Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойнымоцеплением. Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня,рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен.Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов иверблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла наперекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, исеверо-западная -- в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те жекаппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали снее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпыбогомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатыешатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогналавторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр,к подножию Лысой Горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы,и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только одинподъем на него с Яффской дороги. Через некоторое время за алой подошла к холму вторая когорта, подняласьна один ярус выше и венцом опоясала гору. Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла,растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоемтайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, накаждой из которых было написано "Разбойник и мятежник" на двух языках --арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженныесвежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами итопорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехаликентурион Марк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек вкапюшоне, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате водворце. Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двухтысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать приинтересном зрелище. К этим любопытным из города присоединились теперь любопытныебогомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Подтонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что околополудня прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору. Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия пропустила наверхтолько тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеялатолпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплениемвверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотнуюцепь пехотинцев. Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех часов, исолнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и солдаты вобоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе проклиналитрех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти. Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спинебелой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и делоподходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду,пил и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил ивновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину.Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желалпоказать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешилим из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белыеплащи. Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы.Ведра пустели быстро, и кавалеристы из разных взводов по очередиотправлялись за водой в балку под горой, где в жидкой тени тощих тутовыхдеревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут жестояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревшихлошадей. Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасенияпрокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни вненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежалчетвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией уподножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнцесожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских кентурийоказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие нахолм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша ине обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ,не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-товьющимися по земле растениями с большими колючками. Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме,наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась вгород, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, атам в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому праздникупасхи. Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов.Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам -- это снять шлемы инакрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и скопьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой,расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахинакладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце билопрямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные мордынельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшегона солнце серебра. На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, нинеудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весьдень, всю ночь и еще день, -- словом, столько, сколько будет надо. Все также ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же суровопоглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так жеравнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ногивыбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни. Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногомтабурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скукипрутиком расковыривая песок. То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одногочеловека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он былвиден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и скоторой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холмбыл не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где,уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось житьбольное фиговое деревцо. Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этотединственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала,то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал нелучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны былиза цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому,для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым,было совершенно достаточно. Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себясовершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменилтеперь свое поведение и уединился. Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появилсявпервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, абежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими,сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимаетраздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, гдеуже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупымконцом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а ототчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ковсему взором, как человек, не чувствительный к физической боли. Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясьна северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было быпроскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с искаженнымот горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться кповозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы,кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоимобразом не входило в его план. И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему немешал. Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца ибессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свойистасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, иобнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то вневыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давноуже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, товперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенныйсобачий череп и бегающих вокруг него ящериц. Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривалсам с собой. -- О, я глупец! -- бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли иногтями царапая смуглую грудь, -- глупец, неразумная женщина, трус! Падалья, а не человек! Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной флягитеплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом нагруди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой ипузырьком с тушью. На этом пергаменте уже были набросаны записи: "Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти всенет!" Далее: "Солнце склоняется, а смерти нет". Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так: "Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть". Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил своюгрудь. Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постиглаИешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по егомнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании подЕршалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайнопонравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде,помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуапочему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушелоколо полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея.Зачем, зачем он отпустил его одного! Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная иужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, онстал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Онповалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассветапятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала нанего. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-топредчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там онузнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе ислышал, как прокуратор объявил приговор. Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью втолпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуахотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его напоследнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можноскорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия невидал. И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея,которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, итотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она непришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки.При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись,проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее.Тогда Иешуа спасен от мучений. Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнувему: "Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный иединственный ученик!" А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было быуспеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнеемало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, какпогибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни нималейшего зла, избежал бы истязаний. План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа ссобою не было. Не было у него и ни одной монеты денег. В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город.В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчасже, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию. Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в городкараванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, гдепродавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладелсобой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую заприлавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то емупонравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял сприлавка то, чего лучше и быть не может, -- отточенный, как бритва, длинныйхлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновьбыл на Яффской дороге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. Повременам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобыотдышаться. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком вЕршалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только вгруди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжалбежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдалидлинную процессию, она была уже у подножия холма. -- О, бог... -- простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И онопоздал. Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивысшейстепени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землюбесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишивсебя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и сталпроклинать себя. Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался,поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца. Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солнцепекене меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу,которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземноеморе, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчасже послал Иешуа смерть. Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, заисключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли. Солнцепосылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму. Тогда Левийзакричал: -- Проклинаю тебя, бог! Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога иверить ему более не намерен. -- Ты глух! -- рычал Левий, -- если б ты не был глухим, ты услышал быменя и убил его тут же. Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразитего самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжалвыкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своемразочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой богне допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа,был сжигаем солнцем на столбе. -- Я ошибался! -- кричал совсем охрипший Левий, -- ты бог зла! Или твоиглаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либослышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаютебя, бог разбойников, их покровитель и душа! Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у негопод ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все вмире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин,изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне.Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча.Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым.Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. ПоЯффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимыевнезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы. Левий умолк, стараясьсообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либоизменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня,раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. Враскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятникиложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумнопоспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его. Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому месту, гдестоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошлизначительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, каксолдаты суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи,как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полкснимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой,отплевываясь, старался сообразить, что бы это значило, что кавалериясобирается уходить? Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багрянойвоенной хламиде, поднимающуюся к площадке казни. И тут от предчувствиярадостного конца похолодело сердце бывшего сборщика. Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командиркогорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь солдат помановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот,отведя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдалчесть и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов.Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, исидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то негромко сказалтрибун, и оба они пошли к столбам. К ним присоединился и начальник храмовойстражи. Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавноодеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них иприказал: -- За мною! С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка.Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух исолнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой,изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица ивозвращались на него опять. Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его неодолевало забытье, и он качал головой, часто и мерно, то вправо, то влево,чтобы ухом ударять по плечу. Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражатьобмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме.Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло подчерной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирныеслепни и сосали желтое обнаженное тело. Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, адругой поднес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье ипостучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым ипривязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимисяребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднялголову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшееот укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо. Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперьбыли мутноваты. -- Га-Ноцри! -- сказал палач. Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьимголосом: -- Что тебе надо? Зачем подошел ко мне? -- Пей! -- сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копьяподнялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул кгубке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голосДисмаса: -- Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он. Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах наперекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился вконцы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала вглазах Дисмаса. Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась,кентурион крикнул: -- Молчать на втором столбе! Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос егозвучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача: -- Дай попить ему. Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму,белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи.Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья. -- Славь великодушного игемона! -- торжественно шепнул он и тихонькокольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул: -- Игемон... Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, иголова его повисла. При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами: -- Славь игемона! -- убил его. Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палачоказался около него, но, когда губка коснулась его губ, прорычал что-то ивцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколькопозволяли веревки. Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за нимначальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек вкапюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступнюи сказал спутникам: -- Мертв. То же повторилось и у двух других столбов. После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, началуходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком вкапюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдругбрызнуло огнем, и крик кентуриона: "Снимай цепь!" -- утонул в грохоте.Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы. Тьма накрылаЕршалаим. Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Водаобрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им вдогонку ужелетели бушующие потоки. Солдаты скользили и падали на размокшей глине, спешана ровную дорогу, по которой -- уже чуть видная в пелене воды -- уходила вЕршалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном заревегрозы, воды и огня на холме остался только один человек. Потрясая недаромукраденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало,иногда ползя на коленях, он стремился к столбам. Он то пропадал в полноймгле, то вдруг освещался трепещущим светом. Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себяотяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал кногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнююперекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажноетело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотелвзвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на землев воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал наразъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревкии на них, и два тела обрушились на землю. Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два телаи три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела. Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в это время уже не было.
