Царство лжи

«В стране великой лжи» (А. Силиха, 1938 г.); «Плененная мысль» или царство «логократии» (С. Милош, 1952 г.); «Магическая власть мертвого слова» (Б. Пастернак, 1957 г.); «Театральные декорации» (А. Солженицын, 1974 г.); «новая цивилизация», основанная на «об­мане» (Л. Колаковски, 1983 г.)... — эти различные формулировки вос­точно-европейских писателей говорят об одном и том же, что состав­ляло основу коммунистических режимов: навязанное царство лжи и, как следствие, необходимость делать вид (в лучшем случае) или (в худ­шем) развращение и полное огрубление духа. На Востоке, как и в Оке­ании, контроль со стороны партии-государства распространялся не только на внешнюю сторону деятельности людей, он был направлен и на их внутреннюю жизнь.

А между тем эти люди мирно жили, ходили в контору или на завод, стояли в очереди, смотрели телевизор, собирались, чтобы выпить... В

S

Действия тоталитаризма трудно поверить в силу самой его природы и завесы пропаганды, но также и потому, что если общество уже было Поглощено и подчинено, то внешняя сторона человеческой деятель­ности не демонстрирует чего-то исключительного в истории. Но глу-

238 Современная политика _^^___

бинная реальность пролегала вне этой повседневной видимости, и эта видимость заставляла поверить в то, что, как говорил Осип Мандель­штам, дела обстоят нормально, потому что трамваи ходят.

Монолог власти. Публичный дискурс в Советском Союзе был единственным дискурсом. Идеологическая власть требовала не толь­ко монополии на легитимную силу, она требовала также и монополии на легитимное слово. Идеология царила благодаря власти, а власть ца­рила от имени идеологии. По крайней мере в этом смысле идеология, какой бы скомпрометированной она ни была, оставалась в Советским Союзе достаточно живучей: она выступала в качестве принципа леги­тимности режима и занимала все пространство публичного дискурса. Каково же содержание этого идеологического дискурса? Обеднен­ное, до предела схематизированное Сталиным и его последователями, оно постоянно развивается на основе очень примитивных принци­пов, принципов, которые опять же нужно хорошо отличать от теорий. Теории постоянно подвергаются пересмотру: сменяющие друг друга руководители режима (за исключением, конечно, Ленина — мумифи­цированного и сакрализированного) обычно входили в советский Пантеон при жизни, чтобы затем оказаться выброшенными на «свал­ку истории» своими последователями; точное обозначение друзей и врагов менялось (крайний пример: нацизм поменял лагерь в 1939 г., а затем вновь — в 1941 г.); политика в области заработной платы, семьи, сельскохозяйственная политика неоднократно меняли свою направ­ленность, официальная история литературы имела многочисленные версии... Изменяясь, эти теории тем не менее оставались непогреши­мыми. Партия противоречила сама себе, никогда не переставая ука­зывать верное направление на основании и в рамках принципов, оста­вавшихся неприкосновенными (эволюция существует только благо­даря их провозглашенному осуществлению в истории). В мире реаль­ного социализма эти принципы сводятся главным образом к трем по­ложениям: 1) силы Добра и силы Зла разделяют мир и будут разделять его вплоть до неизбежной победы Добра; 2) Партия всегда права; 3) Советский Союз — воплощение «лучшего из миров».

Развивая первое из этих положений, выразители советской идео­логии лишь призывали на помощь ленинские идеи. С одной стороны, социализм, возведенный историей, освободительный и мирный по своей природе; с другой, ■— капитализм, монополистическая буржуа­зия, империализм, названия которых уже говорят о преступных наме­рениях. Выберем несколько из многочисленных примеров:

«В проекте нашей Конституции (1977 г.) шире, яснее и полнее, чем где-либо и когда-либо, зафиксированы социально-экономические и

Тоталитарная механика 239

политические права и свободы граждан и конкретные гарантии осу­ществления этих прав. Да и что могут противопоставить этим реаль­ным достижениям развитого социализма апологеты капиталистиче­ских порядков? Каковы действительные права и свободы, которые обеспечивает широким массам трудящихся современное империали­стическое общество? «Право» десятков миллионов на безработицу? Или «право» больных обходиться без врачебной помощи, которая сто­ит огромных денег?... Или, может быть, «право» жить в вечном страхе перед всемогуществом организованного преступного мира и видеть, как печать и кино, телевидение и радио делают все, чтобы воспиты­вать молодое поколение в духе эгоизма, жестокости и насилия?»¹

