ОБ ОТНОШЕНИИ МАЛОРОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ К ОБЩЕРУССКОЙ

Эпилог к «Черной раде»

«Черная Рада» написана мною сперва на' южно-русском или малороссийском языке. Здесь напечатан вольный пе­ревод этого сочинения. В переводе есть места, которых нет в подлиннике, а в подлиннике осталось многое, не вошед­шее в перевод. Это произошло, как от различия духа обеих словесностей, так и от того, что, сочиняя подлинник, я сто­ял на иной точке воззрения, а в переводе я смотрел на пред­мет, как человек известной литературной среды. Там я по возможности подчинялся тону и вкусу наших народных рапсодов и рассказчиков; здесь я оставался писателем ус­тановившегося литературного вкуса. Думаю, что -от этого подлинник и перевод изображал одно и то же, представля­ют, по тону и духу, два различные произведения. Как бы то ни было, только считаю не лишним объяснить, почему русский писатель нашего времени, для изображения мало­российских преданий, нравов и обычаев, обратился к язы­ку, неизвестному в северной России и мало распространен­ному в читающей южной русской публике.

КнигаГ моя, появилась на свет не на общепринятом ли­тературном языке, может внести многих в ^аблуждение на счет лоняд:иД_][ц^уе!Ш71вТй"1гаггВ^обра"Зя'т," пожалуй,~чтоП1 пишу под влиянием узкого местного -патриотизма, и что мною управляет желание образовать отдельную словес­ность, в ущерб словесности общерусской. Для меня были бы крайне обидны подобные заключения, и потому я ре­шился предупредить их объяснением причин, заставивших меня избрать язык южно-русский для художественного вос­создания летописных наших преданий.

Когда Южная Русь, или, как обыкновенно ее называют, Малороссия, присоединилась к северной или великой Рос­сии, умственная жизнь на севере тот час оживилась прито­ком новых сил с юга, и потом Южная Русь постоянно уже принимала самое деятельное участие в развитии северно­русской литературы. Известно каждому, сколько малорос­сийских имен записано в старых летописях русской сло­весности. Люди, носившие эти имена, явились на север с собственным языком, каков бы он ни был — чистый южно­русский, или» как утверждают некоторые, полупольский, живой, народный, или черствый академический,— и ввели этот язык в тогдашнюю русскую словесность, как речь об­разную, освоенную с общеевропейскою наукою и способ­ную выражать ученые и отвлеченные понятия. Природные москвичи оставили язык своих разрядных книг и грамот для этой речи, и в Российском государстве, мимо народного северного и народного южнорусского языков, образовался язык, составляющий между ними средину и равно понятый обоим русским племенам. Дойдя до известной степени яс­ности и полноты, он начал очищаться от старых, выкован­ных в школах в чуждых народному вкусу, слов и оборотов, заменяя их словами и оборотами языка живого, которым говорит народ,— и тут приток севернорусского элемента в литературный язык сделался почти исключительным. В свою очередь малороссияне отреклись от природного языка сво­его, и, вместе с просвещением, разливавшимся по империи из двух великих жерл, Москвы и Петербурга, усвоил себе формы и дух языка северно-русского. ^~~

Казалось бы, этим поворотом взаимных плем«й1шх вли­яний должно было завершиться развитие литературного языка в России; но на деле вышло, что силы творящего рус­ского духа еще далеко не все пришли в соприкосновение. В то время, когда Пушкин довел русский стих до высочай-.шей степени совершенства, до нее р!из и!1га пластики и гар­монии,— из глубины степей Полтавских является на севере писатель, с поверхностным школьным образованием, с не-

правильною речью, с уклонениями от общепринятых зако-. нов литературного языка, явно происходящими от недоста­точного знакомства с ним, является, и поклонники изящно­го, отчетливого, гармонического Пушкина заслушались степных речей его... Что это значит? Это значит, что Пуш­кин владел еще не всеми сокровищами русского языка, что у Гоголя послышалось русскому уху что-то родное и как бы позабытое его времен детства: что вновь открылся на земле русский источник следа, из которого наши северные писатели давно уже перестали черпать...

