БЫТИЯ. ИДЕАЛЬНАЯ ПРИРОДА ЦЕННОСТИ

 

Попытки человека, даже имеющего опыт систематической философской рефлексии, с ходу ответить на вопросы: что конкретно может быть отнесено к ценностям; отделимы или, наоборот, неотделимы они от материальных вещей и процессов мира; могут ли ценности существовать без индивидуальных ак­тов целеполагания и оценки или же коренятся исключительно в сфере человеческих предпочтений и переживаний, – чаще всего заканчиваются неудачей и путаницей.

Впрочем, такому печальному результату не следует удивляться. Если бы от­веты на краеугольные вопросы человеческого существования были такими прос­тыми и очевидными, то философия бы попросту не существовала. Ее дело, по бессмертному выражению Николая Кузанского, – обретение мудрого «ученого незнания» вопреки самоуверенному речению невежд. Метафизика не столько пре­тендует на решение вечных философских проблем (хотя и не предлагать позитив­ных решений она не может, ибо это противоречило бы самой сути процесса позна­ния), сколько пролагает светоносные тропы во тьме бытия, дабы индивидуальный дух свободно и самостоятельно шел по ним к обретению твердых устоев личного существования.

Обозрению этих метафизических троп и была посвящена наша предыдущая тема, где само многообразие предложенных фундаментальных ходов аксиологиче­ской мысли служит оправданием растерянности человека, вздумавшего погрузить­ся в океан ценностных парадоксов и дилемм. Укажем лишь на некоторые из них.

 

1. Парадоксальность ценностного бытия: четыре вывода

 

Погружение в теоретическую проблематику аксиологии мы начнем с анализа подчеркнуто простого примера, помогающего наглядно очертить всю парадоксальную сложность и многомерность ценностного бытия человека, лежащего в основании диаметрально различных ходов аксиологической мысли, обрисованных ранее.

Предположим, что человек сходил в магазин и купил буханку свежеиспечен­ного ароматного хлеба из муки высокого качества. «Хорошего хлеба купил», – радостно возвещает он, возвращаясь к семейному очагу. На вопрос: «А в основе оценки хлеба как «хорошего» лежат объективные свойства купленного хлеба или ваши собственные ценностные пристрастия?». «Самого хлеба», – вероятнее все­го ответит покупатель. И будет иметь веские причины считать себя правым.

В самом деле, с гастрономической позиции хлеб ценен именно своей свежес­тью, качеством муки и выпечки. Однако если бы в это же самое время в комнате оказался случайно пришедший туда врач-диетолог, то он мог бы констатировать нечто прямо противоположное, а именно: посоветовал бы присутствующим воз­держаться от употребления свежеиспеченного хлеба вообще, а из очищенной муки – тем более, так как это вредно для процессов пищеварения. С его медицин­ской точки зрения, свежий хлеб как раз «плохой» по тем же самым, совершенно объективным, свойствам самого предмета.

Таким образом, обе противоположных оценки неравнодушны к качествам ре­ально существующего хлеба и без наличия последних не могли бы быть вынесе­ны, но ракурсы-то субъективного видения и соответственно оценки этих качеств диаметрально противоположны! Значит, несмотря на все объективные свойства вещей и процессов, ценностное отношение к миру определяется все же установка­ми самого субъекта: системой имеющихся у него знаний, потребностей, побужде­ний и переживаний. Но даже если дело обстоит именно так (в чем чуть позднее мы все же позволим себе усомниться), то ситуация отнюдь не становится легче.

В самом деле, означает ли эта субъективность ценностного отношения абсо­лютное равноправие полярно противоположных оценок (как в случае вышеприве­денного примера с хлебом) или же какое-то одно ценностное суждение-отношение более ценно и более истинно, чем другое, а следовательно, мы должны обязатель­но выбирать между противоположными мнениями? И тут выясняется, что обе эти противоположные ценностные позиции относительно противоположных ценност­ных позиций имеют право на существование.