Социализм и капитализм постулируются в отношении полной анти­номии. Это две противоположные сущности, и эти две противополож­ные сущности исчерпывают собой или пытаются исчерпать все значе­ние реальности. Координаты, установленные манихейским дуализмом, призваны распространиться на все, даже если практические соображе­ния и/или идеологическая работа могут понизить их значимость. При Сталине, с одной стороны, существовала буржуазная наука, с другой — наука пролетарская, «выдающимся» представителем которой одно вре­мя был Лысенко. После Сталина наука уже не подчинена классовой ис­тине, но во всем, что касается философии, литературы, истории, права, громадный аппарат цензуры (Главлит) надзирает за соблюдением «пра­вильной идеологической ориентации» — при условии определенных брешей и известной толерантности. Ни культура, ни мораль не были са­мостоятельными. Новый мир, мир социализма радикально иной.

Второе положение — партия всегда права — также по праву нахо­дится в русле ленинизма. Сталин формулирует крайнюю версию это­го принципа: «Отец народов», «корифей науки*, «великий гений всех времен» и т.д. всеведущ и непогрешим. Его последователи разоблача-ютто, что они в мягких и слишком мало похожих на марксистские вы­ражениях называют «культом личности», и кладут коней идеологиче­скому безумию, но тем не менее партия, чьи лидеры официально зача­стую терпели провал, всегда в основном провозглашалась непогреши­мой. «Коммунистическая партия Советского Союза», верная «велико­му Ленину», просвещенная «светом марксизма-ленинизма», воору­женная теорией «научного коммунизма», вела народ по «славному пу­ти, пройденному Советским Союзом», она — «руководящая и направ-

¹ Брежнев Л.И. О Проекте Конституции (основного икона) СССР и итогах его всенародного обсуждения. Доклад на VII сессии Верховного Совета СССР 4 октяб­ря 1977 г // Актуальные вопросы идеологической работы КПСС. Т. 2. М.: Полит­издат, 1978. С. 361. -"*-'■■ ■■■".<-> "' '■'■■ ■■' ■'■ '•^}'" ''■' "^J ■"'»'■■'■■С-^< я *™

240 Современная политика____________________________

ляющая сила общества», ставшего под ее руководством «обществом развитого социализма». Советская конституция ] 977 г. в особенности настаивает на «руководящей роли» Партии (статья 6). Цепочка опре­делений, оправдывающая эту роль Партии, всё та же: Партия — это «авангард советского народа», она ^неотделима от народа в целом», проповедуемая ею идеология сливается с неопровержимой научной системой, ее политика — это политика народа, которому не занимать воли.

Наконец, третье положение — наследие Сталина. Новый мир на­шел свое воплощение: социализм в Советском Союзе «победил пол­ностью и окончательно». В Преамбуле Конституции СССР 1977 г. го­ворится, что в СССР построено развитое социалистическое общество. На этом этапе, когда социализм развивается уже на собственной осно­ве, новый режим постоянно и все более полно раскрывает творческие силы и преимущества социалистического образа жизни, а трудящиеся более широко пользуются плодами великих революционных завоева­ний. Развитой социализм — «это общество, в котором созданы могу­чие производительные силы, передовая наука и культура, в котором постоянно растет благосостояние народа, складываются все более благоприятные условия для всестороннего развития личности». Это общество, в котором общественные отношения достигли своей зрело­сти и в котором «на основе сближения всех классов и социальных сло­ев, юридического и фактического равенства всех наций и народно­стей, их братского сотрудничества сложилась исторически новая со­циальная и интернациональная общность — советский народ». Это общество, в котором трудящиеся, патриоты и интернационалисты, достигли высокого уровня организации, идеологии и сознания. Это общество, в котором законом является забота всех о благе каждого и забота каждого о благе всех. Это общество подлинной демократии, в котором политическая система гарантирует эффективное управление всеми социальными делами, все более активное участие трудящихся в жизни государства, в котором действительные свободы и права граж­дан неотделимы от их обязанностей и их ответственности по отноше­нию к обществу.