Судя по сходству древних обычаев у великороссов и ма­лороссиян, надобно думать, что в глубокую старину вся Русь говорила одним и тем же языком, или очень сходными между* собою наречиями: и, вероятно, русское слово было разбито до лучших своих форм преимущественно в той стра­не, которая была тогда средоточием силы народной,— в земле Киевской. Чем дальше от этой страны, тем резче дол­жны были быть областные отличия и уклонения от собст­венно южно-русского слова, что и отразилось частию в се­верно-русских летописях. Тем не менее, однако ж, язык земли Киевской должен был служить образцом для всего первобытного русского мира. Но, в следствие политических переворотов, гражданственность мало по Цалу ослабела в пределах древнего Киевского княжества, и русский народ развил свои государственные силы преимущественно на севере — сперва во Владимире на Клязьме, а потом в Мос­кве. Здесь древний русский язык, каков бы он ни.был во времена Владимира и Ярослава, пошел к развитию особен­ным путем, так как он начал вбирать в себя пищу из осо­бенной народной почвы, при особенных государственных и общественных обстоятельствах. Московская земля явля­ется сильным, все к себе притягивающим царством, и, создавая новые формы жизни, создает язык, выра­жающий эти формы. Так он достигает той степени разви­тия, на которой застали его, присоединяясь к северно­русскому народу, разрозненные с ним татарами южные русичи.

Что же делали они с языком своим во все время разлу­ки с Русью Северной? Некоторые из наших ученых, не оби­нуясь, утверждали, что они позабыли настоящую русскую речь, поддавшись влиянию польского языка, который-де, смешавшись с языком южных русичей, произвел смесь, на^ зывающуюся ныне языком малороссийским. Выходит так, как-будто малороссийский язык произошел от польского. Но памятники южнорусской народной словесности, беспре­станно открываемые этнографами, приводят к важному в

этом случае вопросу — который из двух языков мог быть отцом другого: тот ли, который имеет богатые красотами песни народные, захватившие в себя этнографические и религиозные факты Из глубочайшей языческой древности, или тот, который таких песен не имеет? Польский язык не только беднее народными произведениями, но и моложе юж­норусского; и, если мы находим в нынешнем малороссий­ском языке слова польские, то это значит, что они были заимствованы самими поляками у южных руссов и сдела­лись общими обоим племенам. Не позабыл южнорусский народ'того языка, на котором говорили князья и дружины их: ибо он продолжал жить собственною жизнью мимо хан­ских баскаков и литвинов, которым не было никакого дела до его нравов и языка. Заимствованное одним народом от другого носит признаки -евоего первообраза и непременно* уступает ему в силе и красоте: а здесь случилось напротив-Польская народная словесность, даже во мнении самых горячих ее приверженцев, далеко отстает от малороссий­ской в силе, разнообразии, блеске и пластической красоте созданий. Как же у нас «а Руси может существовать мне­ние, Что эта бедная словесность родила богатую? Много-есть этому причин: но я укажу только на одну: что ученые наши—-и именно историки и филологи— по большей час­ти удалены своею жизнью от непосредственного изучения народа, и особенно южнорусского, что они по необходимос­ти повторяют один другого, и что -г- ко вреду науки — есть, между ними такие, которые думают играть роль русских: патриотов, унижая одно русское племя перед другим. Какие же последствия такой недостаточности живых наблюдений, и к чему ведет эта племенная исключительность воззрения на Русь? С одной стороны, это поселяет в доверчивом к ав­торитетам юношестве пренебрежение к предмету, достой­ному самого прилежного, специального изучения, с дру­гой — питает чувство племенного отчуждения, выражаю­щееся у малороссиян или равнодушием ко всему, что не­малороссийское, или безобразными карикатурами действи­тельности '. Может быть, кто-нибудь и выигрывает от та­кого положения дел, только не общество. Для общества нужна любовь, а где нет любви, там нет и успехов жизни.

¹ Укажу на некоторые места в рассказе Основьянеика: Солдат­ский портрет, на те сочинения Гребенки, в которых являются действу­ющими лицами великороссияне, и наконец на самые «Мертвые души» Гоголя, в которых русские мужики изображены, по-моему, карикатурно-верно, но далеко неудовлетворительно со стороны глубокой внутренней связи, какая должна существовать между писателем и народом.