С одной стороны, вроде бы мнение врача-профессионала научно обоснова­но, и его надо предпочесть. Такое решение проблемы кажется очевидным, ведь в жизни мы сплошь и рядом сталкиваемся со случаями, когда потакание своим маленьким телесным слабостям и прихотям доводило людей до смертного одра, и сколько вообще болезней подстерегает человека из-за его элементарной телес­ной распущенности! В конце-концов человек, как мы уже говорили выше, тем и отличается от животного, что способен разумно относиться к своим потребностям и волевыми актами обуздывать иррациональные импульсы тела, ориентируясь на какие-то более высокие ценности, скажем, охраны собственного здоровья, уваже­ния к рациональным доводам науки или просто повинуясь требованиям профес­сии. К примеру, выводы профессиональной балерины или боксера наилегчайшего веса в данном примере с хлебом, скорее всего, будут однозначными: они откажутся от свежеиспеченного хлеба, дабы не набрать лишнего веса. Таким образом, здра­вый смысл и рассудительность являются хорошими «ценностными поводырями» в жизни, и это позволяет сделать нам первый твердый теоретический вывод.

Волящее разумное «Я», ответственно и сознательно относящееся к своим потребностям и целям жизни, – важнейший, если не ключевой, элемент цен­ностного бытия. Без разума нет истинных ценностей и верного практическо­го применения ценностных мерил к повседневной жизни.

Но, с другой стороны, почему абсолютно здоровый человек, обожающий свежий хлеб, должен отказывать себе в его потреблении? Сам отказ, тем более грубый запрет могут ввергнуть его в дурное расположение духа, а поглощение не-

любимого несвежего хлеба может привести к расстройству желудка и куче прочих неприятных последствий. Представьте себе, что это молодой здоровый мужчина, а отказываться от свежего хлеба его заставляет жена, поначитавшаяся разных по­пулярных медицинских изданий и с рвением внедряющая их рекомендации в ре­альную жизнь.

Здесь даже вроде бы совершенно рациональные мотивы и характер поведения (забота о здоровье мужа) могут привести к самым печальным семейным послед­ствиям. И наилучший выход из данной ситуации – самой жене есть слегка за­черствевший хлеб, повинуясь доводам научного разума, а мужу дать возможность удовлетворить его маленькие телесные прихоти, дабы не дать повода к появлению крупных семейных проблем. К тому же сами «научные медицинские рецепты» до­вольно быстро меняются. Что было полезно вчера, оказывается вредным сегодня, учитывая что современная медицина – скорее «теория болезней», чем наука о здоровом организме.

Наконец, возвращаясь к нашему примеру, весьма распространенной является ситуация, когда человек просто не ест хлеб. Он ему не нравится, не входит в круг его значимых гастрономических потребностей. Немудрено, что и его отношение к вышеприведенной дилемме – надо ли непременно выбирать из двух противопо­ложных ценностных ориентации нечто одно или же они абсолютно равноправны, но каждая в своей сфере и в своем жизненном контексте – будет сугубо индиффе­рентной, ценностно нейтральной: «А мне все равно. Ваша любовь или отрицатель­ное отношение к свежему хлебу меня абсолютно не интересуют». Более того, само настаивание на том, что разум и наука требуют предпочесть слегка черствый хлеб свежему может вызвать у такого человека раздражение и желание защитить прямо противоположную позицию, хоть она ему лично и не близка.

Упомянем еще об одном варианте разрешения вышеприведенной ситуации с оценкой хлеба. Если вы попросите оценить городской хлеб с точки зрения его вкуса и полезности какого-нибудь кочевника, уезжающего на альпийские паст­бища, то его ответ, вполне возможно, будет следующим: «Хлеб городской вы­печки вреден и плох в любом своем виде и качестве. Он малокалориен и быстро портится. Нет ничего вкуснее и полезнее для кочевника, а тем более в горах, чем небольшие хлебца-бурсаки, вываренные в животном жире. Их испокон веков пекут наши предки, и никто пока еще не придумал лучшего питания в горных условиях».

Справедливость подобной констатации вряд ли может быть оспорена, равно как и более общая констатация равнозначности множества ценностных суждений относительно одного и того же предмета или события. Жизнь слишком сложна и непредсказуема, чтобы всегда и во всем можно было руководствоваться простым здравым смыслом и даже истинными доводами науки. То, что хорошо и правильно в одном контексте, может быть ложно и даже губительно в другом. Пригодное и приятное для одного может быть совершенно неприемлемым для другого¹.

