Эпохи в эпоху (в этом смысле движутся по кругу, вернее, даже по спирали) и их решение никогда не достигает завершенности.

Связано это опять же с предельностью постановки философских проблем, которые решаются лишь относительно данного времени, данной эпохи и данной культуры. Наиболее глубокие из этих частных решений остаются в традиции на­всегда, выступая источником новых философских интерпретаций и приращения знания. Вечные проблемы имеют важное свойство получать в каждую эпоху и новую нюансировку, являясь своеобразной порождающей проблемно-смысловой философской матрицей. Таковы, например, проблемы смысла жизни, критериев нравственности, критериев прекрасного, проблема сущности бытия, источников знания, проблема свободы и др. «Человеческая мысль постоянно переосмысливает их в свете нового опыта, новых знаний применительно к уникальной конкретной ситуации»¹. Это придает множеству самых полярных философских концепций связующее начало. Философия в целом выступает как вневременной диалог мыс­лителей всех эпох и воззрений, внутри которого сталкиваются разнообразнейшие точки зрения и синтезируются в едином общечеловеческом мыслительном про­цессе противоположные концепции. В рамках этого общего диалога происходит возвращение к «старым» проблемам и открытие новых.

При этом для философии важным остается не только решение проблемы, но и ее постановка. В этом смысле философ как бы ставит проблемы для будущих по­колений, пытаясь разрешать уже поставленные. И постановка новой проблемы, и переформулировка старой обладают ценностью подчас не меньшей, чем их реше­ние. Ибо решение чаще всего носит относительный характер, а постановка пробле­мы может приобрести вечный – сверхиндивидуальный и сверхвременной – т.е. предельный метафизический характер, способный будировать творческую мысль у далеких потомков. У философских проблем есть еще ряд важных черт:

– рефлексивность, т.е. одна какая-то важная проблема неизбежно «аукается» со всеми другими фундаментальными проблемами, как бы нуждается в их реше­нии, дабы быть решенной самой. Отсюда – неустранимое стремление философии к построению целостных философских систем;

– связь с традицией, в рамках которой проблема ставится и решается. Ряд фундаментальных проблем в разных традициях получают подчас радикально раз­личное решение, что мы видели на примере проблемы субстанции, а локальные проблемы, признаваемые в одной традиции, в рамках другой могут быть объявле­ны псевдопроблемами;

– совершенно особый характер языка, на котором проблема ставится и ре­шается.

 

 

3. Специфика языка в философии

 

Широта исходного базиса философии определяет и много­образие ее языкового самовыражения. Человека, который впервые знакомится с

 

¹ Алексеев П.В., Панин А.В. Философия. М, 1996. С. 35.

161
философией, может смутить язык, которым пользуется философ, излагая свои мысли.

С одной стороны, терминологический аппарат философии кажется иногда до боли знакомым и включает в себя обыденные слова и выражения, которыми че­ловек пользуется каждый день. С другой стороны, понятия философии бывают столь сложны, что не могут быть поняты без специальной подготовки. При этом в отличие от конкретных наук понятийный каркас философии носит во многом личностный характер и содержание понятий может значительно варьироваться в разных концепциях.

Зная, например, терминологический аппарат математики, человек, по-ви­димому, будет способен воспринимать любой математический текст, по крайней мере он сможет его понять. Знание же терминологического аппарата одной фило­софской системы вовсе еще не гарантирует понимание других концепций. При­чем на современной стадии развития философии, когда значительно возрастает вариативность, разброс философских направлений, когда целый ряд философский концепций прямо исходят из обыденного сознания, данная проблема даже усили­вается.

Философию упрекают в том, что она излишне перенасыщена понятиями обы­денного языка, и на этом основании лишают ее возможности быть наукой, так как последняя отличается от любой иной именно по языку. Однако при этом не учи­тывается тот факт, что даже включенные обыденные понятия носят в философии совершенно иной смысл, они уже получили гносеологическую и мировоззренче­скую обработку.

С другой стороны, богатство языковых форм философии отражает специфику ее предмета, то, что она опирается и на образно-эмоциональные средства самовы­ражения души человека, и на понятийно-рефлексивное сознание, стремящееся к точности понятий.

Безусловно, что ценностная сторона философии значительно расширяет язы­ковые средства философии, допуская внутри них в том числе и поэтическую фор­му самовыражения. Это не может не повлиять и на остальные языковые структуры философского языка, многозначность которого гораздо выше, чем в науках. Нель­зя, наконец, недооценивать и влияния структур национального языка на характер философской терминологии. Известно, сколь трудно переводить философские тексты других культур, особенно восточных, на другие языки и сколь остро по­рой ощущается нехватка (или, наоборот, избыточность) родного языка для точной передачи смысла. Существует даже крайняя позиция в этом вопросе, утверждаю­щая, что, например, специфика философских построений Гегеля и Хайдеггера в значительной степени определяется грамматикой немецкого языка, а текст «Дао дэ цзин» в принципе точно непереводим на другие языки.

Однако следует учесть, что внутренняя однозначность языка, во-первых, в аб­солютном смысле недостижима даже внутри такой строгой науки, как математика, что проявляется в разнообразии ее метатеорий и отсутствии единой математики; и, во-вторых, однозначность и точность языка связана с предельным огрублением отражаемого объекта в научных понятиях. Если там это благо, то для философии это смертельно.