Поэтому те из наших ученых, которые, из простодуш­ного или притворного патриотизма, ограничивают круг спе­циального изучения народа и его речи так называемым н а-•стоящим русским человеком, отчуждая, в сле­поте своей, от участия в деле самопознания и самовыра­жения многие миллионы южного русского племени, — действуют против успехов нравственного развития

I

К счастью природа русского человека. сильнее заблуж­дений ученых и неученых фанатиков, и как бы ни подав­ляли ее мертвящие идилии людей без сердца и без истин­ного разума, при благоприятных обстоятельствах она сно­ва получает свою жизненность. С некоторого времени в южнорусском образованном обществе начала пробуждать­ся любовь к родной поэзии и родному языку,— но отнюдь не в следствие общего движения славянских племен к свое-народности, как полагают некоторые, движения, сравни­тельно очень недавнего. Эта любовь выразилась произре-дениями, которые не имеют большой -цены на нынешний наш взгляд, но которых влияние на общерусскую литера­туру оказалось благотворным. Гоголь от своего отца, ав­тора и актера нескольких драматических пьес на малорос­сийском языке, получил первое побуждение к изображению малороссийской жизни в поместьях. Круг людей, в который •он -попал по своим житейским обстоятельствам, и влияние -окружавших его личностей указали ему формы речи, в ко­торых его создания могли быть доступны обществу; он начал писать по-великорусски. Многие из малороссиян со­жалеют, что он не писал на родном языке; но я нахожу это обстоятельство одною из счастливейших случайностей, По.своему воспитанию и по времени, с которым совпало его детство, он не мог владеть малороссийским языком в та­кой степени совершенства, чтббы не останавливаться на.каждом шагу в своем творчестве, за недостатком форм и красок. Каков бы ни был его талант, но, при этом условии, _:он имел бы слабое влияние на своих соплеменников, а на -великорусское общество никакого. '.Но, заговорив о Мало­россии на общедоступном для обоих племен языке, он, с >.одной стороны, показал своему родному племени, что у него есть и было прекрасного, а с другой — открыл для великороссиян своехарактерный и поэтический народ, из­вестный им дотоле в литературе только по карикатурам. Судя строго, малороссийские повести Гоголя мало заклю­чают в себе этнографической и исторической истины, но в них чувствуется общий поэтический тон Малороссии. Они подходят ближе к нашим народным песням, нежели к са-

-.242..

мой натуре, которую отражают в себе эти песни. Нельзя» сказать, чтобы произведения Гоголя объяснили Малорос­сию, но они дали новое, сильное побуждение к ее объясне­нию. Гоголь не в состоянии был исследовать родное племя в его прошедшем и настоящем. Он брался за историю Ма­лороссии, за исторический роман в Вальтер-Скоттовском вкусе, и кончил все это «Тарасом Бульбою», в котором об­наружил крайнюю недостаточность сведений о малороссий­ской старине и необыкновенный дар пророчества в проше-Дше м. Перечитывая теперь «Тараса Бульбу», мм очень часто находим автора в потемках; но где только пес­ня, летопись, или предание бросают ему искру света — с непостижимой зоркостью пользуется он слабым ее мерца­нием, чтобы распознать соседние предметы. И при всем том «Тарас Бульба» только поражает знатока случайной вер­ностью красок и блеском зиждущей фантазии, но далеко-не удовлетворяет относительно исторической и художест­венной истины. Здесь опять многие из малороссиян сожа­леют, что Гоголь не продолжал изучать Малороссии и.не посвятил себя художественному воспроизведению ее про­шедшего и настоящего; и опять я в его стремлении к вели^ ко.русеким элементам жизни вижу счастливейший инстинкт гения, В его время не было возможности знать Малорос­сию больше, нежели о н знал. Мало того: не возникло даже и задачи изучить ее с тех сторон, с каким м ы, преем­ники Гоголя в самопознании, стремимся уяснить себе ее прошедшую и настоящую жизнь. Но если предположить, что Гоголь вдался бы в разработку малороссийских архи­вов и летописей, в собрание песен и преданий, в разъезды по Малороссии, с целью видеть собственными глазам» жизнь настоящую, по которой можно заключить о прошед­шей,— наконец, в изучение политических и частных между­народных связей Польши, России и Малороссии; то приго­товления к художественному труду, поглотили бы всю его деятельность, и, может быть, мы ничего бы от него не до-ждалися. Напротив, обратясь к современной великорусской -жизни, он дохнул свободнее; материалы у него были всег­да под рукою, и только сознание недостаточности собст­венного саморазвития останавливало его творчество. Все-таки он оставил нам памятник своего таланта в нескольких повестях,' комедиях и, наконец, в «Мертвых душах», этой, великой попытке произвесть нечто колоссальное. Привер-женць4 развития малороссийских начал в литературе ниче­го в нем не потеряли, а все русские вообще выиграли. Да разве мало малороссийского вошло в «Мертвые души»? «Сами москвичи признают, что, не будь Гоголь, малорос-