Отсюда мы рискнем сделать второй,противоположный первому, теоретиче­ский вывод.

 

¹ Этот реальный момент плюралистичности ценностного бытия человека, если довести его до абсурда, превращается в расхожий тезис обыденного сознания: «Сколько людей – столько мнений».

Сфера ценностного бытия человека неустранимо субъективна и ситуа­тивна, а посему надо всегда принимать во внимание уникальный характер ценностных ситуаций, в которые попадает человек, а также его психологиче­ское состояние в данный момент, социально-профессиональную принадлеж­ность, половозрастную и культурно-национальную специфику как конкрет­ного субъекта конкретного ценностного акта. Здесь, как совершенно справед­ливо подчеркивал М.Шелер, не приемлемы ни сугубо формальные ценностные квалификации, ни самодовлеющий рациональный анализ.

Напротив, огромную роль в динамичном и неповторимом ценностном скрещении воль и обстоятельств играют мудрость1и жизненный опыт2, дар предвидения и такая пока еще во многом загадочная способность сознания, как дар эмоционального сопереживания, или эмпатии (речь о которой шла в предыдущем разделе книги).

Однако вернемся к нашему примеру с хлебом и зададимся вопросом: а так ли уж субъективны наши оценки свежего хлеба как «плохого» или, наоборот, «хо­рошего»? И если бы хлеб сам по себе был абсолютно черствым или недопечен­ным, то разве не сошлись бы во мнении и врач, и любитель мягкой сдобы, что он безусловно «плохой»? И разве любые попытки продавца магазина или хлебопека убедить их в том, что хлеб-таки «хороший» не были бы восприняты как откро­венный обман и наглая ложь? Равным образом и кочевник разве не согласится с горожанином в том, что любой хлеб всегда лучше отсутствия оного, а качественно испеченный – предпочтительнее некачественного.

Если же перейти на более высокий уровень ценностных обобщений, то разве не сойдутся все во мнении, что качественное изготовление вещи, какой бы харак­тер она ни носила (пусть даже эта вещь вредна, как, скажем, сигарета или водка), всегда лучше некачественной; профессионализм (даже если это отвратительный профессионализм типа профессионализма палача)³ всегда предпочтительнее не­профессионализма; грамотная и красивая речь всегда и везде приятнее скверно­словия; здоровье безусловно лучше болезни, а честность и мужество выше лживо­сти и трусости; что, наконец, как бы кому ни нравились модная эстрадная певица и серийный компьютерный натюрморт для кухни, – им всегда (при прочих равных условиях) следует предпочесть голос Федора Шаляпина и созерцание подлинной картины Николая Рериха.

Иными словами, существуют вполне объективные – материальные, а вовсе не только логико-рациональные – критерии, которые позволяют нам осуществ­лять осмысленные акты выбора, целеполагания и творчества.

Сам мир,окружающее нас природное и культурное бытие, словно сопро­тивляются актам человеческого произвола и ценностного субъективизма, в какие бы внешне рафинированные рациональные одежды они ни рядились. Во всяком случае долго ценностно обманывать и обманываться нельзя, даже в условиях воз-

 

¹ Недаром вся аксиологическая традиция, начиная еще с античности, последовательно разводит рассуди­тельность, как рациональную деятельность, и собственно мудрость. Платон, как известно, выделял четыре добро­детели грека – мужество, справедливость, рассудительность и собственно философскую мудрость сократовско­го типа (Платон. Сочинения. В 3 т. Т. 3 (1). М., 1971. С. 217).

² Жизненный опыт можно сопоставить со знаменитым «демоном» Сократа, который даст ему советы в самых сложных жизненных ситуациях.

³ Плохой палач доставляет дополнительные мучения своим жертвам.

можного манипулирования сознанием, ибо есть какая-то внешняя необходимость в ценностном бытии человека, которую он не в силах ни отменить, ни игнорировать.

Отсюда можно сделать третий аксиологический вывод, в значительной сте­пени противостоящий двум предыдущим.

Ценностное бытие человека, какой бы ситуативный и субъективно-воле­вой характер оно ни носило, невозможно вне предметов, процессов и событий окружающего мира, причем объективные свойства последних – важное сред­ство противостояния равно и субъективистскому ценностному произволу, и механическим аксиологическим рационализациям. Сами материальные – в самом широком смысле – носители ценностей и объекты оценки являются необходимым условием и осуществления ценностного акта как такового, и его объективности.