Слова и вещи. Весь этот дискурс, воинствующий и торжествующий одновременно, является полной и грубой ложью. В рамках дискурса борьбы слова извращены идеологией, они в некотором роде подчине­ны манихейскому разделению мира. Языку коммунистов, как и языку патриотов, ведомы только всеобщие понятия. Природа действий за­висит от идентичности акторов (которые всегда принадлежат к одно­му из двух лагерей), а идентификация акторов принадлежит идеологи-

Тоталитарная механика 241

(

ческой власти. Так, социализм по сути носит мирный характер, он ос­тается таковым, даже когда ведет войну, тогда как империализм, что­бы он ни делал, не способен изменить своей природы, — следователь­но, «борьба за мир» нераздельно связана с «антиимпериалистической юрьбой» и с «укреплением социалистического лагеря». Точно также ц ведет психологическую борьбу (достойную осуждения) там, где гский Союз ведет борьбу идеологическую (оправданную и необ-| ходимую) и т.д. Но еще более нереальным является дискурс побед, по-1-.скольку здесь слова стремятся полностью утратить всякий контакт с ^-реальностью. Советская идеология неустанно настаивает на сущест­вовании того, чего нет, не зная ни сна, ни отдыха, она прославляет но­вый мир, продолжающий оставаться далеким от жизни. Ограничимся тремя примерами:

1) в соответствии с официальной ортодоксией развитое социали-
. стическое общество — это общество, где происходит расцвет челове­
ка, где развивается новый человек, человек высшего порядка. Такой
человек вдохновлен партийным духом, предан своей работе и социа­
листической родине, наделен возвышенными идеалами, осознает за­
боту о нем государства и т.д. Реальность же совершенно иная: совет­
ская жизнь отмечена тем, что человек погрязает в повседневных труд­
ностях (простаивание в очереди — правило, отнимающее у советского
человека значительную часть его времени), лицемерие, халтура, об­
ман, коррупция, интриги, частое бегство в алкоголизм... Даже если
Александр Зиновьев часто грешил против истины, он, конечно же, ку­
да ближе к правде, описывая «царство посредственности, карьеризма,
алчности, коррупции, наплевательства, и т.д.». «У нас нельзя просто
жить. Жить, как все, значит лезть из кожи вон, идти по головам и ин­
триговать. Ты пробовал когда-нибудь просто жить?...Общее озлобле­
ние и раздражительность становятся нормальным основанием всяко­
го существования»¹;

2) развитое социалистическое общество официально положило
конец всякой эксплуатации и несправедливости, а руководящая им
Партия совершенно беспристрастна, она «служит народу», у нее «нет
других интересов, кроме интереса народа». На самом же деле режим
создал «статократию», пользующуюся колоссальными привилегиями
благодаря системе закрытых распределителей. Эти элитарные магази­
ны столь же многочисленны, как и эшелоны иерархии власти, они
осуществляют привилегированный доступ к благам потребления, к
квартирам, машинам, домам отдыха, медицинскому обслуживанию и

1978. Р. 185,

viev Л. L'avenir radieux, trad, fr., Lausanne: L Age d'homme.

242Современная политика

Тоталитарная механика 243

 

т.д. Принадлежащие к высшим эшелонам (номенклатура) живут в особом обществе, не имеющем отношения к тому обществу, в кото­ром живут те, кому они призваны служить. Они не соприкасаются с очередями, давкой, нехваткой продуктов или их низким качеством, они избегают даже контактов с народом, замкнувшись в своей дея­тельности благодаря многочисленным преимуществам, связанным с выполняемыми обязанностями;