«иянин, он не произвел бы ничего подобного» '. Но создание.-«Мертвых душ», или, лучше сказать, стремление к созда­нию (выраженное Гоголем в «Авторской Исповеди» и во множество писем), имеет другое, высшее значение. Гоголь, уроженец Полтавской губернии, той губернии, которая бы­ла поприщем последнего усилия известной партии мало­россиян (приверженцев Мазепы) разорвать государствен-«ую связь с народом великорусским, поэт, воспитанный украинскими народными песнями, пламенный до заблуж­дений бард козацкой старины, возвышается над исклю­чительною привязанностью к родине и загарается такой •пламенной любовью к нераздельному русскому народу, ка--кой только может желать от малоросса уроженец север­ной России. Может быть, это самое великое дело Гоголя, яо своим последствиям, и, может быть, в этом-то душевном подвиге более, нежели в чем-либо, оправдается зародивше­еся в нем еще с детства предчувствие, что он сделает что-то для общего добра ². Со времен Гоголя взгляд велико­россов на натуру малороссиянина переменился: почуяли и этой натуре способности ума и сердца необыкновенные, по­разительные; увидели, что народ, посреди которого явился такой человек, живет сильною жизнию, и, может быть пред­назначается судьбою к восполнению духовной натуры се­верно-русского человека. Поселив это убеждение в русском обществе, Гоголь совершил подвиг, более патриотический, нежели те люди,, которые славят в своих книгах одну се­верную Русь и чуждаются южной. С другой стороны мало-зроссияне, призванные им к сознанию своей национальности, ям же самим устремлены к любовной связи ее с националь­ностью северно-русскою, 'которой величие он почувствовал всей глубиной души своей и заставил нас также почувст­вовать. Назначение Гоголя было внести начало глубокого •и всеобщего' сочувствия между двух племен, связанных ма­териально и духовно, но. разрозненных старыми недоразу­мениями и недостатком взаимной оценки³.

Я сказал, что малороссийские произведения Гоголя да-

¹ См. Несколько слов о поэме Гоголя: «Мертвые души», К. Акса* гкова. Москва,. 1842, стр. 17—18.

² См. «Авторскую Исповедь», в «Сочинениях и Письмах Гоголя», т. III» стр. 300.

³ Имена Шекспира, Байрона, Вальтера Скотта связывают в один народ Англичан и Шотландцев, рассеянных по всему свету. Имя Гоголя равно драгоценно для великороссиянила и малоросса. Русская литера­тура, со времен Гоголя, сделалась родственнее для малороссиян; они в ней увидели себя, в настоящем и прошедшем. С-другой стороны, вели-короссияне, посредством сочинений Гоголя, как бы вновь узнали, по-аюбили и приобрели душою Малороссию....

ли побуждение к объяснению Малороссии, и сказал это не без основания. Все, что было до него писано о Малороссии на обоих языках, северно и южнорусском, без него, не мо­гло бы произвести того движения в умах, какое произвел он своими повестями из малороссийских нравов и историй. «Тарас ^ульва», построенный на сказаниях Кониского и Боплана, сообщил этим писателям новый интерес. В них начали искать-того, что.осталось незахваченным козацкою поэмой Гоголя, и сохраненные ими предания старины полу­чили для ума и воображения прелесть волшебной сказки. Это очарование разлилось и на другие летописи, которых до тех пор не замечали за Кониским. Приведение их в из­вестность повело к сличению; открытые противоречия ро­дили потребность узнать истину. Наступил момент исто­рической разработки, до которого далеко еще было автору «Тараса Бульбы», как это всего лучше доказывает совре­менная этому произведению статья Пушкина о Конисском (в «Современнике» 1836 года), в которой нет и намека на «го недостатки со стороны фактической верности. Открыта мною и издана профессором Бодянским «Летопись Само­видца», не имеющая ничего себе равного между малорос­сийскими летописями. Новый взгляд на историю козацкой Малороссии начал проявляться в печатных и рукописных сочинениях. Недоверчивость к собственным источникам, возбужденная всего больше упомянутой летописью, заста­вила нас обратиться к источникам польским. Живые отно­шения знатоков родных преданий с беспристрастными поль­скими учеными, и преимущественно с покойным графом Свидзинским и Михаилом Грабовским, утвердили в южно­русских писателях здравые понятия об исторических явле­ниях на Украине обеих сторон Днепра. С другой стороны, профессор Бодянский издал знаменитую летопись Конис-ского, или «Историю Руссов», которая составляла настоль­ную рукопись каждого почитателя памяти предков в Ма­лороссии, и то, что было уж решено и обсуждено на счет ее между южнорусскими учеными, но не было еще выска­зано печатно, по случайным обстоятельствам,— высказано московским профессором Соловьевым в «Очерке Истории Малороссии». С Конисского снята священная мантия ис­торика. Он оказался, во-первых, фанатиком — патриотом южной Руси, из любви к ней, не щадившим, наперекор ис­тине,, ни Польши, ни государства Московского,— во-вто­рых, человеком необыкновенно талантливым, поэтом ле­тописных сказаний и верным живописцем событий только в тех случаях, когда у него не было заданной себе наперед мысли. Заслуга г. Соловьева, как критика летописи Конис-