Здесь, правда, скрывается еще один нюанс, давно подмеченный в психологии и философии: если для человека блатные песни или эстрадная «духовная жвачка» интереснее и ценнее голоса Шаляпина и Паваротти, то его ни при каких условиях не заставишь слушать пение последних с удовольствием и уж тем более полюбить его. Скорее, как и в случае со свежим хлебом, это вызовет ненависть к объекту принудительного почитания. Этим часто грешат не очень психологически чуткие и не очень мудрые родители, ломая органические предпочтения ребенка, не буду­чи способными понять внутреннюю ценностную предрасположенность его нату­ры, хотя последняя часто отчетливо видна уже в младенчестве. Ребенок – вовсе не локковская tabula rasa, а педагогически развить можно только то, что в потен­циале у него уже имеется¹.

При этом нельзя путать его устойчивые (как бы априорные) жизненные стрем­ления и предпочтения в модальности «приемлю – не приемлю» с субъективно-психологическими – временными и частными – влечениями и пристрастиями в модальности «нравится – не нравится». Последние в подавляющем большинстве случаев действительно подлежат преодолению и изживанию по мере взросления. Но даже и в этом случае со стороны родителей требуются максимальные деликат­ность и выверенность воспитательных шагов. Ценностный диктат в сфере педаго­гики опасен², а жесткое проведение аксиологической линии может осуществлять­ся посредством самой что ни на есть гибкой и взвешенной воспитательной формы. Впрочем, бывают педагогические ситуации, особенно в воспитании мальчиков, когда необходимо жесткое волевое нормирование, а иногда – даже телесное на­казание (!!!). Но это – всегда как исключительная мера.

Равным образом никакая рациональная аргументация и апелляция к здраво­му смыслу не заставят человека поступать противно его экзистенциальным апри­орным предпочтениям и психологическим пристрастиям, иногда даже несмотря на то, что к этому его принуждает все социальное окружение³. В художественной

 

¹ Этот тезис был одним из ключевых в педагогической концепции выдающегося отечественного психолога и педагога С.Л. Рубинштейна.

² Вроде фраз, начинающихся с авторитарного нормирования: «ты должен...», «твоя обязанность заключа­ется...» и т.д.

³ Так, Э. Фромм замечает, что «объективное доказательство вовсе не показалось бы неотразимым тем, кто не согласен с системой ценностей, превосходство которой признано большинством» (Фромм Э. Психонализ и этика. М, 1993. С. 289).

литературе этот ценностно-психологический феномен был блестяще проанализи­рован Ф.М.Достоевским в «Записках из подполья». Там главный герой поднимает настоящий аксиологический бунт¹ против этики рационально-принудительного добра, дерзостно заявляя, что он намеренно, вопреки всяким рациональным аргу­ментам и даже вопреки реальному всеобщему счастью (если последнему суждено когда-нибудь сбыться?!), будет совершать аморальные действия, лишь бы сохра­нить свою автономию и свободу ценностного самоопределения.

«Да осыпьте его (имеется в виду – человека. – Авт.) всеми земными блага­ми, – пишет Ф.М. Достоевский, – утопите в счастье совсем с головой, так, чтоб только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж больше ничего не оставалось де­лать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, – так он вам и тут человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одно­го пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает само­го пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтобы самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши...»². Мало того, доказывая, что он не «фортепьянная кла­виша», человек может даже переживать чувство глубокого психологического удо­влетворения от своего, как бы мы сказали сегодня, «девиантного» поведения.

Впрочем, человек может рационально убедить самого себя в необходимости смириться и принять то, к чему чувствует явную инстинктивную антипатию; мо­жет чисто волевым образом сделать то, к чему не лежит его душа и что противо­речит его априорным ценностным предпочтениям. Но чаще всего такое насилие над собой приводит лишь к состоянию устойчивого социального дискомфорта и психологической подавленности и может, в конце концов, закончиться общим рас­стройством психики.