3) развитое социалистическое общество в соответствии с офици­альной версией есть подлинно демократическое и совершенно едино­душное общество. «В СССР, — утверждает статья 2 Конституции, — вся власть принадлежит народу», и народ единогласно выражает свое согласие во время организованных дискуссий или демонстраций и по­средством периодических выборов. На самом же деле народ не только порабощен, но он вынужден выражать свое согласие, участвуя в де­мократической комедии. В соответствии с официальной версией, из­биратели не довольствуются подтверждением предварительного вы­бора партии (99%), они выражают свою признательность на бюллете­нях для голосования. Так, пишет «Вечерняя Москва» по поводу пере­избрания Л. Брежнева в Верховный Совет в 1980 г., не на одном бюл­летене можно было прочесть такие строки, «исходящие от сердца»: «Я целиком и полностью одобряю внутреннюю и внешнюю политику Партии. Я счастлив, что живу в Великой стране Советов. От всего сер­дца голосую за Л.И. Брежнева». «Всем известно, — комментирует Луи Мартинез, — что надписи, фигурирующие на бюллетенях для голосо­вания, ограничиваются словом с фаллическим смыслом, украшаю­щим общественные туалеты и подъезды бедных домов; всем известно, что все эти непристойности проходят тщательную графологическую экспертизу по обвинению в «терроризме»; всем известно точно так же, что результаты выборов взвешены и установлены независимо от обработки бюллетеней. Все это не имеет никакого значения. «Сердеч­ные» надписи, составленные, впрочем, на образцовом деревянном языке, как и письма с требованиями снижения оплаты труда, пытают­ся в письменном виде выдать за произошедшее, что ни в коем случае не могло, но должно было бы произойти. «Посвящение на бумаге при­звано материализовать несуществующее».¹

Так победный дискурс бесконечно описывает нереальный мир. И он не ограничивается общими положениями, он без конца провозгла­шает выдуманные успехи, прогресс, удачи, являющиеся лишь види­мостью. Конечно же, все не было абсолютной ложью, поскольку, в ча-

стности, режим мог похвастаться некоторыми настоящими успехами (во внешней политике, в военной и космической областях), но, с эти­ми оговорками, разрыв между словами и вещами был таков, что вслед за Симечкой можно было (в иронической форме) задать вопрос: разве они не читали Орузлла? «Быть может, — отвечает Симечка, — они его и читали. Быть может, они приняли секретное решение подражать этому миру. Именно эта идея приходит мне, когда я слышу по радио или по телевизору бесконечный поток цифр производства, процентов выполненных планов, оглашение взятых на себя обязательств в сорев­новании, о которых всем известно, что они спущены из поднадзорных и оплачиваемых источников и что они не имеют ничего общего с тру­дящимся народом. В такие моменты я прихожу к выводу, что руково­дители радио и телевидения сами должны были прочесть Оруэлла. Иначе я не могу объяснить, почему они наполняют уши несчастных граждан отвратительным бормотанием о цифровых успехах. Они чи­тали Оруэлла. Следовательно, им известно, что все это обязательно является частью духовной жизни развитого тоталитарного общества. Та же самая идея приходит мне, и когда я открываю газету: я сразу же ясно вижу, что тысячи служащих Министерства Правды поработали над тем, чтобы ничего из номера «Тайме» ни в малейшей степени не побеспокоило мысли обитателей Океании. На каждом из уровней ца­рит наилучший из порядков. Руки Большого Брата — надежная защи­та. И мы празднуем постоянные победы на всех фронтах.»¹

«Идеологическая работа»

Этот дискурс власти не оставлял советского человека от колыбели до могилы: он пронизывал образование, пестрел плакатами на стенах, он неустанно распространялся на радиоволнах, в прессе, на публич­ных собраниях... Партия-государство выделяла значительные средст­ва «формированию высокой политической культуры каждого гражда­нина», «коммунистическому воспитанию трудящихся».² Эта «идеоло­гическая работа» начиналась с детского сада. Программа дошкольно­го воспитания (1969) предписывает уделять особое внимание «форми­рованию с самого раннего возраста таких важных моральных чувств, как любовь к родине, советскому народу, В.И. Ленину (...)». Ленин — первое слово, которое учится читать ребенок. Список рекомендуемой литературы для учеников первых восьми классов включает десятки

 

¹ Миг

iez L. La «langue de bois» sovietique // Cor

16, hiver 1981-1982.

¹ HellerM La machine et les rouages P.: Calmann-Uvy, 1985. ^J Simccka M. Op. cit. - P. 15.