Для философского языка характерна большая универсальность и нацелен­ность не на одну область познания, но на широкий мировоззренческий круг обоб­щений. Поэтому если понятия конкретных наук фиксируют относительно узкие аспекты бытия и действительности, что придает им «жесткость» и определен­ность, то философские категории, напротив, относительно размыты и неопреде­ленны. Так, во всех философских традициях, восточных и западных, древних и современных, используются предельные категориально-смысловые образова­ния типа «тождество», «различие», «бытие», «причина», «следствие», «истина», «ложь», «ценность», «добро» и т.д., но конкретное содержание, которое вкладыва­ют философы в данные термины, порой существенно отличается. Отсюда – важ­ная работа философской мысли над прояснением смысла своих базовых категорий и установление их субординации¹.

В результате в философском категориальном языке диалектически сочета­ются моменты определенности (устойчивости) и моменты неопределенности (изменчивости), которые отражают противоречивость самого бытия. Допущение полностью определенной философии означает лишь то, что она достигает некой абсолютной истины, становится абсолютным знанием. Такова, в частности, систе­ма категорий гегелевской «Науки логики». Это, конечно, возможно как позиция, заявленная отдельным философом, но реально это невозможно и противоречит са­мой сути философии как вечного стремления к истине. «В абстракции завершен­ного знания нет места ничему неопределенному, но там нет места и философским категориям... есть знание, но нет познания. В любом реальном (человеческом) по­знании всегда существует непознанное, для предварительного охвата которого не­обходимы ступеньки познания – философские категории»².

Конечно, указанную «неопределенность» также нельзя абсолютизировать. Часто бывает так, что философствующий исходит как будто бы из задачи выска­зать свои идеи как можно более неопределенно, даже те, которые вполне ясны и определенны. Последнее объясняет причину сложности понимания некоторых современных философских концепций (или, точнее, понимание каждым по свое­му усмотрению), которая выдается чуть ли не за принципиальную особенность философского знания, а на самом деле представляет собой лишь усиленное «раз­мывание» традиционных границ классической категориальной философской тер­минологии и «закукливание» в собственном, зачастую полностью десемантизиро-ванном философском «новоязе». Философы такого рода заведомо и сознательно усложняют свой философский язык, чтобы их поняло как можно меньшее коли­чество людей, что, по-видимому, и выступает для них признаком истинного фило­софствования. Иногда же такой «птичий язык» попросту маскирует всякое отсут­ствие мысли, и в результате мы имеем дело со сплошными «симулякрами», по выражению французского философа Бодрийара.

Нам представляется, что такая позиция в философии глубоко неверна и про­тиворечит смыслу философствования, которое должно прояснять человеческие мысли, а не запутывать их до предела. Как отмечал Ортега-и-Гассет: «Я всегда

¹ Сущность и функции различных категориальных структур будут предметом нашего отдельного анализа в третьем разделе лекционного курса.

² Баженов Л.Б. Строение и функции естественно-научной теории. М., 1978. С. 79.

полагал, что ясность – вежливость философа, к тому же сегодня, как никогда, наша дисциплина считает за честь быть открытой и проницаемой для всех умов, в отличие от частных наук, которые с каждым днем все строже охраняют сокрови­ща своих открытий от любопытства профанов, поставив между ними чудовищно­го дракона недоступной терминологии. По моему мнению, исследуя и преследуя свои истины, философ должен соблюдать предельную строгость в методике, од­нако когда он их провозглашает, пускает в обращение, ему следует избегать ци­ничного употребления терминов, дабы не уподобиться ученым, которым нравится, подобно силачу на ярмарке, хвастать перед публикой бицепсами терминологии»'.

Философ, конечно, может остаться непонятым по тем или иным причинам, однако не должен стремиться заведомо неясно излагать свои мысли. Чаще всего за внешней сложностью и неясностью скрывается примитивизм рассуждений. Вряд ли следует считать такой вариант философствования состоятельным. Поскольку философия оперирует понятиями, то их «ментальное содержание... можно изло­жить. То, чего нельзя высказать, что является невыразимым, не является понятием, и познание, состоящее из невыразимого представления об объекте, будет чем угод­но, пусть даже – если вам угодно – высшей формой познания, но никак не тем, что мы ищем за словом «философия»². Таким образом, за простотой и ясностью изложения философских идей может скрываться очень сложное и совсем иное, чем кажется на первый взгляд, содержание, а за внешней сложностью лишь особенно­сти личностной терминологии автора, в которой – если мысли там действительно есть – вполне можно разобраться, даже если сам автор этот процесс сознательно затруднил. Чаще всего за такой терминологией стоят лишь новые смысловые ню­ансы традиционных философских категорий, как это было свойственно многим трудам М. Хайдеггера.

Необходимая ясность и доступность философии (как ее цель) связана с тем, что она не приемлет замкнутости в узком профессиональном кругу, да и возможен ли такой круг в данной области духовного освоения мира? Одна из задач филосо­фии – это обсуждение ценностей человеческого существования, которые важны для любого человека, и любой человек вправе обсуждать их, а значит, в каком-то смысле философствовать. В этом плане философия неизбежна для любого челове­ка, и даже отрицающий ее тем самым порождает лишь определенную философию.

Реальным проявлением богатства философского языка, который, конечно, несводим к категориальному аппарату, являются языковые структурные уровни философии.