От этого состояния депрессивной подавленности из-за измены самому себе, хотя грани здесь, как и везде в сфере ценностного бытия, весьма тонки, надо отличать прямо противоположный процесс – мужественное преодоление своих низших субъективно-психологических влечений и пристрастий, лишь искажающих под­линный личностный ordo amoris и препятствующих исполнению жизненного предназначения. Изживание (но опять-таки не мгновенное и не сугубо волевое) этих низших влечений и пагубных привычек³ способно, напротив, давать самое глубокое психологическое удовлетворение.⁴ Словом, есть какая-то внутренняя, экзистенциально-имманентная необходимость именно в такой, а не в другой цен­ностной ориентации личного бытия.

Сделаем отсюда четвертый,во многом опровергающий предыдущие, теоре­тический вывод.

 

¹ Любопытно, что почти ницшеанский по своему пафосу.

² Достоевский Ф.М. Сочинения. В 10 т. Т. 4. М., 1956. С. 158.

³ Вроде курения, пристрастия к спиртному, к карточной игре или к компьютерным играм.

⁴ На этом принципиальном отличии психологического телесного удовольствия от духовной радости пре­одоления мы еще специально остановимся чуть ниже.

Несмотря на огромное влияние динамичного социокультурного контекста, важную роль рационально-волевых аспектов в ценностном поведении, а также учитывая объективные характеристики материальных носителей ценностей, без которых невозможны никакие ценностные отношения, следует тем не менее чет­ко констатировать: существует внутренний, укорененный в недрах личности ¹, априорный характер ее базовых ценностных предпочтений и отталкиваний, а также неустранимый и важный факт психологического переживания ценно­стей и актов ценностного выбора – так называемое чувство ценности.

 

2. Ценностный акт:

попытка интегрального подхода

 

Попробуем теперь синтезировать проанализированные выше и вроде бы противоречащие друг другу закономерности ценностного бытия чело­века, обратившись к структуре ценностного акта. При всех бесконечных содержа­тельных вариациях в нем присутствует некое безусловное и достаточно прозрач­ное единство.

Во-первых,любой ценностный акт, понимаемый в самом широком смыс­ле² (оценки чего-либо, самооценки, целеполагания, творческой интерпретации и т.д.)³, невозможен без деятельного «Я», т.е. без живого субъекта ценностного действия.

Человек, по определению, – существо самосознающее и рациональное, призванное отвечать за свои слова и поступки, а потому обреченное на разумное отношение к ценностным максимам своего поведения. Они должны быть им по возможности ясно осмыслены и четко обоснованы. Человек же психически боль­ной или находящийся в состоянии аффекта, т.е. лишенный дара рационального осмысления окружающего и своих собственных действий, оказывается вне сферы ценностных отношений. Но это означает, что классический рационалистический подход в аксиологии, получивший наиболее полное и яркое оформление в теорети­ческом наследии Канта, отнюдь не утратил своего эвристического потенциала.

С другой стороны, ясно, что огромную роль в ценностных актах человека, каким бы даром аксиологической рефлексии он ни обладал, играют историко-куль­турный, национальный, социально-ролевой, биографический и другие контексты. Подобного влияния попросту невозможно избежать, а посему действия ценност­ных «Я» будут существенно разниться между собой по причинам несхожести этих контекстов. Изучение последних – чрезвычайно увлекательная и важная задача. В этом плане социально-психологический, этнопсихологический, биографический

 

¹ Мы здесь и далее не будем умозрительно решать вопрос о природе этой ценностной экзистенциальной априорности, ограничившись констатацией безусловной реальности ее наличия, как свидетельствуют многочис­ленные факты этологии, психологии, педагогики, теории творчества и т.д. Скорее всего, и здесь речь должна идти о структурах глубинного «Я» личности (см. лекцию 23 из гносеологического раздела курса).

² А не взятый в своей чистой экзистенциальной процессуальности, о чем речь еще впереди.

³ В принципе ценностный характер носит любое человеческое действие, и можно говорить лишь о его более явном (как, например, в случае этической оценки какого-либо поступка) или менее явном ценностном измерении, когда человек, скажем, колет дрова, решает математическую задачу или предастся созерцанию звездного неба.