244 Современная политик;!_____________________________

работ о Ленине (стихотворения, рассказы, воспоминания). «Идеоло­гическое воспитание» продолжается, конечно, и в школе, «основная задача» которой «развить в молодом поколении марксистско-ленин­ское мировоззрение, воспитать убежденных материалистов, поборни­ков мира», а также и во взрослом возрасте. Режим порождает миллио­ны борцов и идеологических кадров, которым поручено распростра­нять «правое слово» в местах работы и проживания, в рамках массо­вых организаций. Советский гражданин не только со всех сторон ок­ружен пропагандой, он принужден посещать политические собрания и исполнять обязательные обряды, предоставляющие возможность в очередной раз заклеймить врагов и/или воспеть счастье советского бытия. Создание обрядов приобретает организованный и бюрократи­ческий характер (каждая республика имеет свою «комиссию по обря­дам и праздникам»). Празднуются зима, лето, жатва, пуск в действие заводов, день рождения Революции и Ленина, женский день и выбо­ры в Советы, «красные субботы» — дни «добровольного» труда)... В Москве Мавзолей Ленина — место ритуального паломничества кос­монавтов перед отлетом, молодоженов после церемонии бракосочета­ния, пионеров во время их клятвы... Режим не довольствуется молча­ливым подчинением своих подданных, он требует от них проявлений преданности и признательности по отношению к фиктивному социа­лизму, где они призваны расцветать.

К чему стремится это «идеологическое воспитание»? Оно стремит­ся не столько к тому, чтобы убедить, сколько к тому, чтобы блокиро­вать, парализовать мысль и сформировать сознание. Все это прово­дится главным образом теми методами, которые Оруэлл описал в «1984»: внушение детских чувств, манипуляции с языком, контроль прошлого.

Внушение детских чувств. Предмет «идеологического воспита­ния» — прежде всего запечатлеть в мозгу советского человека чувство его полной беспомощности, абсолютной зависимости от государства и внушить ему недоверие и страх по отношению к «другим».

Монолог власти производит эффект устрашения, он повсеместно демонстрирует могущество партии-государства. Власть — хозяйка то­го, о чем говорит, она, не переставая, оповещает об этом, вынуждает людей это подтверждать. В еше более общем виде идеология — это знак, метка власти, она везде провозглашает, кто является настоящим хозяином, она говорит также и о том, насколько этот хозяин силен, так как он повсюду трубит о своих победах, и насколько слабы под­данные, так как они вынуждены восхвалять его. Как может советский человек не почувствовать того, что испытывал один из персонажей

 

Тоталитарная

«Жизни и судьбы», — различие в весе между хрупким телом человека и колоссальным могуществом государства?

Эта роль устрашения официального дискурса, безусловно, опира­ется на весь аппарат принуждения и социального контроля. За слова­ми стоит государство-спрут, контролирующее все рабочие места, все назначения, все организации, все каналы распределения (за исключе­нием черного рынка), все заграничные поездки... Существует также и политическая полиция, лагеря, психиатрические лечебницы. Совет­ская система ставит человека в состояние постоянной зависимости — ведь государство является единственным нанимателем, единствен­ным органом, занимающимся распределением разрешений (для того, чтобы перемещаться внутри страны, требуется «внутренний паспорт», разрешение для того, чтобы попасть в любое учреждение, пропуск, чтобы получить доступ к пользованию библиотеками, специальное разрешение, чтобы жить в Москве или Ленинграде, чтобы отправить­ся за рубеж и т.д.), ведь каждый знает за собой вину нарушения правил (в частности, плана). В официальной версии эта вынужденная зависи­мость превращается в отношение, отмеченное просвещенной и всеви­дящей доброжелательностью партии-государства. Советская шутка «прошла зима, настало лето — спасибо партии за это» высмеивает ди­скурс, не перестающий говорить: все это благодаря партии и ее лиде­рам. Получение должности, разрешения, продвижение по службе, а также симфония, сбор урожая, технические достижения — псе это в какой-то мере милость, которой индивид обязан системе и ее руково­дителям. Советский человек воспитан таким образом, что вверяет се­бя власти, которая все решает за него и окружает себя густой тайной. Только у лидеров есть ключи от всего, индивиды-дети не владеют своей судьбой, государство, представляющее собой одновременно и кнут, и пряник, берет на себя заботу об их жизни.