ского велика ', хотя до сих пор не оценена малороссияна­ми, которые унижения Тита Ливия, приняли^ по старой па­мяти, за недоброжелательство к их родине.. Но уже прошли времена умышленного недоброжелательства: оно остается теперь только при тех писателях, которые, как люди, равно-чужды северно и южнорусскому обществу, и которых име­на не достойны быть упомянуты там, где говорится о вы­соком стремлении к истине. Лучшим заступником г. Соло\ вьева против простодушных неудовольствий некоторых ма­лороссиян будет их родной писатель, Н. И. Костомаров; которого труды слишком долго для науки оставались в не­известности,- но зато, без сомнения, примутся теперь обще­ством тем с большим сочувствием и уважением.

Это одна сторона движения, которое усилил Гоголь сво­им прикосновением в малороссийской народности. Но в то время, когда отключенная наука делала свое деЛо в облас­ти историко-этнографического наследования южной Руси, в обществе почувствовалось сознательнее прежнего Жела­ние допросить свой народ, на его родном языке. Перестали искать в нем смешного, простодушного и даже хитро-наив­ного. Взгляд на простолюдина сделался глубже и симпа­тичнее. Мы начали внимательнее прежнего вслушиваться в его песни. Внутренний образ малороссиянина сказался нам в красоте, нежности и мрачной энергии языка и музы­ки этих песен. Появились новые сборники эпических и ли­рических произведений народного ума и чувства. Этногра­фия перешагнула с затверделой почвы летописей на живую,¹ производящую почву национальной поэзии: история с удив­лением увидела себя в цветистой и сияющей одежде на­родной песни. Мы пожелали войти в хату мирных потом­ков того козачества, которое, по собственным его словам, «полем и морем славы у всего света добыло»: мы пожела­ли слышать их речи без переводчика, каким явился в рус­ской литературе Гоголь: мы, уже подросли до того, что в состоянии были понять все нежное и гармоническое в под­линнике. И нас ввел в мужичью хату Григорий Квитка, писавший под именем Основьяненко. Повесть его «Маруся» до сих пор не оценена по достоинству. Видели в ней пле­нительную'живопись простонародных обычаев, теплое чув­ство и много сцен, истинно-патетических: но упустили_из виду, что-еще ни в одном литературном произведении про-, столюдин малороссиянин, лишенный всякого иного обще­ния с людьми просвещенными, кроме слова божия, не яв-

¹ С удовольствием помещаем такой справедливый отзыв о г. Со-ловьве, тем более, Что читатели в этой же книге Г. Беседы найдут опровержение многих его ошибок, Изд.