и кросскультурный подходы в аксиологии очень важны и интересны. Надо ска­зать, что они, пожалуй, и наиболее обстоятельно разработаны в науке. Достаточ­но указать на классическое исследование религиозной ценностной детерминации субъекта предпринимательской деятельности в работе М.Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» или на показ существенной зависимости ценностных приоритетов в системе социализации индивида от характера культурной среды¹.

При этом очевидно, что в ценностной деятельности «Я» многое определяется не только разумом и влиянием социокультурного окружения, но и совокупностью базовых витально-эмоциональных потребностей и желаний², относительно инва­риантных у разных индивидов и культур³. Они во многом определены общей био­физиологической спецификой человеческого антропологического типа, и в этом плане привлечение идей натуралистической парадигмы в аксиологии кажется весьма важной и полезной⁴. К примеру, до сих пор не до конца использован объяс­нительный потенциал биогенетического закона Э.Геккеля о повторении ключевых этапов и черт филогении в онтогении.

Его некритические и механические экстраполяции на сферу человека и обще­ства, столь характерные для конца XIX – первой половины XX века⁵, надолго вызвали отторжение у психологов, антропологов и культурологов, однако многие современные факты заставляют вновь отнестись к нему как к многообещающей рабочей гипотезе. Действительно, детские ценностные предпочтения и пристрас­тия могут многое прояснить в культурном прошлом человечества, а последнее, в свою очередь, – пролить дополнительный свет на этапность и логику формирова­ния детских ценностных представлений⁶.

При всей обоснованности классического рационалистического, социоцент-рического и натуралистического подходов отдадим также должное платониче­ским и априористским аксиологическим парадигмам в исследовании исходных ценностных предпочтений субъекта. Долгое время они представлялись чем-то сугубо умозрительным, а иногда и просто фантастическим для позитивистски ориентированного научного ума. Однако сегодня уже не вызывает сомнений на­личие поразительных явлений в нашей душевной жизни (таких, как явления ксе-ноглоссии⁷ или пренатального опыта⁸), которые свидетельствуют о глубине и не­прозрачности нашего внутреннего ценностного «Я» для обычной рациональной интроспекции.

 

¹ См. классическую работу М. Мид «Культура и мир детства» (М, 1988).

² Потребностью в еде, воде, тепле, жилище, удовлетворении материнского инстинкта и полового чувства, в душевном семейном уюте и общей психологической стабильности существования.

³ Мерой и характером их предметной удовлетворенности в данном случае можно пренебречь. О «ценност­ных ловушках» в этой сфере мы еще поговорим ниже.

⁴ Вспомним в этой связи приверженность идее биологической врожденности ordo amoris даже такого теис­тически ориентированного мыслителя, как М. Шелер, а также убежденный нативизм Н.Хомского и аргументы того же К. Лоренца о возможном врожденном характере базовых ценностных чувств (Лоренц К. Восемь смерт­ных грехов цивилизованного человечества // Указ. соч. С. 32–33).

⁵ См. анализ этих подходов в книге одного из авторов учебника: Иванов А.В. Сознание и мышление. М., 1994. Раздел 1.

⁶ Гигантский эмпирический материал подобного рода был собран и обобщен еще в середине XX века пси­хологом X.Вернером: Werner H. Comparative Psychology of Mental Development. N. Y., 1957.

⁷ Способность некоторых людей в особых состояниях сознания (во сне, во время галлюцинаций и т.д.) говорить на чужих языках, которые они никогда в своей жизни сознательно не изучали.

⁸ Этому посвящены многочисленные работы С. Грофа.

Именно эти темные глубины нашего внутреннего мира многое определяют в системе наших ценностных притяжений и отталкиваний. Поди попробуй иначе объясни, почему человек с самого раннего детства предпочитает одни цвета, за­пахи и мелодии и игнорирует другие; почему он тяготеет ко вполне определенным видам деятельности, местам проживания и кругу общения. Из материального ге­нотипа, какую бы сложную информацию он ни нес, этого объяснить невозмож­но в принципе¹. Несомненен и тот факт, что у детей, воспитанных в одной семье в практически одинаковых социально-бытовых условиях (даже у однояйцовых близнецов, где генотип почти полностью идентичен!!!), наблюдаются серьезные различия в ценностных ориентациях, особенно духовного характера.