«Идеологическое воспитание» старается также внушить чувства страха и ненависти по отношению к «другим». Официальный (мани-хейский) взгляд представляет «других» как подозрительных врагов, он всегда настороже. «Советский патриотизм» подразумевает одновре­менно «ненависть к врагу» и постоянную «бдительность». С момента своего создания режим старался прививать советским людям чувство того, что они являются защитниками «осажденной крепости». Враги наделены всеми грехами, они отравляют души, они создают опасность новой войны. Возникновение «новой опасности» на границах СССР позволяет объяснить вторжение в Чехословакию в 1968 г. или в Афга­нистан в 1979 г., разоблачение происков противника, призывы к «бди­тельности» также представляют собой приглашение к тому, чтобы сплотиться под руководством партии. Страх — существенная состав-

246 Современная политика

ляющая советской педагогики. Идет ли речь о страхе перед самой вла­стью или страхе перед «другими*, который власть систематически поддерживает, он постоянно направлен на инфантилизапию homo sovieticus. '

Манипуляции с языком. Советская власть не только монополизиро­вала язык, она говорила на новом языке, языке советском. Этот язык, отличающийся от русского, близок newspeak из «1984». В Советском Союзе, как и в Океании, официальный язык характеризуется, как мы видели, идеологическим извращением смысла, а также особой струк­турой, плодом жесткой кодификации, следствием которой является «сокращение области мысли» (Оруэлл). С этой точки зрения к основ­ным характерным чертам советского языка, если следовать М. Гелле­ру и Луи Мартинесу, можно отнести следующие:

I) изобилие и постоянство свинцовых формулировок. Русский язык очень гибкий, зато советский язык крайне застывший, прежде всего в том смысле, что в него входит огромное количество стереоти­пов и окаменелых форм. В значительной степени советский newspeak составлен не столько из слов, сколько из сегментов фраз, превратив­шихся в бесконечно повторяемые застывшие формулировки. Напри­мер, «борьба-за-мир-демократию-и-социализм» и «против-империа-лизма-неоколониализма-и-расизма»; «великое-дело-коммунизма»; «нерушимый-союз-рабочего-класса-колхозного-крестьянства-и-на-родной-интеллигенции»; «успехи-одержанные-международным-ра-бочим-движением-и-силами-национального-освобождения» и т.д. Там, где царствует социализм, «участие народа» всегда «активно», его поддержка не перестает быть «общей», «прогресс» всегда без исключе­ния «непрерывный», «инициативы» всегда «творческие»... Цветистые, навязчивые, гиперболические, сюрреалистические формулировки об­разуют duckspeak (Оруэлл) или утиный язык. Этот язык достигает сво­еобразной вершины в повсеместно бросающихся в глаза лозунгах: «Честь и слава героическому советскому народу, строителю комму­низма!», «Да здравствует социалистическая демократия!», «Слава со­ветской науке!» и т. д.

2) ангажированность словаря. Советский язык не знает нейтраль­ных слов или формулировок, он придает всему идеологическую окра­ску. Понятия, выражения в некотором роде всегда принимают ту или иную сторону, и их употребление закодировано. С одной стороны, слова говорят о том, что Добро и Прекрасное неразрывно связаны с одним лагерем, а Зло и Уродливое — с другим: социализм обладает монополией на славу, честь, справедливость, успехи.., конечно, ему

;кий (лат.) — Прим. персе.

То талитарн ая механика 247

ведомы проблемы, трудности, но никогда — провалы и крушения; по­следние два понятия относятся к капитализму, который также облада­ет монополией на несправедливость, отчуждение, порок, ложь... С другой стороны, советский язык порождает лексику, для которой характерно не только идеологическое извращение понятий, но и игра смыслов. Слова наделяются благоприятным или неблагоприятным смыслом в зависимости от того, с каким лагерем они связываются. Это относится, безусловно, к ключевым словам идеологии — социа­лизм (хороший), капитализм (плохой) — но также и некоторым дру­гим словам. Поскольку прилагательное «красный» несло положитель­ную смысловую нагрузку, советская цензура запрещает выражение «красные бригады» (использовался только оригинал выражения — brigada rossa). Китайское слово йафао также было запрещено для пе­ревода, чтобы не опорочить советское выражение «стенная газета». В предельном варианте понятие лишается своего смысла, чтобы выра­жать только благоприятное или неблагоприятное суждение, установ­ленное идеологией. Определение «буржуазный» означает просто пло­хой: фрейдизм, говорит словарь Ушакова, есть «буржуазная идеали­стическая теория», феминизм — «буржуазное политическое движе­ние». Советский язык включает в слова идеологические (реальные или фиктивные) суждения о вещах. В таком случае невозможно ска­зать ничего иного, кроме того, что диктуется идеологией через язык; 3) деревянный синтаксис. Регистр советского синтаксиса ограни­чен и закодирован. Советский newspeak не ведает вопросительной формы, он утверждает, отвергает, повторяет, но никогда не вопроша­ет; он даже утверждает в такой форме, которая стремится исключить любые вопросы или дискуссии. Официальный язык устрашает игрой повторений, но еще и потому, что эти повторяющиеся утверждения выражаются давящим и авторитарным образом. Тяжеловесность, ха­рактерная для советской фразы, связана со злоупотреблением прила­гательными, а также с обычным отказом от глаголов в пользу произ­водных от глаголов слов («С развитием социалистической демокра­тии...», «Вследствие принятия мер...»). Такая номинализация позво­ляет постулировать в качестве очевидного и бесспорного то, что на са­мом деле лишено смысла или, по крайней мере, правдоподобия. На­пример: «Таковы процессы, в итоге которых мы получили право ска­зать, что в СССР теперь построен развитой социализм — такая стадия зрелости нового общества, когда завершается перестройка всей сово­купности общественных отношений на внутренне присущих социа­лизму коллективистских началах. Отсюда — полный простор для дей­ствия законов социализма, для выявления его преимуществ во всех сферах общественной жизни... Отсюда — растущее сближение всех