лялся в столь величественной простоте нравов, как в этой повести. Это не чернорабочий пахарь, а человек, в пол­ном значении-слова. Его не усовершенствовала современ­ная образованность. Он ничего не видал, кроме своего села. Он не грамотен: он занят только полевыми и домашними работами. Слово божие, которое он слышит в церкви, вне­дряется в нем одними только явлениями природы, которые он любит бессознательно, как младенец свою кормилицу, Но во всех его понятиях и действиях, от взгляда на самого себя до обращения с соседями, поражает нас именно ка­кое-то величие, в.котором чувствуешь естественное благо­родство натуры человеческой. Никто не скажет, чтоб это была эффектация. Тогда бы Квиткин поселянин не возбуж­дал к себе такого сочувствия; он не впечатлелся бы в душе и не сделался бы ее любимым приобретением. Сердца об­мануть не возможно, а слезы, пролитые в Малороссии над чтением «Маруси», составляют факт, которым не должна пренебречь эстетическая критика. Квитка написал на мало­российском язы|[се несколько повестей, в которых много равного «Марусе» по частям, но в целом ни одна с нею сравниться не может. И однако ж, везде у него проходит, в более или менее выразительных чертах, величавый образ малороссийского^ простолюдина, это глубоко нравственное лицо, которое ведет свое происхождение от неизвестного нам общества.... Пораженный эгим явлением, ум читает в нем деяния историй, гораздо серьезнейшей, нежели козаче-ство, гайдамачество и все, чем наполнены наши историчес­кие сочинения. Душа чует здесь сильное начало народной жизни, развитое при неизвестных нам счастливых обстоя­тельствах, и, мимо войн, мимо искусственных возбуждений нравственности, усвоенных гражданскими обществами, про­должающее жить само в себе и самое для себя. Оно-то со­общает украинской народной поэзии, в новом ее развитии, у писателей, подобных Квитке, достоинство выражения, которому далеко не соответствуют материальные обстоя­тельства племени; оно придает ей эту мягкость оборотов, это тонкое чувство приличия в соотношениях людей между собою, это сознание благородства нравственной своей при­роды, которое у других народов является только следствием долгого пребывания общества в положении избранного, луч­шего, всеми почтенного и независимого класса людей. Я не сделаю преувеличения, если скажу, что малороссийские простолюдины — разумеется, лучшие из них, подобные не­которым лицам првестей Квитки,— в своих установленных обычаем сношениях между собою, как кум с кумом, зять с тестем, дочь с крестной матерью, невестка с новой семьей,

в которую она вступает, или просто хозяин с праздничным своим гостем, в своих свадьбах, крестинах, поминовениях усопших и земледельческих празднествах, ведут себя с каким-то гордым, внушающим невольное ува­жен ие, величием и достоинством. Мы мало знаем народ и смотрим на него больше с точки зрения хозяйственной; мы держим себя в стороне от него, никоим образом не при­надлежа к его обществу. Но мне случалось попадать в та­кие отношения, когда забывалась разность сословий и об­разованности, когда мое присутствие не замечалось; и тогда я бывал поражаем сделанными мною наблюдениями...

Повести Квитки представляют теплую, простосердечную жлврпись нравов наших поселян, и очарование, производи­мое ими на читателя, заключается не только в содержании, но и в самом языке, которым оне писаны. На русский язык оне почти не переводимы, потому что в нем не откуда было образоваться соответственному тону речей. Великорусские простолюдины, не имея в своей натуре свойств народа ма­лороссийского, слишком резко отличаются от него харак­тером языка своего: а литературный русский Язык, даже и у Гоголя, плохо служил для выражения семейных бесед нашего простонародья, его ласок, его огорчений, его насме­шек и сарказмов. Всего лучше доказал это сам Квитка, когда, по просьбе журналистов, перевел «Марусю» и еще несколько повестей своих. Малороссияне не в состоянии читать их,— до такой степени оне не похожи на подлинни­ки. Один из.русских писателей, имевший на него влияние великого авторитета, убедил было его совсем оставить язык, доступный небольшому кругу читателей и, по примеру Го­голя,'Писать на общепринятом литературном языке. Квитка написал несколько больших повестей и напечатал в жур­налах; но —- странное дело! — тот самый писатель, который смешил и заставлял плакать свсгах земляков малороссий­скими рассказами, сделался,для них так же скучен, как и для великороссиян. Что это значит? Отчего автор очарова­тельной «Маруси» не имел на русском языке успеха автора «Вечеров на Хуторе»? Оттого, что он думал на малорос­сийском языке, и, заговорив на велико-русском, был так неловок в каждой своей фразе, как молодцеватый мало­российский парубок, который бы надумал играть роль рус­ского добра молодца. Журнальная критика справедливо причислила его к посредственным рассказчикам, и публи-«а перестала читать его, предпочтя ему писателей-говору­нов, которых и имена странно было бы упомянуть рядом с Квиткою. Но Малороссия не позабыла первых повестей его, и, несмотря на малоизвестность его в России, старит его на

ряду с величайшими ^живописцами нравов и страстей че­ловеческих, каковы Вальтер-Скотт, Диккенс и наш Гоголь. Он уступает им в разнообразии предметов творчества, но зато в своем роде, который составляет самую трудную за­дачу для современного писателя, далеко превосходит каж­дого.