Подобные феномены нельзя также полностью объяснить ни социокультурны­ми влияниями, ни непосредственным научением. Здесь налицо действие ценност­ного a priori человека, предшествующего любому его эмпирическому волевому акту. Думается, что непредвзятое и обстоятельное научное исследование таких цен­ностно-экзистенциальных a priori, а также их последующая синтетическая фило-софско-теоретическая интерпретация – дело вполне рациональное и весьма пер­спективное, причем это отнюдь не должно умалить значимости ни социоцентриче-ских, ни натуралистических подходов к исследованию субъекта ценностного акта.

Во-вторых,сами по себе ценностные акты, рассмотренные в своей чистой экзистенциальной процессуальности, представляют самостоятельный и важный предмет аксиологических исследований. Они предстают или в форме рациональ­но-волевых оценивающих и планирующих действий², или в виде специфических ценностных психологических состояний и переживаний, или же в форме направ­ленных желаний и стремлений.

Начнем с последних форм. Четкое разграничение телесного вожделения и ду­ховного устремления можно найти уже у Платона³. Довольно любопытный и инте­ресный анализ соотношения желания (влечения) и стремления дали впоследствии М.Шелер и В.Франкл. Последний весьма тонко разводит телесно-физиологиче­ский акт влечения и духовного стремления. «С точки зрения экзистенциального анализа, – подмечает выдающийся австрийский психолог, – человек стоит перед лицом ценностей. С точки зрения психодинамики за его спиной стоят влечения... Лишь насилие над языком допускает применительно к ценностям такие выраже­ния, как «влекомый» или «движимый» ими. Ценности не толкают меня, а притя­гивают. Я выбираю свободу и ответственность ради осуществления ценностей, я решаюсь на осуществление ценностей, я открываю себя миру ценностей, но вле­чение... здесь ни при чем».⁴

Думается, что В.Франкл излишне категоричен. Влечение (желание) и стрем­ление, как разные ценностно-волевые акты, просто связаны с разными ценност­ными модальностями (соответственно витально-материальными и духовными)⁵ и

 

¹ При любых ссылках на генетическую врожденность обнаруживается одна существенная ошибка: здесь аргумент «при условии» выдастся за аргумент «по причине», но – как хорошо известно – из того факта, что мы не можем мыслить без мозга в земных условиях, еще не следует, что мозг – причина мысли.

² О чем мы уже говорили выше и что составляло преимущественный предмет классической европейской психологии и педагогики.

³ Платон. Сочинения. В 3 т. Т. 3 (1). М, 1971. С. 236.

⁴ Франкл В. Человек в поисках смысла: Сб. М., 1990. С. 122. ⁵ Речь о них пойдет в следующей лекции.

потому – в идеале – вполне гармонично согласуются друг с другом. В принципе, исследования различных видов внерациональных ценностных актов, проводимые без крайностей ницшеанского, фрейдистского или мистического толков, являются чрезвычайно интересными и многообещающими. Это направление аксиологии рас­полагается на стыке психологии, культурологии, религиоведения и философии¹.

Однако ценностный акт может включать в себя не только интенционально направленные – рациональные и внерациональные – волевые акты, но и различ­ные психологические ценностные переживания: удовольствия и неудовольствия, наслаждения и страдания и т.д. Они испытываются человеком в зависимости от успеха или неуспеха волевого акта, возможности или невозможности осуществле­ния ценностного априорного предпочтения и т.д. Анализ сущности удовольствия можно найти уже у греков. В частности, у Аристотеля в «Никомаховой этике» пос­тулируется высший тип удовольствия, связанный с совершенствованием в каком-либо деле, в первую очередь – деятельности познавательной. Обстоятельный ана­лиз различных видов удовольствия предпринимает Э. Фромм.²

Наконец, есть ценностные эмоциональные состояния-переживания, которые являются значимыми сами по себе, безотносительно содержания волевых ценност­ных актов, а также переживаний по поводу успеха или неуспеха последних. На­пример, чувство радости позитивно в любом, даже самом неблагоприятном пред­метно-ситуативном контексте, а состояние уныния, напротив, всегда негативно и разрушительно³. Отсюда – почитание радости как особой мудрости и осуждение уныния как греха во всех мировых религиях, а также повсеместное разведение духовной радости и чувственно-эмоционального удовольствия практически у всех авторов⁴.