248 Современная политика

Тоталитарная механика 249

 

классов и социальных групп... Отсюда же — создание новой, социали­стической культуры, утверждение нового, социалистического образа жизни».¹

Деревянный синтаксис этим не ограничивается. Повелительное наклонение всегда сопряжено с первым лицом множественного чис­ла — «Укрепим коммунистическую дисциплину!», «Построим комму­низм!» — или по меньшей мере выражается восклицательным инфи­нитивом — «Жить и творить, как Ленин!» — или вообще обходятся без глагола — «Вперед, к победе коммунизма!» (в любом случае мы явно или неявно постулируем единство народа и его руководителей). Ги­пербола применяется к успехам социализма или поражениям его вра­гов. В противном случае язык позволяет прибегать к эвфемизму или парафразу. Как правило, для того, чтобы сказать о чем-то плохом, сначала говорят о том, что дела обстоят очень хорошо;

4) правила орфографии. Даже орфография не избегает идеологиче­ского кодирования. Партия (Коммунистическая партия Советского Союза) всегда пишется с большой буквы, а бог — с маленькой.

Тем самым советский язык в значительной степени вовлечен в борьбу тем, что он запрешает говорить, и тем, что он заставляет гово­рить. Он построен таким образом, что дает ход только одному виде­нию вещей. Ленин долбил: либо то, либо другое, черное или белое, третьего не дано. Это манихейство в какой-то степени проникло и в официальный язык. Будучи изуродованным, этот язык является также и отупляющим. Публичный дискурс одновременно очень беден и очень пространен, он развивается в виде бесконечного повторяюще­гося монолога, который не способен убеждать, но урезает и утомляет мысль и в конечном итоге опустошает ее.

Контроль прошлого. «Мы живем, — объяснял М. Симечка, — в ис­кусственной пустоте истории. Это хорошо придумано, ибо в такой ис­торической пустоте человек очень быстро начинает сомневаться в са­мом себе — в точности собственной памяти, в подлинности пережито­го опыта, в правдоподобии того, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами. С экранов вам рассказывают, что вы никогда не были столь свободны и защищены, как в настоящее время. А вы уже не способны спросить самого себя, идет ли речь о какой-то сказке или действительно когда-то существовало такое время, когда границы вашей страны были сделаны из чего-то другого, кроме колю­чей проволоки и сторожевых вышек. Подобного рода истины, а также и многие другие стараются не вспоминать; о них не говорят, чтобы об

забыть. Такое окутанное тайной прошлое повергает вас в мысли-даяьную прострацию. И когда это обрушивается на вас с самого утра, вве начинает тошнить и уже не хочется завтракать».' В странах «реаль­ного социализма» власть стремится лишить человека памяти, осозна­ния исторических корней, всяких ссылок на прошлое. История — это собственность партии-государства, которая превращает прошлое в ничто, заменяя его своей версией текущего момента.