Замечателен этот факт, и нам нельзя на нем не остано­виться: что один, и тот же писатель, производя на читателей неотразимое впечатление малороссийским языком, остав­лен ими "без внимания на великорусском. Здесь мы видим доказательство, какая тесная связь существует между язы­ком и творящею фантазией дисателя, и в какой слабой сте­пени передает язык другого народа понятия, которые выра­ботались не у него и составляют чужую собственность. Как в песне музыка, так в книге язык есть существенная часть изящного произведения, без которой поэт не вполне дейст­вует на душу читателя. И слышал от нескольких уроженцев великорусских губерний, научившихся отчасти языку ма­лороссийскому, что Для них легче понимать наши народные думы в подлиннике, нежели в переводе. Это значит, что там сохранена гармоническая связь между языком и предме­том, которая в переводе безпрестанно нарушается. По это­му-то закону, во всех литературах, каждый самостоятель­ный поэт имеет свой особенный язык, который только и хорош для того взгляда на жизнь, для того склада ума, для тех движений сердца, которые одному ему свойственны. Переложи его «речь на язык другого поэта, и она потеряет много своей прелести. Но у нас в Малороссии Квитка пред­ставляет не единственный пример бессилия передать свои малороссийские концепции на языке великорусском. Гулак-Артемовский, составляющий переход к нему от Котлярев-ского, написал несколько превосходных комических и са­тирических стихотворений, которые мы знаем наизусть, и остался совершенно неизвестным писателем в русской ли­тературе, хотя положил несравненно больше труда на рус­ские стихи и проау. Гребенка, современник Квитки, оста­вил нам дышащие свежестью и истиною картины из мало­российской природы и жизни в своих «Приказках», и тот же Гребенка писал по-русски нескладные повести из род­ных преданий и бесвкусные стихи в роде следующих:

'"" Невыразимо хороша, Сидит жена Барабаша'.

Наконец, величайший талант южнорусской литерату­ры, певец людских неправд и собственных горячих слез, на-

¹ Начала поэмы.

печатав небольшую поэму на великорусском языке, изумил своих почитателей не только бесцветностью стиха, но и вя­лостью мысли и чувства, тогда как в языке малороссийском он образовал, или, лучше сказать, отыскал формы, которых до него никто и не предчувствовал, а из местных явлений жизни создал целый мир новой, никем до него несознанной, поэзии. В его стихах язык наш сделал тот великий шаг, который делается только совокупными усилиями целого народа, в течение долгого времени, или волшебным могу­ществом гения, заключающего в своей единице всю врож­денную художественность родного племени. Они, как пес­ня, пронеслись из конца в конец по всей южной Руси; они пришлись по душе каждому, званию, возрасту и полу, и из­дание их в свет сделалось почти ненужным. Нет человека в Малороссии, сколько-нибудь грамотного и расположен­ного к поэзии, который бы не повторял их наизусть и не хранил в душе, как драгоценное достояние.

Но всего удивительнее и всего важнее в этих стихах то, что они ближе наших народных песен и ближе всего, что писано по-малороссийски, подходят к языку великорусско­му, не переставая в то же время носить чистый характер, украинской речи. Тайна этого явления заключается, может быть, в том, что поэт, неизъяснимым откровением прошед­шего, которое сказывается вещей душе в настоящем, уга­дал ту, счастливую средину между двух разрознившихся языков, которая была главным условием развития каждо­го из них. Малороссияне, читая его стихи и удивляясь не­обыкновенно смелому пересозданию в них своего языка и близости его форм к стиху пушкинскому, не чувствуют однако ж того неприятного разлада, каким поражает их у всякого другого писателя заимствование слов, оборотов или конструкции из языка иноплеменного. Напротив, здесь чувствуется прелесть, в которой не может дать себе отче­та, но которая не имеет ничего себе подобного ни, в одной славянской литературе. Как 6У то^ни было, но несомненно то^ что поэт наш, черпая одной рукой содержание своих плачей, песнопений и пророчеств из духа и. слова своего племени, другую простирает к сокровищнице духа и слова северно-русского; только у него свой доступ к ней и свой путь к ее тайнам. Для него не существуют иноземные фор­мы речи, усвоенные русскими писателями с самого начала сближения их с Европой. Он так силен родными началами, что его не останавливает искусственная оболочка литера­турных произведений русских поэтов. Сквозь бесчисленные вариации слова, порожденные ненародными влияниями, он видит слово русское в его родном складе речи и овладевает 250

им по праву кроэйого-родства с север но-русским племенем. Но в то же время чудесный инстинкт, свойственный толь­ко великим поэтам, заставляет его брать кз другого языка только то, что составляет общую собственность того и дру­гого племени. Вот почему язык его стихотворений богаче, нежели у всех его предшественников; вот почему этот язык выражает понятия общечеловеческие и, будучи совершен­нейшим органом малороссийского ума, чувства и вкуса, больше понятен для великороссиян, нежели наши народные песни и сочинения других писателей.