Пограничными между интенциональным ценностным актом, имеющим пред­метное содержание, и ценностным психологическим переживанием являются та­кие состояния, как аффект и страсть. Их различению уделил специальное внимание М.Шелер: «Аффект остр и по существу пассивен – страсть есть постоянная по­тенция, и она, по своей природе, активна и агрессивна. Аффект по существу слеп... страсть... односторонняя и изолирующая, но она зряча относительно ценностей, это сильное, длительное движение импульсивной жизни в этом ценностно специа­лизированном направлении. Нет ничего великого без большой страсти – но все великое свершается, конечно, без аффекта»⁵. Думается, что Шелер прав относи­тельно аффекта, но не прав относительно страсти.

 

¹ В частности, чрезвычайно интересен анализ специфики религиозных ценностных актов самоанализа и самотрансформации в православной исихастской практике (см.: Синергия. Проблемы аскетики и мистики право­славия. М., 1995). Важны здесь также многочисленные работы классика мирового религиоведения М. Элиаде, у которого структура разнообразных религиозно-мистических актов рассмотрена на богатейшем эмпирическом материале и весьма подробно.

² См.: Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993. С. 135–149.

³ Подобные состояния имеют самое прямое отношение к экзистенциальным качествам личности и схва­тываются в соответствующих экзистенциалах. Мы касались этого в лекции 26 из гносеологического раздела курса.

⁴ Для Э. Фромма радость – это «спутник всякой продуктивной деятельности» (Психоанализ и этика. С. 147); для В. Франкла со ссылкой на Шелера – «направленная эмоция» (Человек в поисках смысла. С. 169); для К. Лоренца – следствие преодоления жизненных препятствий (Восемь смертных грехов цивилизованного человечества. С. 24).

⁵ Шелер М. Избранные произведения. М., 1994. С. 373.

У него здесь есть несомненное противоречие: «длительность» никак не со­гласуется с «импульсивностью». Длительная же и импульсивная страсть есть ти­пичная мания. Страсть есть именно «ослепленная» субъективностью любовь, как бы заслоненное и помраченное эмоциональным аффектом объективное ценностное содержание стремления, или, что, бывает много чаще, неукротимое телесное влече­ние к антиценности. Поэтому ничего великого страстью никогда не совершалось – разве что романтические безумства. Г.Гессе в своей бессмертной «Игре в бисер» был более тонок в квалификации страсти как «трения души с внешним миром». Шелер, думается, просто спутал телесную страсть (неукротимое желание) с ду­ховной устремленностью к познанию высших ценностей. Духовное стремление, принимающее самые разнообразные формы, действительно лежит в основе всех великих достижений человеческого гения.

Подытоживая, можно констатировать, что парадигма психологизма отнюдь не исчерпала себя в аксиологии и – при разумном самоограничении своих притяза­ний (особенно психологизма гедонистического плана) – является вполне жизне­способной и взаиподополнительной по отношению к другим парадигмам.

В-третьих,помимо волевых ценностных актов, переживаний и состояний субъекта, необходимы реальные или воображаемые предметные (вещные) носите­ли ценностей и объекты (опять-таки реальные или воображаемые), относительно которых выносятся ценностные суждения и испытываются ценностные пережива­ния. Ценностный акт в принципе не может существовать без материальной объек­тивации, что принимается в расчет практически всеми аксиологическими направ­лениями. По меткому замечанию того же В. Франкла, «для настоящего человека существенными являются не какие-то состояния его души, а реальные предметы во внешнем мире; первично он направлен именно на них, и лишь невротик уже не ориентирован, как нормальный человек, на предметы, а интересуется лишь свои­ми состояниями»¹.

Итак, ясно, что ценностные представления о прекрасном и изящном человек во многом черпает, созерцая конкретные произведения искусства, читая книги и повседневно вращаясь в мире бытовых и технических форм. Свою нравственную интуицию и моральный опыт он формирует на основе конкретных жизненных ситуаций, профессиональных и личных отношений. Именно социальная действи­тельность является той реальностью, вне которой нельзя ни сформироваться, ни реализоваться творческому субъекту нравственного, эстетического и социального творчества. Поэтому вполне