Советская версия истории имеет свои узловые моменты (освобо­дительная Революция, гений Ленина, построение социализма...), но она также отмечена непрочностью. Эта оруэлловская зыбкость про­шлого достигает своей высшей формы при Сталине. Надежда Ман­дельштам рассказывает:

■Юна (Варя, девочка) показывала нам книгу, в которой по приказу учи­тельницы портреты руководителей по мере того, как они один за другим впа-' дали в немилость, заклеивались листком плотной бумаги. Ей очень хотелось заклеить портрет Семашко: «Все равно это когда-нибудь сделают, так почему же не сейчас?». В это же время издатели Энциклопедии рассылали подписчи­кам списки статей, которые следовало заклеить или вырезать... При каждом новом аресте люди просматривали свои библиотеки и сжигали произведения впавших в немилость руководителей... Люди были вынуждены так посту-

В послесталинском Советском Союзе «министерство Правды» ра­ботает в замедленном ритме, но тем не менее постоянно применяется правило, в соответствии с которым «на каждом повороте истории мы вынуждены переделывать историю» (Троцкий). Во время «десталини­зации» Сталин был изгнан из советского Пантеона как в прямом смысле этого слова (было перенесено его захоронение), так и в смыс­ле фигуральном (переписана его роль в истории). Было остановлено издание Полного собрания сочинений (четырнадцатый том так ни­когда и не вышел), а тринадцать изданных томов, как и другие произ­ведения Сталина, хотя и напечатанные в миллионах экземпляров, бы­ли изъяты из обращения. Краешек завесы, скрывавшей реальность террора и ГУЛага, был приподнят: в частности, в 1962 г. советские апасти (кажется, сам Хрущев) решили дать разрешение на публика­цию в журнале «Новый мир» повести бывшего зека Александра Со­лженицына («Один день Ивана Денисовича»). Но брешь очень скоро оказывается закрытой, и при Брежневе Сталин уже «обелен» в своих грехах. Прошлое изменяется по воле настоящего, т.е. власти. В 1964 г. Никита Хрущев, в свою очередь, попадает в ловушку советской исто-

 

¹ Брежнев Л.И.Ука

1. С. 365-366.

¹ Simecka M. Op. cit. — Pp. 13-14.

* Mandelstap N. Centre tout espoir. Trad. ft. P.: Gallimard. T. I, 1972. P. 360.

I

250 Современная политика

рии. Затем настает очередь Леонида Брежнева, бывшего одно время вождем Партии, героем Второй мировой войны (официальная исто­рия приписывала ему чуть ли не решающую роль в борьбе против Гит­лера), еще больше, чем Сталин, отмеченного наградами, чье "созида­тельное дело» стерто, смято его последователями. Sic transit gloria¹ при «режиме забвения» (Милан Кундера).

Теми же чертами обладает и история послереволюционной совет­ской литературы; она одновременно фальсифицирована и непрочна. Чары власти заставляют появляться или вновь возникать авторов и произведения или изменяют смысл последних. Авторы, вступившие на путь «диссидентства», впадают в небытие. Солженицын, Домбров-ский, Максимов.., наиболее значительные произведения Пастернака, Ахматовой, Гроссмана... были вычеркнуты из литературы; имена, на­звания книг исчезают из словарей, энциклопедий, учебников, а рабо­ты уничтожаются. Таким образом власть может стереть автора и его произведение, но она может также и воскресить их.

ти для советской литературы», еницын в 1967 г. бросает в ли­ исателей, «они умеют любить кусство подат-

Дом писателей им. Маяковского, — пишет Ефим Эткинд, — мог бы служить аллегорией лицемерия: его парадные окна выходили на несрав­ненную и царственную Неву, на дивный Санкт-Петербург, а окна, вы­ходящие на север, открывались на огромное гранитное здание Большо­го Дома (помещение КГБ). Такое лицемерие проявлялось везде и во всем. Ахматову, Эйхенбаума, Зощенко унижали, оскорбляли, обливали грязью. Позднее сотни человек у гроба слушали посмертные восхвале­ния жертв идеологического погрома. После своей смерти вчерашние преступники преображались как по волшебству. Каждый из членов пре­зренной группы эстетов, клеветников и саботажников стал примером морального величия и предметом горд

По словам Пушкина, которые Со цо чиновникам-цензорам из Союза лишь мертвецов».

Язык податлив, история податлива, литература и и ливы. Советская фальшь не только вездесуща, она также и изменчива. Она, следовательно, не совпадала ни с заблуждением, ни с ложью,