Ошибаются те, которые в его произведениях видят ка­кую-то безусловную неприязнь к северно-русскому племе­ни. Он восставал только против людских неправд, кем бы они ни совершались, великороссами или малороссиянами; Е,_ он увлекался за пределы исторической истины, изображая •^ ожесточение сердец человеческих. Но что им не управляли племенная неприязнь, доказательством служит то, что ни­кто так горько не насмеялся над славой малороссийского козачества, никто не поколебал до такой степени авторите­тов племенного нашего патриотизма, никто, подобно ему, не предал на позор и насмеяние всему свету того, чем мы так долго величались. Называют его безумным патриотом; а между тем он-то нанес первый удар тому вредному мест­ному патриотизму, который поднимает на ходули своих ат­тестованных историею героев и отворачивает глаза от до­блестей соседнего народа,— тому патриотизму^ который полага'ет славу свою не в успехах благоденствия целой страны, а в торжестве какой-нибудь партии, или даже не­скольких лиц, и^Ьгда очевидно во вред всему народонасе­лению... Так,^; он доходил до безумия в излиянии своего гнева на беззаконии людськие, он был неистов, когда призывал небо и землю против тех, кого считал он винов­никами страданий ближнего. Но кто же осудит поэта, ко­торый, подавшись невыносимой боли сердда не соблюдал меры своим воплям?.. Обязанный одному себе духовным воспитанием, не имев предшественников и образцов на сво­ем литературном поприще, появись внезапно, точно с неба, посреди застоя нравственной жизни в Малороссии, с сво­им горячим плачем, с своими новыми для слуха песнями, с своими врожденными, ни от кого незаимствованнымн, стремлениями, он не мог быть тотчас оценен по достоинст­ву критикой. Он это знал сам; он говорил об этом в первых своих стихотворениях и искал себе единственной награды в слезах сочувствия со стороны родных красавиц; в чем и не ошибся. Заплакали от его нежных и горьких речей не одне женщины. Кто позабыл давно уже юношеские стремления

к правде и добродетели, кто погрузился в равнодушие ко всякому недостойному делу и признал случайные формы жизни за непреложный закон для своих чувств и мыслей,^-и тот был потрясен ими до глубины души и неудержимые ничем слезы показали ему самому далеко.заброшенный в засоренной душе юношеский его образ... Но какова б ни была оценка нашему поэту от современников, как бы ни мало было людей, способных восстонать его стонами и по­нять высший, безотносительный смысл его творений,— а придет время, когда северная и Южная Русь включат его в число благодетельных героев, положивших конец пле­менному отчуждению, которого ничто не в силах уничто­жить, кроме взаимного стремления, к тому, что для одной и другой стороны равно драгоценно.

Из краткой характеристики трех поэтов, чуждых, друг другу по судьбе, но родственных по стремлению возвели­чить внутренний образ южнорусского племени, читатель видит, что Южная Русь со времен Гоголя не переставала выражать себя в более и более определительных формах и сделала великий шаг в искусстве самовыражения: ибо велико расстояние между прлу-великорусскнми жартами сельской молодежи в «Вечерах на Хуторе», или переведен-'ным из народной песни обращением влюбленного парубка к красавице и выражением душевной борьбы отца Мару-си, или поэтическими речами осиротелой матери; велико расстояние между эффективным, потешающим воображе­ние, но мало объясняющим народную жизнь, «Тарасом Бульбою» и потрясающими душу воплями нашего вещего поэта, который весь проникнут духом своего народа и вы­ражает свои чувства истинно народным словом. Южная Русь не отстала от северной в успехах самопознания, и, живя одной с нею гражданской жизнью, разрабатывала начала, из которых созидается своеобразная >националь-ность. Какими бы глазами ни смотрели на ее литературную " деятельность те патриоты, которые ограничивают полет русского духа пределами древнего государства московско­го: но сама она явно стремится к обобщению с литературой севернорусской. Она не чуждается того, что в этой литера­туре есть чисто-славянского, одинаково родственного каж­дому племени: но, чувствуя в ней односторонность разви­тия и недостаточность своенародных, чисто русски