школу, а за последующие полгода закончить следующий девятый класс. У тебя замечательный вкус, хорошее зрение, великолепное здоровье: ты мог бы написать оригинальные картины, сочинить музыку... — Я?!?! — Конечно, ты. Твои возможности никогда не раскрывались. Больше того, твой дар и твои таланты замурованы. Если ты пожелаешь, мы вместе с тобой распахнем настежь твои закрома, и твои способности и возможности приведут и тебя, и всех окружающих в восторг... — Шутите? — Нисколько! Хочешь, сегодня начнем работать... Мы пишем первый творческий диктант, и он делает восемьдесят шесть ошибок. Диктант оригинальный. Звучат главы из «Самопознания» Бердяева, а он пишет только то, что ему понравилось: «Я понимал жизнь не как воспитание, а как борьбу за свободу... Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу... Я не только человек тоскующий, одинокий, чуждый миру, исполненный жалости к страдающей твари. Я также человек бунтующий, гневно протестующий... Тоска по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира...». Последнюю фразу я долго разъясняю. Говорю ему о том, что такое частичный человек. Что такое целостная личность. Почему Бог в нас, и если это так, то мы должны беречь и любить это божественное, которое внутри нас, дать ему выход... Как это сделать?! Необходимы добровольность, увлечен- ность, подвижничество. Сначала будет трудно, а потом придет легкость. Счастливая окрыленность! Эта окрыленность и есть человеческий космос! Далее следуют занятия: Людмила Николаевна занимается естественно-математическим циклом дисциплин, я — гуманитарным. И самое трудное: впервые Максим работает — у нас по три-четыре часа почти без перерыва, дома — по пять-шесть, а через две-три недели и по десять часов... На его лице появляется та замечательная просветленность, которая всегда — следствие раскрытия дара. Проанализируем: что же произошло? Первое: мы апеллировали не к сознанию, не к психофизическим функциям и способам интериоризации, хотя и это не исключалось, а к иррациональным силам личности, к бессознательной тоске мальчика по несбыточному, по сверхрациональному. Второе: мы подвели ученика к выдвижению сверхзадач. И третье: мы вселили в него надежду. И наконец, четвертое: с нашей помощью он стал постигать свободу созидания, свободу обретения своей целостности, свободу самоутверждения. Ребенок, впрочем, как и любой человек, различается по содержанию и направленности ГЛУБИННОГО и ПОВЕРХНОСТНОГО «Я». Он допускает нас в свой глубинный мир, и это главное условие нашего содружества. «Личность имеет бессознательно-стихийную основу», — отмечает Бердяев. Философ подчеркивает, что подлинное и внешне-рационалистическое хорошо различал Толстой. Когда князь Андрей смотрел на звездное небо, в этом проявлялась его подлинная жизнь, а когда он разговаривал в светском салоне Петербурга — срабатывало лишь поверхностное «Я». Подлинность Максима жила в тайных надеждах, в глубоко спрятанной мечте, в обломовском наслаждении растворяться в полузабытьи. Мать жаловалась: «Он спит по восемнадцать часов. Даже днем засыпает после обеда...». Я объяснил: «Это его единственное спасение и способ уйти из депривации, из авторитарной зоны злобы и презрения...». По мере расшире- ния созидательной свободы исчезла потребность во сне. Рабочий день парня доходил до 12—14 часов. Однажды он сказал нам: — Я победил самого себя...
|
